Неуверенный человек

- Я не застала деда, но застала Ольгу Леонардовну Книппер-Чехову, которая жила у нас на даче несколько дачных сезонов. И к ней, и к родителям приезжало очень много народа: Рихтер, Уланова, мхатовцы - Степанова, Массальский, приходил Ливанов. И все их собрания были очень веселые.

- При Книппер-Чеховой, которой было под 90 лет, честно говоря, уже ничего не разыгрывалось. Но посидеть за столом и выпить водочки или коньячку все умели - это было делом святым. И Ольга Леонардовна была фантастическим в этом смысле человеком. Она умерла на 91-м году жизни (это случилось 22 марта 1959 года), и я помню последний ее выезд на природу. Это было в 10-х числах марта. У нее были машина и шофер. И мы все вместе с моим отцом поехали на Николину Гору. А она была уже глубочайшая старуха. И вот солнечный свет тает, и мы въезжаем в Москву, и начинается снежная буря, причем такая, что даже пришлось остановить ее "Победу" - ничего не было видно. А мы все горланим какие-то песни, и она - первая. Мне было тогда лет 8, ей - 90, папе - за 50, и вот все - и стар и млад - безумно весело и радостно, с песнями въехали в эту самую бурю.

- У отца была очень сложная судьба, но счастливая - пройти Гражданскую, Отечественную войны, лагерь. И папа с Ольгой Леонардовной были связаны очень тесно всей жизнью, особенно качаловской группой, которая уехала от революции и голода. Отец мой попал в Белую армию: его в тифу где-то подобрали, когда отступали. Так же, как и любимого племянника Ольги Леонардовны композитора Льва Книппера. И возвращение в Москву для них уже было невозможно. Они поехали в эмиграцию, хотя это так тогда не называлось. Жутко грузились где-то в Батуми на корабли - затем через Константинополь, на Балканы, потом в Западную Европу и так путешествовали три года. Потом Станиславский с Немировичем-Данченко прислали им отчаянное письмо - решайте свою судьбу, без вас театр погибнет. Некоторые остались навсегда на Западе, а они вернулись под обещание, что с ними ничего не произойдет.

- В этой ситуации действительно не было. У отца были большие неприятности позже, когда он пошел воевать, попал в плен, бежал, воевал в итальянском Сопротивлении, работал переводчиком в американском лагере. Сначала нам сообщили, что он без вести пропал. Но доходили слухи, что его где-то кто-то видел. Дед обратился к Сталину, и тот отдал приказ его найти. Его нашли. В северной Италии. Привезли, но до Москвы он не доехал - отправили работать на лесоповал, что было значительно страшнее немецкого лагеря, где он тоже помирал от голода. Потом привезли на Лубянку и продержали его там месяц. У отца была потрясающая память, и по дням под стенограмму он рассказывал, что с ним было, и это все потом проверялось. И в один прекрасный день ему выдали костюм с дырочками на спине, то есть костюм расстрелянного человека, и сказали: "Вы свободны". И он после почти пяти лет отсутствия - с июля 41-го по ноябрь 45-го пешком пришел в Брюсовский переулок.

- Я знаю, что бабушка моя, актриса и режиссер Художественного театра Литовцева, дала зарок - пока сын не вернется, она никогда не будет читать на ночь. У нас на даче сохранились телеграммы тех лет. Мама тогда уезжала в Тбилиси работать, и ей бабушка присылала сообщения: "Вадим нашелся", "Следы потеряны", "Кажется, есть надежда", "Вернулся". Был еще один случай, когда мама была в эвакуации в Куйбышеве. Как-то ее вызвали и сказали, что ее муж убит и есть свидетели, но его родителям пока не сообщают. Она в жутком состоянии пришла в общежитие, где жила со своей подругой-балериной и ее мамой. И вот та мама раскинула карты и вскрикнула: жив! И моя мама рассказывала, что вдруг абсолютно успокоилась. И до конца была уверена, что он жив и вернется.

- Да. Папа очень дружил с художником Владимиром Дмитриевым, и тот, как папа рассказывал, жил в постоянном ужасе ожидаемого ареста. Но не дождался, к счастью. Ареста дождался Эрдман. Булгаков жил так же - умер. В этой стране спокойствия не было никогда и ни у кого и быть не может.

- Но время проводили все равно весело. Сколько я себя помню, дом всегда был полон народа - и в Москве, и когда я была совсем маленькая, а мы еще жили в дедушкиной квартире в Брюсовском переулке, и бесконечные приезды друзей на Николину Гору на дачу. Когда мы приехали в этот дом на Новинском бульваре, здесь поселились работники и Большого, и Художественного театров. Так что мы соседствовали с балетмейстером Василием Вайноненом, драматургом Николаем Эрдманом, которые бывали у нас постоянно; чаще всего приходили посмотреть футбол по телевизору.

