Сергей Шаповал - Отар, судя по многим вашим фильмам, включая и последний, вас весьма занимает тема инерционности человеческого существования, всепоглощающей привычки в жизни человека. Почему эта проблема для вас так важна?
- Согласен с вашим утверждением. Привычка - это жуткая вещь. Она сродни лени, сродни любого рода пассивности. Когда Эдисон - самый большой разбойник на этом свете - изобрел электролампу, граммофон и телеграф, было нарушено привычное существование человека. В принципе люди стремятся жить спокойно в привычной обстановке. Но это приводит и к появлению поэтов. Инерция жизни заставляет их мечтать о том, чего вокруг них нет. У человека возникает надежда на перемещение, надежда на то, что при перемене пейзажа, при посещении других народов возникнет чудо. Например, зачем Лев Толстой пошел воевать в Севастополь? Что искал Лермонтов на водах в Пятигорске? Что ищут бедные наши эмигранты, уехавшие в Америку и Израиль? Таким образом люди пытаются вырваться за рамки привычного. Мы все жили в несчастной стране, как в одном котле, но были солидарны, и вдруг - дикое стремление в какое-то Эльдорадо. В этом есть болезнь неудовлетворенности тем, где и как ты живешь. За такой неудовлетворенностью стоит простое желание избежать смерти. Человек все время стремится думать о том, что будет. Он не может смириться с тем, что не будет ничего. Приблизительно этот круг вопросов меня давно интересует.
- Мне кажется, значимой для вас является и проблема соотношения культуры и цивилизации. Скажем, фильм "Фавориты Луны" - просто иллюстративный материал для рассуждений на эту тему.
- Я не сторонник формулы, что культура кончается там, где начинается цивилизация. Для меня культура - это метод человеческих общений. То, что потом выливается во фрески или превращается в пропорции зданий, это все культурные экскременты. Содержание культуры практически невозможно зафиксировать в слове. Но точно можно сказать, что она угасает.
Среди людей, живущих в одно время, одинаково думающих о наших бедах, к счастью, появляются такие, которые способны эти общие размышления зафиксировать. Даже прошедшие через цензуру фильмы Панфилова или Климова передают сердцебиение эпохи. Это как музыка. Фильм "Подкидыш" говорит о своем времени гораздо больше, чем мерзкие и лживые, с моей точки зрения, "Броненосец Потемкин", "Стачка", не говоря уж об "Иване Грозном". Они уродуют правду.
- А художественной ценности вы за "Броненосцем" не признаете?
- Для меня художественной ценности нет там, где есть ложь.
- Хочу вернуться к затронутой вами теме перемещения из культуры в культуру. Ваш переезд не был добровольным┘
- Все было просто. Меня вызвали в Госкино и сказали: "Вы фильмов больше делать не будете!" Я их не делал восемь лет. Но я тяготил начальство. По согласованию с Шеварднадзе оно решило меня вытолкнуть так же, как Андрея Тарковского. Но я доставил большое неудовольствие Ермашу и его компании, когда, сняв первый фильм во Франции, вернулся обратно. Потом началась перестройка, государство перестало финансировать кино. На пятом съезде кинематографистов "младотурки" совершенно разрушили прекрасную систему проката, уничтожили копировальную фабрику. Мне ничего не оставалось, как продолжать работать во Франции.
- Я хотел спросить о том, как вам удалось вписаться не только в другую культуру, но и в другой быт, другие обычаи?
- Я не смог бы работать в Китае или Африке. Соединенные Штаты - большой детский сад и дикая страна, там можно делать все что угодно, но мне это неинтересно. Франция относится к иудеохристианской культуре, культурный язык у нас общий. Правда, французы - молодой народ по сравнению с грузинами. Особых трудностей у меня не было. Я просто перенес мое мироощущение и видение мира на то, что меня окружало в этой стране.
- Но на уровне обычаев расхождения довольно существенные. Взять, например, традицию винопития. В вашем новом фильме герой, оказавшись в Италии на веселом пикнике с вином и песнями, говорит: "Как хорошо, что у вас пьют вино и поют, с пением уходят винные пары, у нас во Франции пьют только с гастрономической целью, чтобы небо ощутило вкус вина". Наверное, вы имели в виду не Италию, а Грузию?
- Конечно. Ни в Италии, ни во Франции так, как показано в фильме, не пьют. Скорее, это моя дань раблезианству. Для французов питие вина - это гастрономия, для нас - возлияние. К сожалению, французы не пьянеют, они просто едят и запивают вином. Мы входим в раж и пьянеем. К моему великому удовольствию, русские тоже пьянеют. Это замечательно в хорошей компании.
- Один писатель-эмигрант, живший в Париже, по этому поводу сказал: "После трех рюмок коньяку француз переходит на минеральную воду, а русский - на "ты".
- Очень точно сказано.
- После Достоевского у нас закрепился образ Франции как воплощения буржуазности. Сегодняшняя Франция буржуазна?
