Вытравление страдания

Человеческое мышление началось, как известно, с антиутопий – мифов об изгнании из рая (завершении Золотого века) и Всемирном потопе. К их числу относится и платоновский миф об Атлантиде. Не стоит удивляться большому количеству антиутопий среди памятников мировой литературы: это сакральный жанр, сочетающий в себе историософию и футурологию, ностальгию по ускользающей жизни и страх перед неведомым, размах в будущее и полет мечты.

По мнению древних, угроза деградации висела над античной государственностью подобно дамоклову мечу. На ее причины сложилось два взгляда, второй из которых получил преобладание уже в Новое время.

Согласно первому взгляду, страдание и несчастия человеческой жизни проистекают из несовершенства нравственной природы человека, а именно влечения его воли к моральному злу. Атлантида была наказана за грехи своих обитателей, ибо, как пишет Платон, «не будучи уже в силах выносить настоящее свое счастье, они развратились, и тому, кто в состоянии это различать, казались людьми порочными, потому что из благ наиболее драгоценных губили именно самые прекрасные; на взгляд же тех, кто не умеет распознавать условия истинно блаженной жизни, они в это-то преимущественно время и были вполне безупречны и счастливы, когда были преисполнены неправого духа корысти и силы».

Согласно второму взгляду, страдание и горести человеческого бытия имеют причиной не чью-то злую волю, не склонность души к греху, а объективные законы мироздания. Основную роль в этом коперниковском развороте мышления сыграл Артур Шопенгауэр. Но, придумав слово «пессимизм», франкфуртский отшельник так и не заметил, что соответствующее мироощущение имеет свою жизнеутверждающую ценность, поскольку выносит основные проблемы бытия за рамки неразрешимого этического конфликта. Метафизическую революцию отразил Георгий Иванов в следующих строках: «Друг друга отражают зеркала,/ Взаимно искажая отраженья./ Я верю не в непобедимость зла,/ А только в неизбежность поражения».

Рассмотрим теперь наиболее известные антиутопии XX века. Очевидно, что и «Единое государство» Замятина, и «Ангсоц» Оруэлла – это чудовищные социальные деформации, порожденные злой волей правителей и партийно-бюрократического аппарата, это противоестественные общественные устройства, восстанавливающие против себя не только нравственную, но и биологическую природу человека. В частности, героев Замятина и Оруэлла подталкивает к бунту не что иное, как половой инстинкт. Разительный контраст образует с ними антиутопия Олдоса Хакли – мир, как нельзя лучше соответствующий именно инстинктивной природе человека. Оттого восстание против «дивного нового мира» принимает противоестественные формы демонстративного самобичевания, отказа от материальных благ, комфорта и человеческого общения.

Сегодня, с временной дистанции, очевидно, что из художественных футурологий XX века самой прогностически верной оказался именно «О дивный новый мир». Существование тоталитарных режимов, холодная война и биполярный мир долго мешали признанию этого факта. Так или иначе, но теперь осталось проверить только политическое предвидение Хаксли.

О «дивном новом мире» невозможно даже сказать, что это: утопия, в которой концентрация человеческого счастья становится непереносимой, или антиутопия, придушенная отрицанием отрицания? В отличие от Оруэлла, чьи страхи лежат в азимуте кошмаров Замятина, Хаксли создал мир, не имеющий аналогов в литературе. Неудивительно, что содержащийся в антиутопии Хаксли мессидж был осознан только в конце XX века и подхвачен, в частности, французским писателем Мишелем Уэльбеком.

В России параллельным с Хаксли курсом двигался одновременно с ним Андрей Платонов, герои которого также «прельщали друг друга страданием». Оба следовали как будто безупречной логике, что если «гедонистический идеал» заводит в тупик, то у человечества не остается другой альтернативы, кроме тысячекратно осмеянного «аскетического идеала». Да-да, того самого, который с таким сладострастием пинал в своих трактатах обезумевший Ницше.

Герой Хаксли поднимает знамя добровольного страдания – последнего, хотя и эфемерного, препятствия на пути всеобщей цивилизации, рационального культа верховного божества Форда–Фрейда и «конвейеризации» счастья. Герою платоновской повести «Джан» «горе представлялось пошлостью, но он понимал, что любовь к страданию трудно вытравить сразу». Несмотря на противоположный смысл, от нас не ускользает намек на ту степень отвращения, с которым герой Платонова отвернулся бы от гиперпошлости любви к комфорту.

Дивный новый мир – это идеальный алгебраический мир, в котором разрешены все социальные конфликты и существует одна-единственная заповедь: наслаждайся! Андрею Платонову общество неограниченного потребления представлялось «коммунизмом без Луны» – бессмыслицей, по сравнению с которой бесконечно дорого любое страдание. Предпринятая им ревизия Достоевского в том и состояла, что лучше уж слезинка ребенка, чем ад безграничного комфорта...