- (Смеется.) Коньяк пили. И каждый футбол заканчивался не одной бутылкой. Помню у нас в квартире часто жила подруга Галины Сергеевны Улановой, замечательная питерская балерина Татьяна Вечеслова - существо уникальное хотя бы потому, что ее очень ценила Анна Андреевна Ахматова и даже посвятила ей стихи, что делала крайне редко, - "Девочка-плясунья, лучшая из всех камей". Она у нас жила, а приезжала со своим сыном. И детей (нам было 7-8 лет) укладывали спать - мы только и слышала гогот, отголоски историй, воспоминаний, розыгрышей. И мои ощущения были: какие они счастливые, у нас же жизнь проходит мимо, пока мы лежим здесь в комнате.

- У меня есть чудовищное воспоминание, когда Рындин приревновал Уланову и устроил драку. Дело было так. У нас в подъезде жил замечательный танцовщик Большого театра Преображенский. И он шутливо, ничего не имея в виду (у них с Галиной Сергеевной никаких отношений, кроме партнерских по сцене, никогда не было) и уже в сильном подпитии, сказал: "Я ее для народа на руках носил, а ты что?" И вдруг Рындин схватил бутылку и попытался запустить ею в Преображенского┘ Его удерживали.

Помню еще один эпизод. К нам пришел в гости блистательный английский актер Пол Скофилд, который был в Москве в 60-е. Все дико волновались: как принимать, впервые в доме иностранец, у нас же это было тогда не принято. И я помню - море обаяния, когда он вошел. Все буквально расплылись - и бабы, и мужики. Кстати, потом были большие неприятности, потому что не сообщили куда следует, чтобы прислали оттуда специального человека проследить. И Ангелина Степанова, которая была секретарем парторганизации МХАТа и присутствовала во время встречи в доме, поручилась - дала партийное слово, что все было правильно.

- Я сейчас даже и не понимаю, как такое количество народа можно было накормить и напоить. 12 февраля в дедушкин день рождения и именин собиралось человек 30. Все оставшиеся мхатовцы - Комиссаров, Массальский, Степанова. Выпивали очень хорошо. Правда, были сложности. Это сейчас можно пойти и все купить, а тогда к дорогим гостям начинали готовиться недели за две. Где-то доставалась "Хванчкара" или "Киндзмараули", коньяки. Настаивались домашние водки обязательно - на лимоне, черной смородине, на листочках. Пеклись пирожки, запекался огромный кусок мяса, салатам не было числа. Стол был огромный.

- (Смеется.) На хорошей - Кузнецовский фарфор. Теперь много перебилось, и уже на 30 человек одного сервиза не соберешь, а тогда еще можно было.

- У нас есть замечательная скатерть. У Михалковых-Кончаловских тоже такая есть. Это большой холст, и все, кто бывал в доме, расписывались, а потом эти автографы вышивались мулине разным цветом. Кого там только нет! И Туполев, и Ботвинник, и Уланова, и тот же Пол Скофилд. Все мхатовцы. Первый автограф оставила Ольга Леонардовна Книппер-Чехова. Сейчас она лежит как музейный экспонат - жалко.

- Вся мебель с тех времен стоит. Есть чудная серебряная чарка. Их на 10-летие МХАТа сделали несколько - только для Станиславского, Немировича-Данченко, Книппер-Чеховой, Леонидова, Москвина, Качалова. Об этом на ней надпись и вензель Качалова.

Есть еще семейная традиция - собаки. После Джима из знаменитого есенинского "Дай, Джим, на счастье лапу мне" собаки жили у нас всегда.

- Доберман-пинчер. У него, кстати, была трагическая судьба. Хоть я и не люблю этого слова, но мистическая ситуация была связана с Есениным. После его гибели пес сошел с ума. У него начались жуткие приступы, и он погрыз и деда, и его сестру-старушку - какое-то напало помешательство, хотя добрейший был пес и деда обожал. Собаку взял ветеринар и пообещал вылечить. Так пес чуть не загрыз мать ветеринара. И уже тогда пришлось его усыпить.

- Бог его знает. Но так совпало.

- Оно на даче. Когда наши вернулись из-за границы, не было вещей и надо было обустраиваться. Построили большую кооперативную квартиру в Брюсовском переулке, которую надо было как-то обставлять. Тогда дошли до деда слухи, что идет распродажа вещей из Юсуповского дворца. И он даже не сам поехал, а отправил деньги, попросив купить кресло. Ему и прислали кресло, на котором, по легенде, убили Распутина. Оно красивое, но очень неудобное.

