Всеволод Сахаров В БЕСПЕЧНЫЕ студенческие годы автор этих строк начал собирать свою библиотеку. Книги (и какие!) еще были, денег же всегда не хватало: в 1964 г. мое жалованье корректора в издательстве "Просвещение" составляло 69 рублей. Но собрание росло, и пришлось прикупать, и не раз, шкафы и полки. Это уже была среда обитания, вполне самодостаточная, формировавшая характер.
Появились и верные друзья "во книге". Библиофильство в достославные шестидесятые годы не было просто увлечением, оно предполагало среду, постоянный обмен информацией. Было два перекрестка встреч знатоков забытой и запрещенной книги: Ленинка с ее курилкой и филологический факультет МГУ на Моховой, его прокуренная "железная" лестница, скамейки знаменитого "психодрома", где мы дотемна беспечно болтали под наблюдением каменных Герцена и Огарева и пили дешевое красное болгарское вино, продававшееся рядом в киоске "Воды". Встречались живые библиографии и энциклопедии, книжные идеалисты и подвижники, всю жизнь свою вложившие в маниакальное хождение по букинистическим, знавшие, где, что и почем "лежит". За четыре рубля можно было прямо на улице Горького купить берлинский сборник Марины Цветаевой с авторской дарственной надписью. Автографы эти совершенно не ценились, и я лишь позднее обнаружил на книге молодого В.Н. Лазарева о Шпенглере его дружеское приветствие некому Киршбауму.
Мы открывали удивительные, неведомые книги, газеты и журналы не только в Ленинке и Историчке, но и в библиотеке Музея Маяковского и в частных собраниях. Я еще школьником нашел тихую библиотеку Музея А.Гольденвейзера над магазином "Армения", спокойно выдававшую эмигрантские издания. Студенты-иностранцы дарили недоступные нам советские издания из книжных магазинов "Березка". Замелькали обернутые в газету для конспирации "ардисовские" издания Набокова и других эмигрантов. Доверчивость и неосторожность наша были безмерны, хотя мы и знали, что информаторы КГБ живут рядом с нами. Но верили в свою звезду и удачу. И не ошиблись. Открылось богатство, созданное, собранное и сохраненное не нами.
На поверхность всплыло и стало нам, советским беспечным нищим, вполне доступно и искусство. Не в том даже дело, что за копейки можно было купить цветные французские гравюры XVIII века или этюды выдающихся художников, а я схватил забавную авторскую литографию - портрет поэта М.Кузмина работы Н.Кульбина, который мама очень не любила и называла почему-то "Ганечкой". И здесь мы вдруг увидели прятавшееся богатство. Я смог попасть в запасники Третьяковки и Музея изобразительных искусств имени Пушкина. Но сокровища были и в руках частных людей. Помню, как мрачный молчаливый дядя моей веселой подруги-студентки Наташи, послушав меня, вдруг вынес великолепные старинные драгоценности западноевропейской работы, достойные Оружейной палаты, и оказался последним выжившим из семьи миллионеров Губониных. Тогда еще открывались перед безвестным студентом обычные (не стальные!) двери квартир-хранилищ Н.И. Харджиева и И.С. Зильберштейна (у первого я смотрел живописные работы Ольги Розановой, а второй со скептической улыбкой признал неподлинным принесенный мной на консультацию рисунок Боровиковского и для утешения показал мне удивительные театральные картоны Гонзаго). И я там был. Помню разные сокровища (например, дивную коллекцию работ художника М.Ларионова у вдовы Л.Жегина), но иных уж нет, а те далече, как Сади некогда сказал...
Так я "вышел" на известного коллекционера и букиниста Эммануила Филипповича Циппельзона. Старый жизнерадостный книжник доживал последние годы в маленькой кунцевской квартирке, где сохранились лишь жалкие остатки былой знаменитой коллекции рукописей, рисунков и книг. Пенсия крохотная, прежних "левых" доходов от подвальных книжных хранилищ "Академкниги" (потом там было наше любимое кафе "Московское"), где он "стоял" и обслуживал богатых клиентов и академиков-знатоков, уже не было, и он почти голодал, но все же писал в восемьдесят лет любовные стихи. Его хладнокровно ограбили молодые коллекционеры и, конечно, родное государство. Старик по-детски радовался маленьким публикациям, которые я ему помог сделать в красивом "левом" журнале "Декоративное искусство СССР", и в благодарность все время дарил кое-какие копеечные "мелочи": вырезки, брошюрки, старые газеты...
