Нобелевский тунеядец, ссыльный денди

Иосиф Бродский в ссылке. 1964 г.

Писать о Бродском, собственно, незачем – если ты, конечно, не бродсковед-профессионал. Незачем, потому что о нем исписаны кипы бумаги на многих языках, включая хинди: воспоминания, диссертации, предисловия, биографии, комментарии, комментарии к комментариям. Это понятно. Важнее, что о нем, собственно, нечего написать. Ну кроме той краткой справки, что приведена выше. Остальное – в его замечательных стихах, неважных пьесах, превосходной прозе и многочисленных интервью, – Бродский, кажется, уважал речевой жанр лукаво-необязательной болтовни, непременно оседавшей потом кристалликами острот в судорожных заметках восторженных собеседников.

Впрочем, есть, кажется, одна тема, почти никем не затронутая, – быть может, боком Анатолием Найманом: «тунеядство» Бродского как своего рода дендизм. Об этом, впрочем, косвенно говорит Петр Вайль в комментариях к составленной им небольшой антологии бродских туристических стихов «Пересеченная местность», но он все больше седлает своего любимого конька – напирает на тему вдохновения как якобы непременного свойства перемещенных лиц.

Дендизм – это, конечно, не простое стиляжничество и щегольство. Вернее, это вовсе не то. О питерском дендизме начала 60-х есть в воспоминаниях Рейна, в «Пушкинском доме» Битова, в автобиографической прозе Довлатова. Для денди важны яркость личности, своего рода этикет эпатажа, талант – словесный в первую голову и упоение «бездны мрачной на краю» – от путешествий «к дикарям», гомосексуализма напоказ, дуэлянтства и картежных долгов до игр с КГБ. Ну и «прикид», конечно, зеленая орхидея в петлице, но только как обертка: при отсутствии начинки павлинистость карикатурна. Заметим, что настоящие денди всегда памятны современникам, но отнюдь не всегда вписывают свои имена на скрижали, скажем, литературы. Хотя и такое случается: Байрон, Уайльд, Пушкин, Чаадаев, Гумилев, Ахматова – носи она штаны, а из нынешних – Аксенов.

Назвать Бродского денди никому, кажется, не приходило в голову. Хотя – даю руку на отсечение – именно ему Ахматова давала этого рода уроки, обучала «своих мальчиков» дендистским замашкам времен ее молодости: белоснежный носовой платок тогда носили только в правом внутреннем кармане пиджака. То, что я сейчас скажу, – не ради красного словца: о дендизме Бродского говорит как раз его пресловутое «тунеядство» – это при его-то несомненном трудолюбии. «Тунеядство» в те годы было именно что дендистской маской среди «продвинутой» – научишься здесь говорить по-собачьи – молодежи обеих столиц. Хотя бы потому, что известная фраза Хемингуэя, что, мол, нужно уметь работать так, чтобы никто этого не замечал, конечно, как минимум пижонская: пижонство – это как бы дендистский дилетантизм. И недаром, кстати, «старик Хем» был тогда кумиром советской околобогемной публики – не Бродского, конечно, упаси Боже, он-то уж читал Джойса, Анна Андреевна не могла не подсказать. Кстати, настоящий денди очень редко в полной мере богемен, он – эстет, а значит, щепетилен и брезглив. Так вот, «тунеядство» было непременной позой денди тех лет, а ссылка – что ж, неминуемые издержки роли. Да и как без ссылки: хоть в Одессу к Воронцову, хоть на Кавказ к Шамилю, хоть в Архангельск к поморам. Впрочем, Черное море, разумеется, предпочтительнее Белого, но раз уж «выпало в империи родиться»┘

Между тем уже в ранние годы его творчества помимо нот аристократических – в смысле духа, конечно, – были и вполне демократические. Студенты и туристы вовсю горланили «Пилигримов», которые идут мимо «отелей и баров», и это в советские-то 60-е, какие такие тогда были «отели», – горланили, зачастую не зная имени автора. Позже это не вписалось в имидж обитателя башни из слоновой кости (мало кто знает, что умер Бродский именно что обитателем «башни», четырехэтажной квартиры в таун-хаусе на Манхэттене, что было крайне нерационально при его больном уже тогда сердце), портило «пиар», как сказали бы нынче. Бродский, кажется, никогда не вставлял этих злосчастных пилигримов в свои поздние сборники┘

Оставался ли Бродский, по младой памяти, «денди» и на Западе, – спросите Рейна. Но по всему выходит, что да. Он, как рассказывал мне один его нью-йоркский знакомый, никогда не брал трубку, пока не послушает голос абонента в ответчике: замашка, конечно, удобная, но варварская, на наш взгляд, как бы отчасти зэковская┘ Подозрительна его страсть к Италии вообще и к Венеции в частности – даже не сама по себе любовь, но ее декларативность, показной характер. Дендизм вообще опасен именно что тонкостью грани между блестящей оригинальностью в дебюте и невольным последующим самопародированием: скажем, Уайльду пришлось не в шутку посидеть в Редингской тюрьме, чтобы от этого избавиться┘ Что ж, в молодость возврата нет, а победителей мы судить не станем.