Почти Сэлинджер

Смотрят фильмы ужасов – не страшно!
Анри Фузели. Ночной кошмар. 1781. Институт искусств, Детройт

Существует мнение, что стоит известному человеку перестать мелькать в прессе или появляться на телевидении, чтобы о нем мгновенно забыли. Пример Олега Павлова, как мне кажется, доказывает обратное...

– Олег, чем объясняется ваша творческая пауза? Иссяк запас жизненных впечатлений?

– Я бы хотел замолчать, то есть оторвать себя от литературы. Скажем, преподавать бы хотел, но у меня другое образование. За все в жизни расплачиваешься, но за это и не знаешь, что взыщется. Творчество – это мена. Воображение и реальность – один мир, но где переходишь границы дозволенного, этого никто не понимает. Искусство вторгается в законы времени. Оно создает время. Это почему-то возможно. Но меня удивляет, что в истории литературы был только один человек, отказавшийся идти по этому пути в никуда до конца: Сэлинджер. Я все в литературе пережил, что возможно. Как состояния. Дальше – это вопрос воли. Но когда оказалось, что без работы остановилась жизнь, тогда уже не стало выбора. Бороться с безумием жизни, хорошо, пусть только своей, за саму жизнь, оказалось возможным только одним способом – работой. День работы – день жизни. Получилось так.

– Почему вы выбрали в качестве героя нового романа (я сужу по опубликованным фрагментам) именно художника?

– Потому что понял, что этот роман может быть последним. Поэтому такой, самый бескомпромиссный выбор. Я пишу то, что всегда выражало время – мировоззрение художника, его судьбу. Художник невозможен без личной идеи, скажем, в отличие от писателя. Художники поэтому – каждый мученик своей идеи, а не какой-то заложник у времени плену. Но есть то, что я бы назвал идеей мира┘ Идея мира – это воображение. Мы считаем свою реальность – реальностью. Художников – творцами. Себя – людьми. Но все, что нас окружает, – это химера воображения. Оглянитесь┘ Все – от ваших тапочек до ядерных ракет – это все придумано, этого не должно было существовать, если бы не было создано воображением. Итак, мы живем в совершенно мнимой реальности, считая, скажем, искусство или хотя бы сны чем-то другим. Придумали тупое слово: мистика. Которое ни о чем не говорит – но отстраняет нас от того, что непонятно и страшно, как загробная жизнь┘ Мы боимся, когда с вещей сползает эта последняя кожица, если угодно, смысла, когда все обнажается – и становится пугающим, бессмысленным. Боимся, потому что не знаем в таком случае, кто же мы? Между тем если тапочкой можно пришибить таракана, то ядерной ракетой – все человечество. И то и другое – еще абсурдней. Но мы живем в этом мире┘ Так вот художник видит мир таким, какой он есть┘ В этом смысле задание моего романа: показать современность такой, какая она есть┘ Открыть на это глаза.

– Почему вы не любите свои детские годы? Говорят, что чем они дальше, тем больше похожи на идиллию┘

– Детство – это самый жестокий опыт. Ты беззащитен перед миром. Потом научишься защищаться. Но в детстве – открытость души такая, когда любое зло ранит безмерно. Оно и забывается – но ранит безмерно. Ребенок, как паралитик, все чувствует, все понимает, но сделать ничего не может.

– Вас посещают мысли о тщетности писательского труда?

– Труд имеет смысл сам по себе, потому что это труд. Это каждодневное поступательное созидание своего замысла. Если замысел исполнен – как может прийти мысль, что это тщетно? Потому что ничтожной может оказаться оплата труда? А кто знает, сколько стоит, допустим, картина художника? Стоимости не существует, невозможно вычислить. Я считаю – сколько получу, столько должен был получить. Толстой отказался от права собственности на свои книги, а для Платонова, например, это право заведомо ничего не значило, как это говорил Махатма Ганди – нищий не может отречься от богатства. Со мною так. Цель, не знаю┘ Может разочаровать лишь это. Но я не ставлю никаких целей, кроме творческих. Главное – доволен я своей работой или нет. То, что плохо в моем понимании, – просто не стану публиковать, если оказался слабее жизни┘ Я считаю главным не рассказывать, а изображать. Повествовать о чем-то, дожидаясь потом чего-то от кого-то, – я это не понимаю┘ Если я хочу, чтобы читатель плакал – он заплачет. Хочу рассмешить – он будет смеяться. Так должно быть. Да, я хочу, чтобы человек, прочитавший мой роман, задумался о себе самом... Что-то увидел, почувствовал, понял – но уже о себе. И для этого он должен многое пережить. Время романа создается мной для этого – это время, которое можно только прожить┘

– Интересуетесь ли вы текущим «литературным процессом» (или тем, что за него выдается)?

