Не едем мы, друзья

Анекдот - еврейский. Вопрос - русский. Проблема "ехать - не ехать" стояла у нас не только перед евреями. Более того, перед евреями она стояла, быть может, менее остро, чем перед русскими: у первых хотя бы было - куда. Русским же, собственно говоря, было ехать некуда - никакого тебе Синая и Иерихона. Позади - Москва. И подмосковные вечера.

Но русским - тоже всегда отчаянно хотелось.

Выразительно об этом - у Короленко в рассказе "Без языка". Да и Митя Карамазов все мечтал увезти свою Грушеньку в Америку. И чеховские "мальчики" пытались сбежать к индейцам. Заметим, мы не найдем ни в какой другой европейской литературе столь выразительных свидетельств о столь же страстном стремлении, которое "всего сильнее", куда-то прочь┘ Хоть в пампасы.

Мечта о Европе - метафизична для русского человека. И чрезвычайно серьезна. Сродни мечте жениться. Европа для нас - несостоявшаяся любовь. Помните у Тэффи - дама, вернувшаяся Оттуда, с упоением рассказывает знакомым: у них там Некрополь, в Некрополе Акрополь┘ Можно подтрунивать над этим стремлением, но никак нельзя отделаться от мысли, что эта русская тоска по Европе - одна из основ русской души. Тема "заграничности" в русской культуре почти сакральна, ее нельзя затрагивать всуе. Это только в советские унылые времена она потеряла высоту и тон, свелась к теме "импорта", то есть американских штанов, чешской сантехники и румынских гарнитуров.

Извечная несвобода русского человека делала повседневной, как у замученного мужа, спасительную мечту о Побеге. Греза о перемене участи вообще свойственна человеку, но человек западного мира мечтает об избавлении от начальника, или от долга, или от жены. Русский человек втайне всегда мечтал избавиться - от родины.

Причем - в этом парадоксальность русскости - русский человек почти наверняка знает, что - не избавится. Хотя бы потому, что родину свою он страстно, до духоты, до перехвата дыхания любит. Любовь к России у нас в России - захватывающа и патетична. И горя нет, что в глубине пафоса таится сомнение: отвечает ли родина нам взаимностью. Короче, мы любим отчизну тревожно и ревниво. Эта ревность несколько комична: нам все кажется, что нашу любовь у нас хотят отнять, в то время как на нее ровным счетом никто не покушается. Этот комплекс свойствен очень маленьким народам. А мы - огромны. Но, как сказал поэт, "чем больше родину мы любим, тем меньше нравимся мы ей".

В каком-то смысле, учитывая эту нашу беззаветную и безответную любовь, идея эмиграции для нас - суицидальна. Кажется, только русский мог бы сказать, что "дым отечества" ему сладок и приятен. Кто еще будет так истово бить себя в грудь: люблю матушку! Ни шагу назад. Мы, мол, ни единого удара не отклонили от себя. Объяснить нерусскому человеку, отчего не надо уклоняться от ударов, думаю, крайне затруднительно. Собственно, страсть к жизни и любовь к родине как раз и предполагает всяческие меры самозащиты и предосторожности. И уклонений от уколов и ударов. Для китайцев и ирландцев. Только не для нас с вами.

Все эти соображения и рефлексии совершенно очевидны для любого русского моего поколения. И, кажется, совершенно дики для поколения сегодняшних, скажем, двадцатилетних наших соотечественников.

Прежде другого дика сама альтернатива: "здешнее - тамошнее". Все носят джинсы, жуют попкорн, смотрят "Титаник" - по ту ли сторону океана, по эту ли. Само понятие "не наше" больше не имеет смысла. Нет мечты о том, чтобы жениться на иностранке. Но это детали. В конце концов почти исчезла идея пограничности. Мне трудно вообразить, какими глазами нынешняя юная генерация глядела бы на скульптуру "Пограничник и его собака", уже много лет как выброшенную на задворки ВДНХ. Юным неясно, кто такой Джульбарс, отчего так тревожен "дым в лесу" - речь не о пожарах, - почему надо подозрительно относиться к чужеземцам и уж вовсе невдомек, отчего иностранец в приличных ботинках и клетчатом пиджаке, мирно сидящий возле Патриаршего пруда, конечно же, сам дьявол.

Обо всем этом уже много сказано. Но хочется задаться вопросом: а не потеряли ли мы с приобретением открытости мечту? Говоря четче и проще - был ли плод сладок, лишь пока оставался запретен? И какова оскомина от того, что мы все от него откусили?

В конце концов речь - о цене свободы и знания. Нынешние молодые живут в открытом мире, что, разумеется, превосходно. Но нам, пережившим все соблазны, прелести и искушения мира закрытого, зачем-то хочется им поведать об этом┘ Не слушают. Правильно делают.

Меня восхищают нынешние молодые, которые хотят учиться, зарабатывать, путешествовать, видеть и знать. Но при этом - хотят жить в своей собственной стране. В нашей стране. В которой - ей-богу - трудно, но так интересно. Я аплодирую им. В этом их желании - залог нашего достоинства и процветания┘ Но что это меня понесло в патетику, мы ведь, ребята, и сами тоже здесь живем.