Тюрьма и воля в Английском клубе

В неволе люди часто сентиментальны, трогательно привязаны к животным.
Фото Артема Житенева (НГ-фото)

Вот и эта выставка, прибывшая из Самары в Москву, свидетельствует о том, что жизнерадостность присутствует всюду – даже за колючей проволокой. Скажем, такой экспонат, как колода типографски отпечатанных карт, спрятанная в пачку от сигарет, есть, безусловно, плод чьего-то остроумия. Нужно было заметить, что формат и толщина карточной колоды точно такие же, как у сигаретной пачки. Но это всего лишь милый фокус. Есть здесь и настоящая продукция, выходившая из зоны. Это не просто результаты тяжелого подневольного труда, это в большинстве своем вещи, сделанные с фантазией и даже своего рода артистизмом. Скажем, очень трогательное впечатление производит стенд, где выставлены вязаные чулочки и варежки, рассчитанные на малышей.

Трудно сказать, производила ли бы такое впечатление подобного рода выставка в туманном Альбионе или даже в Америке. Скорее всего для мирного западного обывателя тюрьма все-таки остается достаточно абстрактным местом, где сидят изгои общества. А в самой рядовой русской деревне трудно найти мужика, который не «оттянул» бы хотя бы пару лет. Да и многие черты мирной и законопослушной русской жизни напоминают о том, что тюрьма где-то рядом, за ближайшим углом.

Можно поставить в плюс организаторам выставки, что они избежали двух очевидных соблазнов: романтики и мелодраматизма. Скорее это сдержанное и скупое социальное свидетельство, лишенное какой-либо идеологии. Это напоминает «бедный театр» Гротовского, в котором сила воздействия обеспечивается именно скупостью средств.

В простенках воспроизведены сделанные в камерах надписи, преимущественно стихотворные. В них поражает необыкновенная трогательность и лиричность. А подчас и неприкрытая сентиментальность – эта непременная примета блатной лирики. В неволе воры и убийцы становятся лиричнее Фета. Очень корректно подана здесь эта сентиментальность, которая так контрастирует с жестокостью и зэковских нравов, и условий существования. С литературным творчеством обитателей зон и лагерей широкая публика в таком объеме незнакома. Между тем все это – не только полноправная часть нашего безымянного фольклора, но и часть авторской литературы.

Человечность этой выставки еще и в том, что она крайне ненавязчиво напоминает нам старое присловье – от тюрьмы да от сумы не зарекайся. Она демонстрирует нам, как, в сущности, неприхотлив человек и как немного ему надо. Немножко света из окошка под потолком, глоток свежего воздуха на прогулке, немного пищи и много надежды и воображения. Она напоминает о том, что у человека можно отобрать и воздух, и пищу, но надежду – почти немыслимо. И что наша система наказания и исправления не покушается на это последнее человеческое богатство. Молодые женщины, воровки или даже убийцы, продолжают думать о своей будущей жизни.

Это, конечно, не рецензия. Тем более что даже в сопроводительном буклете, к слову сказать, очень симпатично выполненном, имена авторов экспозиции отсутствуют. Указаны лишь организации-устроители. И эта безымянность прямо корреспондирует с самой темой, которая, конечно, эксклюзивна. Впрочем, для многих и многих наших сограждан выставка на тему «Садоводство» была бы не менее близка: просто вместо кирки надо было бы экспонировать садовую лопату или грабли.

Но тема неволи связана не только с повседневностью, но и с метафизическим планом бытия. Наш народ всегда живет как бы на краю заточения. Мы постоянно сталкиваемся с невероятным количеством ограничений. С этим сталкиваются, конечно, и другие народы, но если прыткий итальянец у себя в Риме перепрыгнет через турникет, подмигнув охраннику, то тот скорее всего лишь понимающе ухмыльнется. Наш – почти наверняка погонится за нарушителем с дубинкой. Наши ограничения не более многочисленны, но более обязательны. У нас главенствует недоверие к разумности населения, которое худо-бедно само может сообразить, что ему делать и как жить. Но некоторые считают, что его надо пасти, как стадо.

Впрочем, оттенок взаимоотношений пастырей и паствы на выставке удивительным образом отсутствует. Еще более удивительно, что он более чем присутствует в манере ее охраны. Если московских милиционеров трудно заподозрить в уважении к достоинству личности, то эта выставка, посвященная людям, насильственно лишенным свободы, этим уважением проникнута. В известном смысле ее можно назвать почти диссидентской.

Рождается целая цепочка вполне сюрреалистических соображений. Музей Революции – так назывался при советской власти нынешний Музей современной истории – в свое время занял старинную барскую усадьбу, во второй половине XIX века служившую прибежищем Английского клуба. В этом можно увидеть некое изуверство победившей власти рабочих и крестьян. Но мало того, что эта власть устроила здесь музей, посвященный самой себе, – нынче она еще и экспонирует здесь способы наказания, которые были опробованы на ее классовых врагах. Не знаю, как кому, но мне было бы по душе видеть в этом старинном московском особняке музей дворянского быта. Ну а уж в самых лучших мечтаниях вместо милиционеров и охранников – самих дворян.