- Это кошмар! Торжествует даже не буржуазность, а мещанство, страна гибнет от него. Люди до одури работают, чтобы разбогатеть, разбогатев, помирают, их дети раздирают нажитое имущество, и каждый из них открывает свое маленькое дело. Они, как рыболовы, все время сидят с закинутыми удочками и ждут, когда клюнет рыбка. У меня это вызывает глубокое отвращение. В Грузии всегда было два класса - крестьяне и рыцари. Торговцы классом не считались. То, что происходит сегодня в Грузии, ужасно. Это изменит все: менталитет, отношение к миру, понятие товарищества.
- Вы считаете, что торжество торговли способно уничтожить такую древнюю культуру?
- Способно. Катастрофа именно в этом, а не в революциях и войнах. Ваш порывистый президент захотел бомбить Грузию, в этом для нее мог быть выход из ужасной ситуации - это могло бы встряхнуть людей. В свое время введение советских танков в Прагу сделало из чехов народ. Пражская весна вполне могла бы привести к созданию мещанского болота, а тут - внешний враг. Какой подарок!
- Что значит для вас занятие кино?
- Для меня это инструмент самовыражения, который, к счастью, еще пользуется спросом. Пока на свете есть люди, близкие мне по духу, обращение к ним имеет смысл. Это акт общения, кто-то, посмотрев мой фильм, скажет: "Я тоже так думаю!" Это помогает существовать. Но мы находимся на грани очень большой опасности - исчезновения общения при помощи моего ремесла. Оно превратилось в способ зарабатывания денег, кино может полностью оказаться в руках коррумпированных людей. Советский кинематограф кишмя кишел коррумпированными режиссерами, о Голливуде я не говорю. Кино перестает быть камерной музыкой, оно превращается в доходное дело. Оба занятия могли бы сосуществовать, но дело в том, что стоят они одинаково дорого.
- Многие наши кинематографисты в качестве желанной говорят о французской киномодели: часть денег, полученных от проката американских фильмов, отчисляется в фонд, благодаря которому снимается некоммерческое кино.
- Для того чтобы получить эти отчисления, надо отравить разум всей молодежи американским кино, на которое она и будет продолжать ходить. А одинокий художник сделает фильм для трех человек, который потом объявят национальным достоянием. У меня нет готового рецепта. Но я понимаю, что попытки Михалкова превратить "Мосфильм" в Голливуд априори обречены на провал. Это игра не на своем поле. Мы не перегнали Америку ни по мясу, ни по кукурузе, ни по кино. Не стоит соревноваться в мерзости.
- Вы возите свои работы в Грузию?
- Конечно. В Тбилиси, городе с населением два миллиона человек, сегодня два (!) кинотеатра. Недавно я был в маленьком городе на юге Франции, там на пятнадцать тысяч жителей шесть кинотеатров. Что тут можно сказать? К тому же в Тбилиси билет в эти два кинотеатра стоит пять долларов, туда могут пойти богачи и их дети. Какое значение имеет, что я привез свой фильм?
- Вы могли бы сейчас постоянно жить в Грузии?
- Там можно только доживать. Пока есть порох в пороховницах, лучше работать и делать такое же кино, которое я делал бы и в Грузии.
- А что такое для вас Франция?
- Я никак не могу ее квалифицировать. Я стараюсь не иметь там контактов с моими коллегами, потому что они совершенно по-другому воспитаны, у них буквально на все совершенно другие взгляды. У нас нет общего прошлого, общих воспоминаний, поэтому, что бы они мне ни рассказывали - мне просто любопытно, что бы я ни рассказывал им - это не может вызвать ничего, кроме любопытства. Это исключает меня из среды. Есть, конечно, по-человечески симпатичные люди, но все ограничивается улыбками и похлопыванием по плечу. Мы с вами разговариваем - вам все понятно. Если я то же самое буду рассказывать французу, он мне задаст сто пятьдесят уточняющих вопросов.
- То есть во Франции вы существуете изолированно?
- Абсолютно. Я приезжаю туда, делаю картину и уезжаю обратно в Грузию. С Францией связан еще вот какой момент. Когда мы жили в Советском Союзе, ее культура была для нас очень важной. Я знаю Вольтера, Руссо, обожаю Дюма, терпеть не могу Гюго и готов объяснить, почему. Знаю Золя, Мопассана, Пруста и т.д. Я приехал в страну, которой уже нет. Я оказался в роли дедушки. Как-то мы побеседовали с одним известным продюсером, который в свое время стоял во главе студии "Gaumont", после этого он сказал моему приятелю: "Этот человек из далекого прошлого". Той Франции, которую я знал по книгам и которую себе нафантазировал, уже не было.
- Вы можете себя назвать пессимистом?
- Пессимист даже пальчиком не пошевелит. Если человек работает, значит, у него есть надежда.
Дарья Гармоненко