Наказание любовью к Родине

- Леонид Иванович, с высоты сегодняшнего возраста какой период вашей жизни представляется вам наиболее удачным и продуктивным?

- Если смотреть ретроспективно, самое полезное время в моей жизни - это первый лагерный срок. Говорю об этом без всякой рисовки. Счастливым этот период назвать трудно, но то, что он был максимально для меня продуктивным, точно. Когда нас первый раз судили, троих из нашей группы освободили в зале суда. Если бы я оказался в их числе, мне даже страшно предположить, что бы со мной было┘

Лагерь начисто уничтожил присущую мне с молодости разболтанность, необязательность слов и поступков. Это с одной стороны. С другой - нигде одновременно я не смог бы встретиться с таким количеством людей, которые - каждый по-своему - оказали на меня столь существенное влияние в самых разных сферах. В молодости я был горяч, нетерпим и категоричен, лагерь дал хороший окорот этим свойствам.

- Существенное уточнение: вы ведь сидели в лагере для политических?

- Да. Это крайне важная оговорка. Попади я в бытовой лагерь, совершенно неизвестно, как бы все сложилось. Хотя перед вторым судом я в Бутырках сидел с уголовниками, сидел, надо сказать, прекрасно. А могло бы и не повезти.

- Вы говорите о лагерном периоде как о самом полезном времени, это означает, что вы не ощутили потерю свободы как трагедию?

- Именно в лагере я понял, что такое настоящая свобода! Освободившись, я очень долго акклиматизировался, потому что в лагере мы пребывали в состоянии полной духовной свободы. Разумеется, духовная свобода компенсирует свободу физическую не в полной мере, но в значительной ее части. Когда из малой я вышел в "большую зону", мне пришлось заново учиться говорить. Люди употребляли совсем другие словосочетания, закладывая в них некую двусмысленность, от которой я отвык. В лагере передо мной прошло такое количество невероятных типажей! Кого там только не было: и власовцы, и баптисты, и сионисты, и марксисты, и так далее. У каждого была своя правда. Умение ужиться на одной территории с такими разными людьми, научиться уважать их правду было важно. Но еще важнее было научиться уважать людей за то, как они готовы страдать за свою веру, а не за то, во что они верят.

- Это был первый опыт плюрализма?

- Плюрализм подразумевает признание различных точек зрения равноценными, я же во многих идеологических вопросах был непримирим. Я бы сказал, что это был своеобразный опыт аристократизма. Моя бабушка была высокообразованным человеком, она преподавала в царских высших учебных заведениях, но умела со всеми - от уборщицы до профессора - разговаривать совершенно одинаково, и, что удивительно, ее все понимали. Именно это я считаю аристократизмом. В лагере я ему немного научился.

Искусственно взрастить его в себе невозможно, это органический дар. Я видел людей, которые пытались себя воспитывать и начинали говорить принципиально тихим голосом. Как показывает мой опыт, это очень опасные экземпляры.

- Получается, что вы просто певец лагеря. А чем он вас ранил?

- Ничем. Тем, что люди сегодня во мне ценят, я обязан лагерю. Но это не означает, что не было неприятных минут. Летом 1972 года, когда стояла страшная жара и горели леса, я оказался в карцере во Владимирской тюрьме, это маленькое помещение с наглухо закупоренным окном. Каждые полчаса я просил у надзирателя таз воды, выливал ее на цементный пол, раздевался догола и лежал. Только так можно было выжить. Или карцер зимой. На ночь давали тонкий деревянный настил и бушлатик, а на полу лед. Каждый 15 минут нужно вскакивать и активно разминаться, иначе - просто замерзнешь. В тот момент тяжело, но преодоление доставляет высочайшее наслаждение.

- Я помню, что в 1986 году, когда вы заканчивали второй срок, по Би-би-си регулярно сообщали об ухудшении вашего здоровья.

- Я его подорвал не в лагере. Когда в 1973 году я освободился и оказался без работы, без жилья, я вынужден был зарабатывать тяжелейшим физическим трудом, а у меня далеко не атлетическое сложение. За 9 лет между первым и вторым сроком мне пришлось 16 раз переезжать с места на место, добывать кусок хлеба, чтобы просто выжить, и все это сопровождалось постоянными слежками и преследованиями. Вот тогда я поизорвался.

- Вам удалось вывести формулу свободы?

- Я боюсь, что такой формулы нет. Бердяев пытался ее найти и пришел к смерти: полная свобода - это ничто. Свобода - это литературно-эмоциональное понятие. Это из тех явлений, которые познаются в сравнении. Например, когда я выходил из карцера в зону, я испытывал такую радость, что и описать нельзя: теперь можно пройти от барака до барака, поговорить с людьми и т.д. Полное счастье от такой малости!

Интересно, что все мои поездки за границу не расширили моего ощущения свободы и представления о ней. В Америке, например, меня потрясли только три вещи: Великий каньон, туман в Сан-Франциско и чикагский аэропорт. Я побывал во многих странах и ни строчки о них не написал. Я увидел много интересного, но это чистое потребительство, не имеющее отношения к проблеме свободы. Мне интересно в России. С 19 лет я погружен в русскую тему, что не было предметом культурного выбора. По образованию я историк философии, в свое время я пришел к неогегельянству, "Логику" Гегеля читал, как роман. Но однажды, открыв Евангелие, я вдруг понял, что этот мир, в отличие от гегелевского, я постичь до конца не смогу никогда. То же и с темой России┘ Я воспитывался на западной классической литературе, до сих пор хорошо знаю историю Франции и Англии, это интересно, но такого рода интерес сродни любопытству, которое вызывает передача "В мире животных". Интересно, но не больно! Сергей Образцов как-то предложил свою формулировку сути интеллигентного человека: "Интеллигент должен знать немного обо всем и все о немногом". "Все о немногом" для меня с ранних лет было связано с Россией.

- Вы согласны с тютчевским: "Умом Россию не понять"?

- Эту формулу не стоит применять, ее надо иметь в виду. Когда ее используют в качестве аргумента, это не приводит ни к чему хорошему. В нашей истории действительно есть моменты, находящиеся за пределами логики, по которой развивались другие страны, однако не стоит эту проблему возводить к размышлениям о миссии России.

- То есть вы противник утверждения Чаадаева, что миссия России - показать другим странам, как не надо жить?

- Никто не сказал более горьких слов о России, чем Достоевский. Но это с любовью высказанный укор. У Чаадаева я этого не вижу. От говорения горькой правды можно получать удовольствие, а можно произносить ее с болью. Для меня принципиально важно, чем человек говорит правду - умом или сердцем. В лагере я написал стишок, там есть строчки, которые в известном смысле стали программными: "Патриотизм, когда лишь фраза, // Под ним подпишется любой, // Любовью к Родине наказан // Я хитроумною судьбой"┘