- Никогда. Деньги разматывались фантастически. Гости, загранпоездки, отдых, одежда.

- Любили одеваться, и это было необходимо, даже положено. Дед был кумиром Москвы. Когда были гастроли за границей, Станиславский собирал труппу и говорил: "Вам надо одеться, вы получаете деньги. А выглядите, как оборванцы", - все после революции поободрались и поиздержались. Все пропивалось, проедалось, прогуливалось. Не было совершенно заботы о завтрашнем дне.

- Нет. Ну, то есть действительно состоятельным он был до революции. Тогда он был пайщиком Художественного театра. И у меня до сих пор лежит замечательная бумага, где написано, что им в 1913 году вложено столько-то в такой-то банк. А в 1956 году можно получить 25 тысяч золотом. До революции он получал тысячу рублей в месяц, что были очень большие деньги. После революции никакого состояния не было. Даже одалживались деньги у друзей, когда дед в последние годы жизни отдыхал в Барвихе и надо было покупать путевки. Ничего ни во что никогда не вкладывалось - ни в бриллианты, ни в картины. Те картины, что висят на стенах, - все подаренные.

- Да. Левитан, Серов, который так и не нарисовал деда, хотя есть два его карандашных эскиза. Один в Третьяковке, другой у нас. Суриков, Кустодиев, несколько работ Добужинского, с которым дед был дружен, потому что оба были из Вильно. Вот нет картин Кончаловского, хотя они дружили.

- Книги.

- Есть. Томики Блока, Пастернака, Ахматовой, Горького, Леонида Андреева, Чехова, подписанные деду. Чехов подарил свое собрание сочинений, вышедшее при жизни. Дед читал очень много стихов. В последние годы обожал Пастернака, просто заболел им. Хотя ничего не успел записать на радио и не читал публично - просто для себя. У нас есть тетрадочка, очень трогательно напечатанные на машинке Борисом Леонидовичем стихи из романа в прозе, то есть из "Доктора Живаго". Она датирована 1948 годом, годом смерти дедушки. В ней написано: желаю вам скорейшего выздоровления, мечтал бы почитать вам свои новые стихи.

- Они были знакомы, но думаю, что встречались нечасто.

- Одно время он был дружен с Леонидом Андреевым. Тот даже своего сына назвал в честь моего отца - Вадимом. Как-то Андреевы были в гостях у деда, когда папа был очень маленьким. А его жена была беременна, и очень им понравился папа. И решили, что если родится мальчик, то будет тоже Вадимом.

В молодости дед был очень дружен с Есениным. Я предполагаю, что эта дружба проходила в застолье, разговорах, чтении друг другу стихов - хотя поэты практически никогда не принимают актерского чтения.

Очень непростые были отношения с Блоком. Дед его обожал, но Блок к Качалову относился сложно, потому что у него был личный мотив. Блок был влюблен в актрису Художественного театра Волохову - очень красивую женщину, которой посвящена, по-моему, "Снежная маска". А она, в свою очередь, была влюблена в деда. В какой-то пьесе есть Качалов и Волохова, и она даже взяла себе псевдоним Волохова. И Блока это очень мучило. То, что его, гениального поэта, променяли на актеришку.

- Дед стал актером очень странно. Он ведь из семьи провинциальных священников из Вильно. Многодетная семья - один сын генерал, другой юрист, и вот последний увлекся театром┘

- Вероятно, прадед мой был достаточно широкий человек и не стал делать из этого трагедию, но когда его спрашивали, кто младший сын, он всегда отвечал: "Он по ученой части".

Тогда это был любительский театр, то, что сейчас называется самодеятельностью. Он поступил на юридический факультет Петербургского университета, но увлекся театром еще в Вильно. У нас есть фотография Комиссаржевской, которая приезжала выступать в Вильно, а он был ее бешеным поклонником и даже подыгрывал ей в сценах типа "Кушать подано". Она же надписала ему фотографию: очень симпатичному Васе Шверубовичу с надеждой на дальнейшие успехи. Словом, он бросил учебу и стал играть в театре в провинции, и очень успешно. Кто-то порекомендовал его Станиславскому как героя-любовника (в смысле амплуа), которого недоставало в театре. И дед с треском провалился на просмотре. Станиславский сказал ему: "Вы абсолютно не наш, вы испорчены провинцией. Но с вами уже подписан контракт, ничего вы играть не будете. Можете только сидеть на репетициях, и только на таких условиях вы можете остаться на этот год". И он аккуратно сидел на репетициях и действительно перемалывал все свои представления о театре через Станиславского, через его манеру вести репетицию, работать с актерами. И вдруг заболел актер, который репетировал Берендея, когда ставили "Снегурочку". И деду неожиданно сказали, чтобы попробовал. И он прочитал монолог Берендея так, что Станиславский кинулся к нему и воскликнул свое знаменитое: "Это чудо, вы наш!" Так с 1900 года пошла жизнь Василия Ивановича Качалова в Художественном театре.

