Древо яда

И корни ядом напоила...
Лев Лагорио. Старое дерево. М., ГТГ

Жаркое лето 1828 года

Да, жарким было лето 1828 года. Как мухи мелькали женщины, сладка и прилипчива была царская милость. Хотелось уехать – куда угодно: в Европу, на Кавказ, в Китай – но не пускали никуда. Разве в деревню, в ягодники-малинники. Но и здесь томило присутствие преграды, черты, границы. Вот она – за окном, за околицей, ходит вместе с тобой – куда ты, туда и она. Жениться, что ли, или книжку про путешествия почитать? А может, и не про путешествия книжка эта, про другое.

Так что же Александр Сергеевич? А он и не читает уже вовсе. Перо классически грызет, листы белые марает и в сторону кидает. Подберем-ка листочки, посмотрим... Так, стихи вроде, название – «Анчар»... древо яда... ну это он книжечки начитался... про путешествия...

В пустыне чахлой и скупой,
На почве, зноем раскаленной,
Анчар, как грозный часовой,
Стоит один во всей вселенной.

Значит, один... во всей вселенной... на краю где-то. В плохом месте, в пустыне... Так в деревнях тати селились – с краю, не средь людей. Вроде и есть они, живут, да не с другими, отдельно. Или самоубийц так хоронили, не на кладбище, а рядом, за оградой. Часовой где стоит? – ясно, на границе, у столбов полосатых, черно-белых (или бело-черных, кому как...). А зной раскаленный – от бытия, жарко же, лето, вон и девки купаться бегут. Реализм. Неясно лишь, как чудовище это произросло, в пустыне-то? Самосевом, что ли?

Природа жаждущих степей
Его в день гнева породила,
И зелень мертвую ветвей
И корни ядом напоила.

Теперь ясно – природа породила, в день гнева... сотворила. Природа – она целая, вся самою собой заполненная, все в ней – и яд, и противоядие. Гневная, как иудейский Бог: раз – и нет ни Содома, ни Гоморры, два – плыви Ной по волнам потопа. Милостивая... вдох... выдох... сон Брамы... Выплеснула из себя яд, напоила им создание свое от корней до ветвей... с ног до головы... успокоилась... Но милостиво, предусмотрительно – в пустыне, на краю вселенной. Загадочно, правда, про жаждущие степи... Неужели яда, зла жаждали... неужели... по просьбе публики?.. Хлеба и яда...

Яд каплет сквозь его кору,
К полудню растопясь от зною,
И застывает ввечеру
Густой прозрачною смолою.

Ну, это физиология чистая. Живет злое создание в общем ритме, днем бодрствует, ночью спит. Да какая разница? Яд, что жидкий, что густой – все отрава.

К нему и птица не летит,
И тигр нейдет: лишь вихорь черный
На древо смерти набежит –
И мчится прочь, уже тлетворный.

И если туча оросит,
Блуждая, лист его дремучий,
С его ветвей, уж ядовит,
Стекает дождь в песок горючий.

Конечно, ни звери, ни птицы к нему и не сунутся. Не различают ни добра, ни зла, нет у них такой способности. Чувство боли вместо совести... Не потребители они злого яда, не клиентура для древа... скучно с ними...

Загрязняет зло помаленьку окружающую среду, а далеко не распространяется. Никому оно не известно, как бы и нет его. Существует в неявном виде. Не вселенная, а райский сад до грехопадения. Но...

Но человека человек
Послал к анчару властным взглядом:
И тот послушно в путь потек
И к утру возвратился с ядом.

Вот оно, свершилось! Грехопадение... свобода воли... Только человек способен на такой выбор... да еще не своими руками... человека человек... уж не Ева ли Адама... Теперь пожалуйте из райского сада вон, на грешную землю, за решетку, в другую часть вселенной... не забыть замочек понадежней запереть...

