За юродивыми идут пророки

Дмитрий Жуков. Русские биографии. - М.: Воскресенье, 2003, 688 с.

"Произошел" не значит "превзошел". Превзойти мятежного протопопа в слове вряд ли возможно: Аввакум будет почище Егора Летова! А в жизни... Для этого нужно быть как минимум разрубленным на куски в боливийской сельве. Аввакум - преступно невостребованный брэнд нашей истории; кабы не так - вся наша "протестная" молодежь вместо футболок с "чегеварами" носила бы футболки с ликом огнепального протопопа. Если бы его имя не слиплось с академическим контекстом, не было засушено между страниц страшноватого на вид тома, из которого все только и знают, что "человек кал еси", он мог бы стать нашей национальной эмблемой сопротивления. Он вдохновлял бы нас на неравный бой с чудищем, что все так же "обло, озорно, стозевно и лаяй", как и триста пятьдесят лет назад...

Хочется верить, что повесть Дмитрия Жукова, написанная еще в 1971 году и вошедшая в изданный только что двухтомник "Русские биографии", хоть ненамного (преступно ненамного - всего две тысячи тиража!..) приблизит к нынешнему читателю образ русского Че Гевары.

Протопоп (по нашему говоря - "директор храма") Аввакум был человеком исключительной воли и бешеного темперамента, сверходаренным, честолюбивым и властным. В наше рыхлое и комфортное время он бы сделался либо культурным героем, либо великим тираном. Но в XVII веке "сверхчеловечность" не была большой редкостью. Россия стремительно превращалась из разоряемого соседями княжества в простирающуюся до Тихого океана державу. А потому под стать Аввакуму были и его гонители - например, воевода Афанасий Пашков, с горсткой сподвижников (в несколько сотен казачьих сабель) покорявший Приамурье и Байкальский край. Жуков пишет о нем: "Смелый и волевой, он представляется крепким, матерым, способным своим зычным голосом перекричать целую ватагу, а в случае неповиновения или бунта уложить на месте зачинщиков своей саблей... Пашков - человек действия в чистом виде. Именно такие могли смирять казачью вольницу и добывать с нею славу и земли русскому царю. Убийство - его профессия, привычное средство достижения цели. В жестокости его нет садизма; есть одно лишь равнодушие к чужой жизни..."

В личности же Аввакума преобладало духовное начало, и в столкновении с прагматиками своего времени он неизбежно претерпевал физические поражения. Но не был жертвой, как может показаться слишком впечатлительному читателю его "Жития...", где раз за разом описываются не поддающиеся разумению лишения и пытки. Его истязали, но ни разу не смогли унизить. Кто не унижен, тот не побежден. Аввакум не пережил своей проповеди, как напуганный революцией Мартин Лютер. От его проповеди пошли стрелецкие бунты и опера Мусоргского "Хованщина", Павел Третьяков и его галерея, Савва Морозов и пистолеты для революции, неуступчивый кержацкий характер и сибиряки-танкисты, переломившие ход истории в сражении под Прохоровкой... А от проповеди Аввакумовых врагов пошли Лефортовская слобода, "пьяный приказ" да вот еще, говорят, бюстик Петра на рабочем столе Путина.

Аввакуму было достаточно произнести всего несколько слов отречения, чтобы вознестись до самых вершин церковной и светской власти - стать духовником самого царя. Его не раз искушали этим, но он предпочел десятилетия нечеловеческих страданий и мученическую смерть... Из-за пустяка? Из "принципа"? В том-то и дело, что нет. Раскол, духовным вождем которого был протопоп Аввакум, остается белым пятном в нашем историческом сознании. Возобладала точка зрения, согласно которой он был вызван формальными богословскими причинами и не был задушен сразу же лишь потому, что стал инструментом в политической борьбе того времени. Но это было не так...

Начнем с простого: исправления в богослужебных книгах и обрядах, введенные патриархом Никоном, были взяты из современных ему греческих источников, действительно претерпевших значительные искажения. Восточные патриархии того времени прозябали под властью турецких чиновников и деградировали. Русский же церковный обряд, за сохранение которого стояли раскольники, с точностью наследовал православной традиции, сложившейся в эпоху славы и величия Константинополя. "Исправления" вершились проходимцами и авантюристами вроде ренегата Арсения Грека, перекрестившегося сперва из иудеев в католики, а затем в православные, или тайными прозелитами вроде Юрия Крижанича. Для последнего "европеизация" русского обряда была залогом грядущего объединения славянских народов под властью Папы...

А вот что говорится в популярном старообрядческом сборнике петровской эпохи: "Не для того не следует принимать иноземцев, чтобы отнимать у них честь или чтоб их ненавидеть, но для того, чтобы по совету иноземцев не произошли в государстве перемены по обычаям и делам их страны, перемены, несогласные с нуждами государственными..."