Собрание Э.Ф. Циппельзона я теперь вспоминаю как царство автографов. Они были всюду: на книгах, рисунках, даже на манжетах (была, помнится, даже манжета М.А. Булгакова с, увы, утраченной надписью карандашом). Но слава Булгакова была впереди, роман "Мастер и Маргарита" только готовился к публикации в журнале "Москва", и я среди всех богатств "прохлопал" этот автограф, подлинность которого, впрочем, была и тогда для меня сомнительна. Букинист и меня увлек, подарив заботливо переплетенный в коленкор оттиск из книги критических статей поэта и мемуариста Бориса Садовского "Озимь" (Пг., 1915). Я по известной малограмотности советского студента даже не знал толком, кто это. Конечно же, имелся автограф: "Глубокоуважаемому Юлию Исаевичу Айхенвальду сочувственно автор".
И вот тут-то я понял, что такое автограф автора на книге. Ибо далее следовало характерное для владельца мемуарное разъяснение:
- По поводу этого автографа я говорил с Борисом Садовским на его квартире в Новодевичьем монастыре. Меня интересовало слово "сочувственно".
Оказалось, что Б.С. сочувствовал Ю.А. по поводу нападков (так! - В.С.) на него <П.Н.>Сакулина, <Р.В.>Иванова-Разумника, <С.А.>Венгерова и других в связи с выступлением Ю.А. против В.Белинского.
"Да и вообще Ю.И. мне очень близок почти во всем, что он пишет", - так закончил свою беседу Б.С. Вошла его жена и, взяв своего мужа, как ребенка, (у Б.С. осталась нормальной только голова - все остальное съежилось до ужаса), уложила с кресла на кровать.
Запись эта была для меня томительно неясна, и я бросился искать, но не в Историческую библиотеку, как следовало, а в те же букинистические магазины, благо, жил на Страстном бульваре. И вот обыкновенное тогда чудо: в "Академкниге" возле пряничного памятника Юрию Долгорукому (магазина нет давно) нашел искомую книгу Ю.И. Айхенвальда "Спор о Белинском" (М., 1914), о которой шла речь в надписи Садовского и в его позднейшей беседе с Циппельзоном. И еще чудо - на титуле автограф: "На память о наших беседах и наших спорах Татьяне Яковлевне Воронцовой с искренним приветом. Ю.Айхенвальд". Цена большая - два с полтиной, но схватил. Победа!
А рядом еще вещь нужная и известная - "Отголоски 1812-1813 годов в письмах к Маргарите Александровне Волковой" (М., 1912). Семь с полтиной! Итого десятка - огромная для меня сумма, ее с лихвой хватило бы на неплохой обед с водкой в "Национале". Да уж какая тут водка... Что мама скажет? Ведь ее бухгалтерское жалованье было немногим больше моего, а жить как-то надо было┘
Но лишь дома понял истинную цену приобретения: на обороте титула "Отголосков..." незамеченная надпись карандашом: "Книга трогательная, и читать всегда приятно. Я читал ее дважды: в январе 1916 г. и в марте, перед тем, как писал "Гриб<оедовскую> Москву". Да, правильно, Михаил Осипович Гершензон, автор знаменитой "Грибоедовской Москвы", вскоре мной приобретенной вместе с его же "Письмами к брату" и книгами о Пушкине.
Так я начал собирать автографы на книгах и понял, сколь значительны самые банальные авторские и владельческие надписи на книгах, рисунках и рукописях. Да, это не Лев Толстой и не Достоевский, но за писательскими маргиналиями скрыты человеческие судьбы и самодвижение истории и литературы. Когда-нибудь мы будем гоняться (увы, тщетно!) за книжными мелочами, которые в легендарные времена буквально валялись всюду. Гибель и разворовывание их поучительны, равно как и наше всегдашнее неуважение к собственному культурному богатству.