Принес он смертную смолу
Да ветвь с увядшими листами,
И пот по бледному челу
Струился хладными ручьями;
Принес – и ослабел и лег
Под сводом шалаша на лыки,
И умер бедный раб у ног
Непобедимого владыки.

Все так. И симптоматика, и диагноз, и летальный исход. Первая смерть... Контакт со злом даром не проходит, заразишься, отравишься – уже не выздоровеешь. Особенно в шалаше, у ног владыки... хотя... с милым и в шалаше рай... я просто исполнял приказы... я солдат... власть... власть... рабская душа... Власть теперь с ядом, не от Бога, злом напоена.

А князь тем ядом напитал
Свои послушливые стрелы
И с ними гибель разослал
К соседам в чуждые пределы.

Царь-то, по-всякому, лучше бы было... А, впрочем, ну его... с Александром Христофоровичем еще объясняться... обойдется... Все, покатилось теперь зло по всей земле, не остановишь. Не буди лихо... Единственный способ эту цепь разомкнуть – в грудь стрелу отравленную принять, а самому ни в кого не выстрелить. Просто – не выстрелить! Да кто сможет? Не в человеческих силах... Кто сможет все зло мира на себя взвалить и ношу эту, яд весь этот, назад древу вернуть? Обратно уж не возвратишься...

Что еще к этому добавить? Разумеется, мне известно, что «Анчар» был написан поздней осенью, в ноябре. Мне не известно, было ли лето 1828 года жарким. Наверняка, дрянным, дождливым. У Анны Петровны Керн спросите.

(...)

Царь, не князь

В кабинете было тепло, а на письменном столе, рядом с книгой Кольриджа, лежал листок с написанными вчера стихами. «Анчар», древо яда. Он взял листок уже согревшимися пальцами, свежим утренним взором перечитал его еще раз. Первые три строфы – сильное, пластичное описание. Вот оно, древо яда, полюбуйтесь! А как действует – следующие восемь строк читайте. Все его стороной обходят, никто по своей воле не приблизится. Страх смерти у зверя – наиглавнейшее чувство, ничто, ничей приказ его не пересилит. А человек от животного тем и отличается, что жизнью своей может пожертвовать за идею, за честь и долг. Береги честь смолоду...

Посмаковал наиболее понравившуюся строчку: «...послал к анчару властным взглядом». А-а-а-а... да, это звук власти, такому можно только подчиняться. Слово всегда честно выражает звуком существо явления. А подчинение – что? – разве это слабость, безволие? Разве рабство – умереть за своего господина, за народ, за отечество? Нет, это воля, свобода, геройство. У Чингиза таких героев побольше нашлось, чем у русских «сам за себя» князей, вот и покорили монголы полмира. А воины великого Александра? А Наполеоновы солдаты? Но чтобы такими молодцами властвовать, нужны Чингиз, Александр, Наполеон. Неземная сила в них чувствовалась. Нет власти, аще не от Бога...

Власть закон на земле соблюдает, а закон сам – что? Вон в окне голое дерево видно, корни, ствол, ветви. Холодно от него. Таков и закон – строг, холоден, тверд. Царь над ним нужен, чтобы закон человеческой теплотой согреть, к людям приблизить. И какое счастье чувствовать себя малой частицей этого мироустройства, какая благодать, выполнив долг, умереть у ног владыки!

За это все грехи на том свете спишутся... А твое дело другие продолжат, напитают стрелы ядом, в колчаны положат, одна к одной. Нужно будет – без раздумий натянут луки, соседу-врагу стрелы в грудь по самое оперение всадят. А как же еще? Не мы их, так они нас... Государство охранять надо, оно выше нас, ценнее. Не будет государства – произвол и дикость воцарятся, как в первобытные времена, как и сейчас у диких еще народов заведено.

Вот и в последнем четверостишии написать бы надо – царь, не князь. Нет, не поймет Бенкендорф, что не хула это, а похвала. Хватит и «Гаврилиады» (...)