- Псевдоним появился, когда дедушка работал в провинции. Он пришел к антрепренеру, и тот сказал, чтобы дедушка выдумал себе псевдоним, потому что фамилия его - Шверубович - незвучная какая-то. Дедушка вышел и увидел газету, где был помещен некролог о том, что скончался Василий Иванович Качалов. И дедушка сразу же сказал: "Вот".

- Обожал Николину Гору. Вот сейчас человек, который приедет туда, наверное, скажет: "Ну и что такого?" Она сейчас испохаблена чудовищно всеми особняками страшными и заборами. А раньше - огромные участки, тишина, полный покой. И действительно очень красиво - сосны, река. Сейчас же очень сильно изменилась вся структура Николиной Горы, потому что появилось много лиственных деревьев, сосны гибнут. А тогда было, как в Прибалтике, - голый участок и сосны.

На участках никаких садов и огородов. Когда только купили землю и построили дачу, была идея вообще ничего не сажать. Потом стали сажать из корзин, которые преподносили деду, сирень и розы. Розы быстро вырождались, но сирени очень много и жасмин. Потом еще яблони посадили.

Дивный воздух. Ведь Николину Гору выбрал наркомздрав Семашко. Специалисты брали пробы воздуха в разных районах Подмосковья, и выяснилось, что на Николиной Горе воздух лучше. Тогда-то и стали этот кооператив организовывать.

Все друг друга знали, все дружили.

- Но и труд был бешеный.

- Собирались на посиделки всегда только после спектаклей - к 10-11 часам вечера. Или выбирали выходной день - во МХАТе это был понедельник. А остальное - адская работа.

Дед в последние годы играл в театре мало. Но много занимался концертной деятельностью и записывался на радио. Бабушка преподавала в школе-студии и была режиссером Художественного театра. А папа мой был заведующим постановочной частью Художественного театра и руководил постановочным факультетом школы-студии МХАТ. Они ходили на работу, как все служащие, но только не к 9 часам утра, а к 11. Но остаются-то воспоминания о праздниках.

- Я могу сказать, что ему нравилось играть меньше - то, что он делал в 30-е годы в Художественном театре. Все "Бронепоезды 14-69"┘ Это было для него совершенно мучительно. Но репертуар весь такой был. Больше всего, я думаю, он любил играть Чехова. Кроме "Чайки", он играл все - и в "Иванове", и в "Трех сестрах", и в "Вишневом саду".

- Насколько я понимаю, дед был достаточно пассивным человеком. Как пример есть забавная история. Станиславский делал знаменитые этюды в театре и как-то придумал задание - будто бы сгорел банк и надо было показать, как кто реагировал на это. Кто рыдал, кто кусал локти, кто подсчитывал. Качалов стоял абсолютно спокойно и не участвовал. "Василий Иванович, а вы почему не участвуете?" - "А у меня деньги в другом банке", - ответил Качалов. Теперь это уже афоризм.

Как-то деда пригласили преподавать в театральную школу. А он всегда был неуверен в себе. Он всю жизнь жил так, что вот сейчас провалится, и все поймут, что он дутая фигура. Это свойственно хорошим актерам особенно - ждать своего разоблачения внутренне. Так вот дед собрался идти на первое занятие. Папа, совсем маленький, его спросил: "Ты куда?" "Вот иду в школу преподавать", - ответил дед. И тут папа высказался: "А что, ты уже так хорошо все умеешь, что можешь других учить?" И дед не пошел. На этом его педагогическая карьера и закончилась, не начавшись. (Смеется.)

- Я думаю, что ни один тонко организованный человек (а хороший актер не может быть не тонко организованным) не может быть уверенным в себе.

- Вы знаете, у меня с детства было извращенное представление - я росла среди них всех. И по кретинизму молодости мне казалось, что все это нормально, так всегда и у всех. Когда мне моя школьная подруга рассказывала, что у них дома был Даль или к ним, например, приходили Кваша и Андрюша Миронов, я была уверена, что вот это - да! Вот это действительно пришли люди. А то, что я имею, - что? У меня есть мама, папа, бабушка, их друзья, которые есть и будут. И когда они потихонечку стали уходить, только тогда я начала понимать, чего они стоили и как люди, и в истории страны, в которой были.