Благолепие тления

Смертобожники любят кладбища┘
Юлий Клевер. Забытое кладбище. 1890. Государственный русский музей

В чем секрет живучести идей скромного библиотекаря, создавшего самый мегаломаниальный проект преобразования мира в русской философии? Пожалуй, в том, что они идеально подходят в качестве метаидеологической надстройки к практически любой системе взглядов. Единственное условие – мысль о собственной смертности должна вас пугать, вызывать ужас и отвращение. Но с этим у нас все благополучно.

Оттого в России вот уж больше столетия Федоров остается мыслителем, миновать которого невозможно, в каком бы направлении вы ни двигались. Независимо от маршрута, вам рано или поздно придется стать к нему в некое личное отношение – позитивное, негативное или амбивалентное. Но не это удивительно.

Удивительно то, что за эти сто лет никто не пытался возразить «Московскому Сократу» с позиций последовательного смертобожничества (если воспользоваться термином адептов Общего дела – Александра Горского и Николая Сетницкого). В чем только не упрекали Федорова – в сектантстве, ереси, хилиазме, натурализме, мистицизме, атеизме и прочих сомнительных вещах. Но никто так и не взглянул на проповедь Общего дела глазами убежденного смертобожника.

А как звонко звучит – «смертобожник»! Удачный термин, соответствующий своей функции – внушать отвращение к слепцу, вступившему в союз со своим главным и заклятым врагом – смертью, впавшему в самое страшное из идолопоклонств – поклонение смерти (позволим себе скрытое цитирование текстов Федорова и его последователей). Однако смертобожничество – это вовсе не утрированные взгляды вроде тех, что развивал инженер Кириллов в «Бесах», для которого самоубийство – способ потеснить на престоле Бога. Ядро смертобожничества – в банальном убеждении, что человеческая жизнь должна иметь конец, чтобы иметь смысл.

Как можно было бы выстроить защиту этой позиции? Да просто перевернув аргументацию Федорова, поставив с головы на ноги, как Маркс поступил с гегелевской диалектикой. Тогда инстинкт смерти окажется источником самых возвышенных переживаний человека и вообще нравственного чувства. Желание жить вечно – еще большей патологией духа, чем клиническая суицидомания. Страх смерти – противоестественным союзом разума со страстно-самостным низом человека, жаждущим бесконечного продления собственного зооморфного бытия. И так далее.

Вообще стоит отметить, что в русской культуре настоящая одержимость идеей «ничто», идеей небытия как блага – крайне редкое явление. Категория «ничто» в русских религиозно-философских построениях никогда не играла центральной роли. А если и фигурировала, как в некоторых работах о. Сергия Булгакова, Николая Бердяева и других мыслителей, то на поверку оказывалось, что под «ничто» подразумевалось не абсолютное небытие, а или какая-то более первичная, фундаментальная, богатая и насыщенная форма бытия («Божественное ничто»), или некая экзотическая форма иносуществования. Этим грешат и современные разработчики философии небытия (покойный Арсений Чанышев, действующие – Натан Солодухо, Владимир Кутырев, Дмитрий Родзинский, Юрий Разинов и другие). «Ничто», «небытие», с которым они работают, в каком-то смысле есть. Если вспомнить о двух греческих словах, обозначающих ничто, – меон (ничто порождающее, то есть в некотором смысле существующее) и укон (бесплодное ничто, парменидовское, которого вовсе нет), то можно сказать, что все наши мыслители занимаются меонологией, а не уконологией.

Впрочем, возможно, никто не попытался опрокинуть систему Федорова с позиций смертобожничества потому, что она сама представляла собой результат опрокидывания системы немецкого философа Эдуарда фон Гартмана, который в «Философии бессознательного» (1869), по-видимому, первым предложил концепцию Общего дела. Только заключалось это Общее дело в ускоренном развитии технической мощи человечества до степени, позволяющей осуществить уничтожение жизни и всего мироздания. Тексты Гартмана и других немецких абсолютных пессимистов – Шопенгауэра и Майнлендера – не просто блестяще написаны, в них чувствуется настоящая литургическая мощь и неподдельная одержимость. Превзойти этих мыслителей в красноречии и метафизическом размахе крайне трудно. Известно, что Федоров не любил немецкую философию, предпочитая ей французскую. Но потому и не любил, что в немецкой философии в то время доминировали смертобожнические идеи.

В русской литературе в последнее время появилось, насколько мне известно, два романа, в которых моделируются и обыгрываются идеи Николая Федорова. Это «Воскрешение Лазаря» Владимира Шарова («Вагриус», 2003) и «Плерома» Михаила Попова («Сомбра», 2006). Интересно, что оба произведения звучат более или менее антифедоровски.

В «Воскрешении Лазаря» люди селятся на кладбищах, чтобы воскресить своих родителей. Более всех преуспела в этом некая Ирина, о которой повествователем сообщается: «┘она сказала мне, что сначала плоть ее отца была редка и прозрачна, словно паутина, он был почти невесом. Она брала его на руки, и он был легче грудного младенца. Ей с ним было страшно – вот так брать его, прижимать к себе, вообще касаться, потому что кожи или не было, или она была настолько тонка, что Иринины пальцы, как она их ни складывала, продавливали, проходили его чуть ли не насквозь. Она говорила мне, что и сейчас бывает, что ей страшно трогать отца, а это необходимо и, главное, хочется, чтобы именно твое тепло его грело, а не тепло земли или буржуйки или того же солнца. Им все время надо заниматься, смазывать раны, порезы, трупные пятна. Раньше язв было очень много, теперь меньше, но тоже есть».

Примерно так Федоров и предполагал: сын и дочь воскрешают своего отца и мать, те своих и так далее. А на одной из стадий воскресительного процесса появляются видения неких лучевых «оптических образов» умерших.

Содержание этого многопланового романа не может быть сведено к одной или двум формулам, но вот цитата почти из самого конца: «┘она (Ирина. – М.Б.) сказала, что ей кажется, что отец боится, не хочет, чтобы она – дочь – его воскрешала. Сколько она ни старалась, чтобы ему было не больно и не страшно, но и вправду, наверное, воскрешение не дело детей, их любви. Похоже, Христос любит нас как-то по-другому, и именно Его любовь нужна человеку, чтобы вернуться к жизни. Во всяком случае, она ясно видела, что отец ждал не ее и ей не рад.

Ирина была тогда очень грустна, печальна, одновременно обескуражена, и я не сомневаюсь, что проблемы там были серьезные. Настолько, что больше пока воскрешать отца она пытаться не будет».

В романе «Плерома» воскрешение отцов уже состоялось. Но этот преображенный мир («Новый Свет») оказывается низшей точкой деградации человечества, за которой следует уничтожение его высшими силами. Несмотря на все признаки утопии, реализация федоровских идей приводит к возникновению мирового концлагеря, гораздо более страшного и беспросветного, чем все предшествующие. «Новый Свет» – это в полном смысле «концентрационная вселенная», если воспользоваться излюбленным выражением Мигеля Серрано. Из этой тюрьмы нет ни выхода (естественной смерти), ни лазейки для нетерпеливых (самоубийства). Один из героев романа только тем и занимается, что кончает самоубийством – то повесился в сарайчике, то застрелился в глубокой пещере, то бросился в жерло конвертера сталелитейного цеха. Но все безрезультатно.

В итоге благодатно-преображающий сценарий оказывается катастрофически-судным. Насильственное бессмертие для тех, кто не хочет существовать, – это и есть ад.