– Нет. С тех пор, как этим процессом стали управлять┘ Все управляемо, подчиняется, решается кем-то┘ Литературной борьбы нет, борцов – хоть отбавляй. Только это такие борцы, чуть что – валятся в партер. А там тупая ленивая возня и «болевые» приемы. Литературная жизнь стала очень наигранной, а вместе с ней и сама литература. Литературная жизнь, по московским меркам особенно, – это хождение по клубам и салонам... Прячутся, по сути. Мрут, что ли, от скуки? Но если развлекаются – значит, и литературу превращают в пошлое развлечение.

– Какое ваше самое сильное литературное впечатление за последний год?

– Я вижу писателей предельно практичных, то есть вменяемых – среди молодых, новых, таких еще больше – вот и все впечатление┘ Но вот, что┘ Один мой приятель оказался у Бориса Васильева в гостях – и он передал для меня свою книгу. Там был «Иванов катер» и то, что можно назвать совсем прошлым. Васильева я не читал – я не его современник и прочее. Но вот столкнулся с его книгой, прочитал, был потрясен тем, как все написано┘ Это как после грохота вдруг услышать тишину. Почему мы ушли и куда от своей литературы отечественной? Скажем, я не знаю писателя современней, чем Вампилов┘ Масштаб литературы русской, ее время сузили до этих тараканьих бегов, кто первый, кто последний┘ О, вот новый царь горы! Какой царь? Какой горы? Какую он большую книгу написал в сравнении с кем? C чем? Ну, вот если жив у нас Васильев – то сегодня он первый┘ Битов первый┘ Или кто-то написал новый «Пушкинский дом»? Думайте, читайте, перечитывайте, обсуждайте, вы, кто после них пришел┘ Художник по сути своей – это аномалия. Но я не вижу таких аномалий, от них в общем-то избавились. Последняя книга современного автора, мною прочитанная, – это «Синдром Фрица» Бортникова. Где он? Что он? Да, это было сильное впечатление. Не из-за ужасов. Ну, какие ужасы┘ Откуда взялось это малодушие пугаться жизненных обстоятельств, да еще очень условных. Смотрят фильмы ужасов – не страшно. Но как только что-то лишает комфорта – караул, страшно, ужасно! Достоевского приглашали читать царским детям┘ Федор Михайлович читал за чаем отрывки из своих произведений, а молодые женщины и девицы из августейшей фамилии вытирали крупные слезы, слушая о страданиях простых людей, которых в жизни им видеть не доводилось┘ Вот это вы понимаете? Вы хотите приятных утешений без труда для своей души? Получите┘ Апофеоз пошлости – пошлость восприятия, когда воображение способно воспринять лишь то, чем питается, то есть соблазняется. Но это не касается современной поэзии┘ Поэты, поэзия – лучшее, что у нас есть. Все, даже без имен. Это так, наверное, потому что только в поэзии успех – это удел плебеев┘

– Каких писателей вы в последнее время читаете?

– В моей библиотеке около двух тысяч книг, они всюду┘ Но последние несколько лет читаю старцев, открыв для себя сначала Иоанна Крестьянкина┘ Постоянно, каждый день со мной такая книга: духовная. Это не воцерковление мое случилось – это моей больной души лечение. То есть для меня чтение – не времяпровождение. Это спасение, а спасительны такие книги.

– Притрагиваетесь ли к философской литературе? Мне кажется, жизнь в лесу подталкивает к этому┘

– Открыл для себя Владимира Бибихина. Глубокий, честный, страдающий ум. Люблю Чаадаева. Только вот это – и не философия┘ Это очень русское, о чем Пушкин и сказал: мыслить и страдать┘ Жизнь – то, что в руках Божьих. Мысль – то, что Он посылает как новую и новую жизнь. Но философия – игра смыслов. Философ – все равно игрок с господом Богом за одним столом, так думает. Мой старец любимый сказал, правда, о другом┘ Если у врача нет смирения, он обязательно совершит ошибку. Вот мысль. Если ты возомнил, что решаешь чьи-то судьбы – мира или людские, – но не имеешь при этом смирения, то что будет? Философия чистая – такая ошибка. Литература – не знаю, не вся┘ У многих и было, и есть это смирение перед миром как перед тайной, перед замыслом Божьим. А философ думает, что разгадает тайну.