Основы российского государственного величия, которые наша популярная историография для бедных прочно связывает с именем Петра, на деле были заложены много раньше. Петр прорубил "окно в Европу", основав крошечный и оказавшийся впоследствии маловыгодным как с экономической, так и с политической точки зрения Балтийский плацдарм, но мало кто вспоминает, что он же и захлопнул дверь в Азию своим выдающимся по исторической глупости мирным договором с Персией. Только представьте: ни тебе Афганской войны, ни Палестинской проблемы, ни войны в Ираке... Воспитанные на петровском мифе, мы не задумываемся о том, что прозападная политика Петра принесла первые реальные плоды лишь благодаря сверхусилиям Екатерины Великой (во имя европейских же интересов отдавшей Америке Калифорнию и Аляску), а в полной мере была реализована (вот ужас-то!) только Сталиным...

Прошлое не знает сослагательного наклонения, но у будущего только оно и есть. Наше прошлое было будущим для сподвижников Аввакума, желавших видеть Россию на ином историческом пути и строго следовавших доктрине старца псковского Елеазарова монастыря Филофея: "Два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти".

Сегодня, когда мы наблюдаем небывалое со времен Смуты унижение русской культуры и государственности, эти слова отзываются в наших сердцах с особой болью. Наши правители с бюстиками Петра лезут в Европу с упорством, достойным дворового идиота: очевидно ведь, что для того, чтобы стать "нормальной европейской страной" (вроде Бельгии и Голландии), придется пожертвовать не только Аляской, придется ужаться как минимум до Урала - больше Европа не вместит в себя даже при всем желании... Которым она, впрочем, и не горит - куда больше этого желания у свободолюбивой Чечни и перегруженного потенциями Китая. А нам останется лишь печально смотреть в закат и слагать красивые постколониальные песни - на манер португальских...

И можно не сомневаться, что русская литература, всегда питавшаяся идеей русского национального величия, а теперь сведенная теоретиками всяческой "нормальности" до уровня "языка", "ремесла" и "словесности", превратится при этом в экзотическое ремесло, развлекающее богатых европейских туристов - вроде египетских жучков-скарабеев из фальшивого аметиста.

Александр Проханов.

Последний солдат империи. - М.: Ad Marginem, 2003, 508 с.

Дмитрий Жуков вспоминает, что Достоевского поражала способность Аввакума вмещать громадные мысли в считаное число строк. Достоевский сравнивал протопопа с Пушкиным, сомневаясь в том, что оба они могут быть адекватно переведены на другие языки: "Нельзя не признать... что нашего-то языка дух - бесспорно многоразличен, богат, всесторонен и всеобъемлющ..." Иван Сергеевич Тургенев говорил по этому же поводу писательнице Лукониной: "Сравните с этим языком книжный язык того времени, ну хоть как пишет боярин Артамон Матвеев, ученый человек... сухо, утомительно... У Аввакума не то, он живой речью писал".

Все мы хорошо знаем, в чем состоит отличие "живой" речи от письменной. Рассказать анекдот гораздо легче, чем записать его. При этом даже очень хорошо записанный анекдот будет хуже рассказанного. Мыча и размахивая руками, мы с легкостью передаем в обыденном разговоре то, что на бумаге требует от нас сверхусилий. Обыденная речь свободна от деконструктивистских рефлексий, суть которых задолго до Витгенштейна и Дерриды сформулировал Тютчев - "мысль изреченная есть ложь". Человек, пытающийся сформулировать на письме важную мысль, часто подобен сороконожке, задумавшейся над тем, как она ходит. Когда же мы просто "болтаем", мы переживаем своего рода вдохновение - ведь вдохновение есть способность не задумываться о своей правоте...

А все дело в том, что и устная речь, и анекдот, являющийся одним из ее "искусственных" жанров, существуют по законам не искусства, но мифа. Теория гласит, что содержание мифа неотличимо от способов его репрезентации. Это значит, что смысл анекдота не в его "соли", которая может быть рационализирована в записи, а в том, как он рассказан - в интонациях, в жестах и главное - в атмосфере соучастия слушателя в рассказе. Миф - это безличное творчество масс, у него нет автора, он возникает на трансперсональном уровне безличной коллективной традиции.

Все это я напоминаю себе, чтобы приступиться к очень непростой для объяснения книге Александра Проханова "Последний солдат империи". Что поделать, мой собственный путь к ее пониманию был извилист... Сначала текст безумно раздражал. Раздражал своей многословностью, напыщенностью ненатуральных метафор, отсутствием характеров, за которые можно было бы зацепиться измотанному вниманию, отсутствием сюжета, наконец!.. Действие без конца двигалось по окружности...

Но - стоп!.. Что-то это напоминает - движение по окружности... Ну конечно! Какой же я дурак: читал книгу, жаждая увидеть в ней фигу сюжета! Ведь сюжет мифа - это его текст, а текст мифа - это его сюжет, неотъемлемый от "способа репрезентации" - то есть всех этих первобытных плясок у костров, подвываний, бормотания мантр и настойчиво повторяемых раз за разом витиеватых эпитетов!..

