Пересуды в бумажном некрополе

8 августа исполняется 80 лет со дня рождения Юрия Павловича Казакова, и на этой же неделе – 155 лет со дня выхода «Записок охотника» Ивана Сергеевича Тургенева. Не зная, какой из юбилеев предпочесть, коснемся двух тем сразу.

Как известно, только при жизни Тургенева и только на родном ему языке «Записки охотника» переиздавались более 120 раз. Можем ли мы сегодня сказать, в чем была причина столь грандиозного успеха?

Один из ответов состоит в том, что мы обязаны Тургеневу (почти настолько же, насколько и Пушкину) созданием нормативного литературного языка. А именно – унифицированного, ровного и неторопливого «среднего стиля», не сбивающегося ни в романтический пафос, ни в юродивую приземленность, не впадающего ни в диссонанс, ни в гиперболу. Как обратил в свое время внимание Михаил Гершензон, в «Записках охотника» «даже нет никакой фабулы: ничего не совершается, не движется, а где происходят «события», они не происходят на сцене, а нам о них повествует глашатай, кто-нибудь из действующих лиц, как о совершившихся раньше. Тон «Записок» оживленный, но спокойный, неспешный и светлый; в нем нет ни пламенных вспышек, ни черных теней┘». Культуролог Вадим Руднев объясняет особое положение Тургенева в русской литературе тем, что это был «великий писатель средней нормы».

Когда началось победное шествие по Европе романов и повестей Тургенева, переводы которых почти одновременно вышли во Франции, Англии и Германии, оказалось, что отличительные черты тургеневской прозы – эскизность, размытость и мягкость – делали подражание ей практически безопасным. Самым известным из европейских имитаторов Тургенева был Леопольд фон Захер-Мазох – в то время третий по значению немецкоязычный автор, после Гете и Гейне. Поставив задачу разобраться, почему многочисленные заимствования австрийского писателя у его кумира проходили незамеченными, ведущая российская мазоховедка Лариса Полубояринова пришла к выводу, что «предметный состав прозы Тургенева, особенно ранней, плохо запоминается и, соответственно, с трудом опознается в интертексте, к тому же будучи представлен в разбивку».

В сущности, Тургеневу удалось осуществить мечту своего друга Гюстава Флобера – «написать книгу ни о чем, книгу, лишенную внешней занимательности». Продолжателями тургеневской прозы «средней нормы» выступили Чехов, Куприн и Бунин. Неудивительно, что один из откликов на «Даму с собачкой» начинался со слов: «Этот рассказ – отрывок, он даже ничем не заканчивается┘»

Развитие русского реализма в XX веке – это движение в сторону все большей выразительности в описании конкретно-опознаваемой, повседневной реальности: лыжной прогулки за город, ожидания автобуса, отдыха на даче, летней рыбалки. Романтическое служение идеалу и подспудный мазохизм у Тургенева, фельдшерская наблюдательность и комплексы интеллигентного человека у Чехова, бесконечное переживание одного и того же эротического сюжета у Бунина – все это было избыточно, незаурядно, пестро и далеко от усредненности. Слишком много у них было ажурных чулок и гривуазных бархоток. С другой стороны, прогресс был колоссальный. Скажем, если Тургенев мог писать черные новеллы вроде «Клары Милич», то уже совершенно невозможно представить, чтобы что-то подобное вышло из-под пера, например, Бунина. Еще дальше продвинулись в этом направлении Паустовский, Пришвин и Шукшин. Но именно Казакову было суждено завершить это движение в сторону изживания внешней занимательности и литературной эксцентричности. И оттого именно в его прозе наиболее полно воплотилась средняя языковая норма 50–70-х годов XX века, подобно тому, как это произошло с «Записками охотника» Тургенева в середине XIX века.

Не нужно быть большим знатоком творчества Казакова, чтобы угадать его любимого писателя. Рассказ «Арктур – гончий пес» выдает автора с головой: это Тургенев. На втором месте – Чехов. В 50-е годы к ним добавился Бунин. «Когда на меня обрушился Бунин, – вспоминал Казаков, – я просто испугался! И было чего испугаться! Он и то, чем я бессонными студенческими литинститутскими ночами столько думал, волшебно совпало». Казакову, несомненно, льстило, когда его называли «второй Бунин».

Как и в случае с Тургеневым, не обошлось без казусов. Лишенная всякой искусственности, эксцентричности и декадентских «стигматов гениальности» проза Казакова порождала неистребимое чувство дежавю у читателей. Литературные критики обвиняли писателя в многочисленных заимствованиях и даже кражах. Станислав Рассадин, в частности, писал: «Решил перечитать Юрия Казакова. Дело в том, что я всегда считал его писателем дутым. Перечитал в искренней, хотя бы и корыстно-читательской надежде, что ошибался. Увы. Легко вычленяются, выпадают и Бунин, и Чехов, и Куприн, и Лондон, и Хемингуэй, и даже Горький┘ и в поздних рассказах такие же откровенные кражи». Но мы можем предположить, что отмеченные Рассадиным совпадения носили не столько генетический (связанный с непосредственным влиянием других авторов), сколько типологический (восходящий к общей литературной традиции, общим культурным контекстам) характер┘

В последние годы Казаков оказался в том же тупике, что и вообще реалистическое направление в русской литературе. Пренебрежение к вымышленной фабуле постепенно привело его к тому, что писать ему стало не о чем. Жизненный опыт оказался быстро исчерпан. На один крепко заваренный рассказ расходовались годы. «Сюжетов мало. Да и те даже как-то и не сюжеты вовсе. У нас, русских, вообще с сюжетами никуда. Нет у нас сюжетов, а больше так – «жизнь»┘» – сетовал писатель. Бился, как мотылек в стеклянной колбе. Много пил.

Юрий Казаков умер от диабетического криза и инсульта 29 ноября 1982 года в возрасте 55 лет. В последние дни перед смертью он придумывал новый рассказ, но успел написать лишь название: «Послушай, не идет ли дождь?».