Про что Толстой

Многие думают, что Бетховен - это Пятая симфония или увертюра к "Эгмонту". Мрачный мужчина со вздыбленной гривой и трагическими складками возле рта. "Матерый человечище", "глыба", "оглох". Между тем это неправда. Бетховен не про это. Он умещается в первую фразу Сонаты # 17 ре-минор для фортепиано, которая никак не называется - ни "Лунная", ни "Патетическая", ни "К Элизе" - просто # 17. Найдите и послушайте - Бетховен про это. Ту-ру-ру-рум, ту-ру-ру-рум, ту-ру-ру-рум. На 17-х страницах библиотечных книг ставят штамп, а из 17 правильных квадратов состоит свастика.

Канюча у друзей "напиши про Толстого", я побаивался стотысячных бондарчуковских массовок. Многие ведь думают, что Толстой из великих романов сложен. Обошлось - друзья понимают правильно. "Толстой - это про куст репейника", - сказал Басинский. Про "графиня с опрокинутым лицом бросилась к пруду", - уточнил скептик Шевцов.

Месяц назад мы с музыкальным журналистом Андреем Гороховым шли по аллее яснополянской усадьбы как раз мимо этого самого пруда - к которому бросалась графиня Софья Андреевна. К счастью, там воды по колено. "Про что Лев Толстой?" - спросил меня Андрей. Я задумался. Когда по телевизору показывают что-то большое, какие-нибудь Канарские острова с неимоверными вулканическими пейзажами, видишь только мельтешение на экране. Надо зацепиться за маленькое, за листик какой-нибудь, как он наклонился к ручью и на воде полощется, словно не на Канарах, а где-нибудь в Подмосковье. Увидел листик - и большое тоже увидел.

Толстой - это всего два рассказа. "Рубка леса" и "Утро помещика". Будь моя воля, я бы заменил ими "Войну и мир" в школьной программе. В них все есть.

┘В двух шагах от нас шлепнулось ядро.

- Вот если бы я был Наполеон или Фридрих, - сказал в это время Болохов, совершенно хладнокровно поворачиваясь ко мне, - я бы непременно сказал какую-нибудь любезность.

- Да вы и теперь сказали, - отвечал я, с трудом скрывая тревогу, произведенную во мне прошедшей опасностью.

- Да что ж, что сказал: никто не запишет.

- А я запишу.

- Тьфу ты, проклятый! - сказал в это время сзади нас Антонов, с досадой плюя в сторону. - Трошки по ногам не задела.

Все мое старанье казаться хладнокровным и все наши хитрые фразы показались мне вдруг невыносимо глупыми после этого простодушного восклицания.

Это "Рубка леса". Здесь и небо над Аустерлицем, и морок Болконского над роковым ядром, и его знаменитый дуб, уменьшенный в "Хаджи Мурате" до размеров репейника. Здесь же и предсмертное толстовское разочарование в литературной лжи, в этом перманентном "записывании" простодушного восклицания.

"Утро помещика" про то, как молодой барин, решивший оставить свет и всего себя посвятить крестьянам, направляется в прекрасных чувствах в деревню и встречается там: а) с хитромудрым "эффективным хозяйственником", который юлит и стреляет глазками; б) с нищим фаталистом, который просит только жердей, чтобы поправить покосившуюся избенку. От предложения переселиться в новую избу и взять беспроцентный кредит на поднятие хозяйства, нищий отмахивается. Протестантская проверка успехом ему не нужна, доказывать себе, что спасен, и Богу, что достоин спасения, - не нужно: зачем о душе думать, когда она и так все время с тобой? Вот вам и весь западнически-славянофильский "дискурс" на четырех страницах.

Едет отчаявшийся пользу принести барин домой и про нравственную недостаточность своего подвига думает. Про то, что ему, может быть, способнее по паркетам шаркать, чем крестьянам свою жизнь дарить, потому что все это бегство бегство и не бывает долг произвольно избранным.

Люди не бывают великими. Великими бывают только злодеи, потому что их на тот свет не берут, оставляют здесь со своим величием, как с проклятьем, маяться. А туда только голеньким можно уйти. Без "багажа" и без рекомендаций. Разве что с котомкой и палочкой.

В Ясной Поляне люди - работают. Дошли мы до бревенчатых бараков, где они обедают и вещи свои оставляют, а там женщины за стеной поют. Потому что праздник - Прощеное воскресенье. Хорошо поют, а никто их не слушает, только мы. И от нечаянности этой мурашки по коже. Что делать, как запомнить, как на магнитофон записать, в коробочку положить, в Москву увезти? А никак. Послушали и дальше пошли.

- Вот про это, - говорю.

Андрей понял.