Прохановский роман (как это уже было раньше с "Господином Гексогеном", отвратившим многих своей "нереалистичностью") опять не вписывается ни в ожидаемые читателем рамки литературы опыта (с ее "реализмом", "психологизмом" и "достоверностью"), ни в рамки литературы удовольствия (а-ля Виктор Пелевин). То, что пишет Проханов последние два года, - вообще не литература. Нельзя же считать литературой Откровение Иоанна Богослова?.. Навязчивые прохановские видения ("галлюциноз", как их определил Лев Данилкин) - из того же онтологического гнезда.

Идиотствующие в своем бараньем упорстве ненавистники Проханова не преминут проблеять, что текст Апокалипсиса, мягко говоря, много "качественнее" прохановского - и метафоры пожилистее, и повествовательный нерв пожестче, и намолен как следует ("хорошего писателя делает хороший читатель"), но позволено ли мне будет напомнить, КТО был "автором" Откровения?.. Проханов взвалил на себя нечеловеческую обязанность - что ж, возможно, он пишет и похуже, чем Бог.

Литературный пересказ мифа об Эдипе не есть сам миф об Эдипе, но Эсхил, как известно, творил в соавторстве с коллективным бессознательным человечества - поэтому ему удался шедевр, содержание которого неотличимо от "репрезентации" этого содержания в нашей душе. Проханов апеллирует к культурному бессознательному наступившей эпохи с ее нигилизмом, плюрализмом, релятивизмом, постмодернизмом и прочими ползучими гадами. А потому его тяжелый, незанимательный текст захватывает, завораживает и в конце концов убеждает потрясенного и изо всех сил сопротивляющегося, но больного теми же болезнями и потому соучаствующего в эсхатологическом мифе читателя.

Как всякий миф, "Последний солдат..." амбивалентен. В нем нет правды и нет лжи: "коммунисты" описаны с той же мерой смеха и отвращения, что и "демократы". Как всякий ритуал, "Последний солдат..." имеет своих трикстеров, снижающих пафос происходящего и не дающих участникам сойти с ума от перенапряжения: таковы блестящие вставки о генерале Птице и его вещей жужелице или о "Сталинском плане преобразования природы". Взятые отдельно, они вполне справляются с ролью литературы удовольствия (а-ля Владимир Сорокин) и, быть может, даже литературы опыта (с ее "типическим"). Как всякий русский роман, "Последний солдат..." содержит в себе ключ к собственному прочтению, кощееву иглу самоинтерпретации. Этот ключ в ответе Чекиста на потрясенный вопрос Белосельцева (красного Моисея на Синайской горе): "Кто вы?" - "Я из тех, кто был всегда. Если угодно, я - порождение вашего ужаснувшегося разума. Я тот, кто является на стыке мифов. Тот, кто живет доли секунды, пока рушится один миф и нарождается следующий. Я - носитель великих абстракций. Вы не найдете для меня определений..."

Так это и следует понимать. А подлую вредительскую обложку, настраивающую на легкомысленный лад, оторвать и выбросить на помойку вместе с заработавшимся художником.

* * *

Я не случайно поставил рядом две эти книги - "Русские биографии" Дмитрия Жукова с просветительской повестью о великом человеке великого времени и "Последнего солдата империи", столь неотличимого на первый взгляд от наркоманских "Страха и ненависти...". Кажется - об одном и том же написано, но насколько по-разному! Кропотливый, положительный Жуков и ренегат-постмодернист Проханов, юродствующий на кресте... Но пока я читал эти книги - вперемешку, мучительно переходя от одного настроя к другому, мне пришла в голову странная, почти кощунственная мысль: а не является ли единственно верной классификацией всей нашей литературы принятая в Церкви иерархия - пророк, апостол, мученик, святитель, подвижник?..

После явления Мессии не может быть пророков; через две тысячи лет после Его ухода не может быть и апостолов. Почти уже не канонизируются мученики за веру - их приходится с трудом выискивать в прошлом. Немало надо потрудиться, чтобы стать сегодня святителем - в литературе это, пожалуй, один Солженицын... Остались подвижники и юродивые. Подвижник - это тот, кто несет в мир Слово. Юродивый - этот тот, кто нарушает законы Церкви и мира, чтобы возгласить волю Господа.

"Русские биографии" Дмитрия Жукова - это подвижничество, исполненное благородства служение. Он связывает нити времени, не дает нам погрузиться в хаос беспамятства, кирпичик за кирпичиком возводит храм русской истории, невзирая на смуту и кажущийся близкий конец ее... Проханов, наоборот, приветствует смерть эпохи сардоническим смехом корчащейся в огне жертвы. Но кольцо мучительных превращений истории смыкается - и после юродивых приходят пророки...