– А было ли какое-то внутреннее открытие, когда вы вдруг поняли нечто важное, что прежде не понимали?

– Да, каждый день┘ Боль пугала. Читал вчера Паисия Святогорца┘ Прочитал у него┘ Боль, которую терпишь со смирением, – это молитва. Вот, понял. Литературой такой чистоты смысла не достичь┘ Это понятно особенно в таких вопросах. Книга может, напротив, развратить, быть лживой, лишенной всякого смысла и прочее. Поэтому я не верю в такую, книжную духовность – это голое лицемерие. Мы пишем о страстях. Духовная реальность может быть открыта человеку святому. Скажут: Достоевский! Толстой! Ну да, такие глыбы – и они как дети┘ Достоевский с его страстями, то есть и открылся ему только мир страстей человеческих, бездна, но именно что дно┘ Толстой обиделся на церковь, захотел какого-то своего Христа. Бытие Божие – это реальность. Как возможно кому-то сказать, что у него нет отца? Невозможно, ну, подумаем, идиот┘ Но считать, что у твоей души нет Отца – как это возможно даже сомневаться? Я думаю, что если бы бытие Божие было доказано научно, стало научным фактом – как можно научно доказать и отцовство, – это бы породило куда больше неверующих, чем верующих, началась бы ожесточенная и уже ни чем не скрытая борьба, ведь надо было бы «определиться» раз и навсегда с кем ты, и поэтому все скрытое стало бы явным, а весь вопрос был бы не в этих туманностях, есть жизнь после смерти или ее нет и прочее, и прочее, а в принятии добра или зла, в самом главном. Этому Господь и не дает свершиться. Но вот читаю Бибихина, очень трагическое: Бог оставил этот мир┘ Это он все современное мироощущение выразил предельно честно. Это как сказанное узницей лагеря смерти: «Освенцим – это место, где Бога не было, он не заглядывал к нам туда┘» Как это осознать? Но мне кажется – это вопрос к Церкви┘ А Церковь – это наша вера, мы сами┘ Наши вопросы┘ Если Церковь для спасения, то спасла ли она, кого и от чего? Дала умирающему от голода кусок хлеб? Укрыла под своей крышей бездомных? Защитила своей силой слабых? Остановила беззаконие? Она стала сама государством, хотя первых христиан вела к свободе духовной и понималась как прямой и открытый Христом путь в Царство Божие, к спасению. Но потом вела лишь к завоеваниям, как государство┘ Эразм Роттердамский сказал: «Церковь основана на крови, кровью скреплена и кровью расширилась». Только Церковь – это мы сами. Время – это мы сами. Нам дают увидеть, какие же мы┘ В этом смысле искусство – оно еще о чем-то предупреждает. Оно создает образы будущего, то есть оно всегда – это его предчувствие будущих событий.

– А как зарабатываете на жизнь, если почти не публикуетесь?

– Всегда возможно прожить на то, что имеешь. Это малое всегда есть.

– Вы согласны с формулой, что «важен не талант, а направление таланта»?

– Все едино, если есть это напряжение – жизни┘ Только искусство противостоит смерти в том, как стремится все что ни есть наполнить смыслом, все равно что жизнью, но своей судьбой художник устремляется лишь к смерти. Как святость взыскует бессмертия, так судьба ведет художника к смерти. Смертно все, о чем можно сказать в прошедшем времени┘ Но нельзя сказать о Христе, что он «был», потому что он есть┘ Хотя другое загадочно... Что и Шекспир и Сервантес – были. А Гамлет и Дон Кихот – они есть.

– Если бы вам предложили написать книгу в серии ЖЗЛ, на ком бы вы остановились?

– Отказался бы. Тут необходима такая честность. Честность во всем необходима. Вот сказал честно: не могу, не достоин, не оплатил никак и ничем такое предложение┘ Потому что есть люди, которые отдают этому всю свою жизнь. Это их право, их долг... Я создатель изображений. Если в их реальность верят – она существует. Но я бы сказал – это и есть тогда уж реальность.