"Второстепенность" как знак качества

Н. Н. Сапунов. Эскиз декораций к пантомиме А.Шницлера 'Шарф Коломбины'. 1910 г.

Обычно такого рода фигуры как бы зависают на грани сплетни и легенды, становятся весьма выгодными персонажами для намного переживших их мемуаристов, а в историю искусств проникают усилиями благодарных потомков-энтузиастов, проводящих в запасниках и антикварных лавках, а то и вовсе на чердаках и помойках больше времени, чем в собственной постели.

Разумеется, в истории любой литературы есть множество обратных примеров: прославленные при жизни, многие авторы были начисто забыты, как только первые комья земли ударились о крышку их гроба. И это еще куда ни шло: многих, купавшихся в лучах славы, хоронят прижизненно. Кто сейчас помнит, кто такой граф де Салиас - русский ученик Дюма и явный учитель Акунина? Но примеры эксгумации все-таки всегда производят большее впечатление, чем образцы забвения: в конце концов похороны - лишь рутинный ритуал, воскрешение - всегда чудо. Это сюжет о нежданном превращении гадкого утенка в лебедя, и автор самой этой сказки был, что называется, "в теме": еще вчера уличные мальчишки дергали его за линялые фалды, а сегодня он разъезжает по европейским столицам и принят в тонных гостиных. А ведь был тоже из "второстепенных" - в провинциальной Христиании он только что не на помойке нашел свои "калоши счастья".

В конце концов это устойчивый миф о непременном унижении с последующим триумфом. В этом смысле любой художник должен молиться, чтобы погулять во "второстепенных". Конечно, здесь главное не зазеваться, слишком увлекшись ролью, но все одно "непризнанность" - это более верная и беспроигрышная стартовая позиция, чем обласканность вундеркинда, которого то пестует комсомол, то наперебой показывает канал "Культура". Потому что "первостатейность" как раз чаще всего и оборачивается "второстепенностью", уходит и теряется в петитах комментариев, тогда как "второстепенность" чревата будущим восхищением и восторгом.

Короче, будущее стыдливо таится по тенистым уголкам. Это в меньшей степени относится к политике как к самой сомнительной области культуры, чуть с большим правом - к искусству, очень часто - к науке и почти всегда к человеческим достоинствам. Потому как у одаренной и оригинальной "второстепенности", как правило, есть один порок, тоже достаточно оригинальный по нашим временам пиара и гламура, - скромность, переходящая подчас в застенчивость. Та самая бедная родственница таланта. Это свойство, разумеется, чаще всего оборотная сторона гордости, не позволяющей ни при каких обстоятельствах себя выпячивать. Хороший вкус, заставляющий брезгливо морщиться при одном намеке на саморекламу. При тайном уповании, конечно, на высшую справедливость, на сомнительный тезис, будто у времени есть смешная привычка "все расставлять по своим местам". Нет у времени такой привычки, зато - вопреки физику Эйнштейну - Бог азартен и любит играть в фанты. Нет-нет и вытянет судьба на свет Божий никому не известный билет, и мы вздохнем пораженно: ну надо же, сколько лет курили в курилке, поднимались в одном лифте, бывали в одних гостях, а теперь поди ж ты - ходит с Букеровской премией в кармане по Карловым Варам, пока мы здесь на даче в Лобне┘

И тут начинается самое забавное: не найдется у этого вынырнувшего вдруг из безвестности персонажа такого знакомого, который не припомнил бы счастливчику привычку ковырять в носу, прилепляя засохшие сопли к нижней стороне парты, напиваться на поминках, приставать к незнакомым женам и вообще быть в высшей степени "второстепенным" - в неглаженых брюках и нечищеных башмаках. Какая-то несправедливость чудится свидетелю и почти соучастнику в удаче соседа - все описано у Андерсена в притче про птичий двор. Вся надежда "второстепенного" человека - на потомков, которым не приходилось, чертыхаясь, доставлять подвыпившего будущего кумира на такси к облезлой некрасивой жене.

Так что будем прозорливы вовремя. Возьмем на подозрение всяческие "второстепенности", которым только дай волю понести за столом какого-нибудь творческого дома вздор и околесицу, лепить банальности, смеяться не к месту и сморкаться в два пальца. Скорее всего маскируется! Сфотографируемся на всякий случай с ним на память, сохраним две-три записочки, узнаем кое-что из его унылого детства где-нибудь в бараке на окраине, отложим в памяти какое-нибудь его суждение, что показалось нам в свое время сущей дрянью. И сохраним память о нем для потомства, которое, чем черт не шутит, разглядит в нем дар, огонь и поползновение к бессмертию┘

Только бы это не произошло при нашей жизни. И при его. А то того гляди зазнается. Будет висеть на стене Третьяковки на Крымском и эдак презрительно коситься на нас с автопортрета, хитро прищурив глаз. Мол, хорошо я вас обул! Вы-то похлопывали меня по плечу, за спиной говорили небрежности, удивлялись, что, мол, он же всегда пьян, когда только умудряется работать, и даже имели бестактность как-то напомнить об одолженных вами ста рублях┘