Михаил Бойко
Не рвать и не выбрасывать...
Фото Льва Шерстенникова
В апреле в издательстве «АСТ» вышел трехтомник Евгения Попова «Песня первой любви», «Каленым железом», «Ресторан «Березка». В первых двух томах собраны рассказы, в третий вошли повести и короткие романы («Душа патриота», «Накануне накануне», «Удаки» и другие)...
– Евгений Анатольевич, какой процент общего числа ваших рассказов вошел в трехтомник?
– Я думаю, примерно половина или около трети.
– А по какому принципу отбирались произведения?
– Отбирали и я, и издательство. Я предлагал рассказы наиболее для меня значимые. В первых двух томах много рассказов, не напечатанных нигде: ни в периодике, ни в предыдущих книгах. И есть рассказы, которые были напечатаны в исчезнувших малотиражных изданиях. Например, рассказ «Медаль Берии» был опубликован в каком-то американском славистском сборнике на английском языке и больше нигде.
Я с удовольствием сейчас сотрудничаю с «АСТ», потому что это издательство имеет собственную сеть распространения практически по всей России. Мне надоело, что мои книги печатаются в маленьких издательствах, так что весь тираж оседает в Москве и, в лучшем случае, еще в Питере и Екатеринбурге. Я много езжу по стране. Куда ни приеду, знать-то меня знают, а книг нет. Надеюсь, что наконец-то меня в регионах прочитают. И меня не смущает, если мои сочинения окажутся рядом с женскими романами или детективами. Люди узнают, что есть и другая литература.
И надо сказать о моем (и издательства) «ноу-хау». Все рассказы мной откомментированы. Плюс я написал к каждому тому предисловие. Эти три тома связаны между собой, может быть, даже не тематически, а предисловиями, в которых проводится простая мысль, что времена меняются, идеологии меняются, а люди нет. Поэтому я озаглавил каждое предисловие расхожей фразой: «Солнце всходит и заходит», «Волга впадает в Каспийское море», «Люди остаются людьми». А комментарии – это короткие пояснения. В данном случае это не формальный прием, который я использовал в «Подлинной истории «Зеленых музыкантов». Там все было построено на комментариях, и они читались как отдельный текст. Здесь они выполняют сугубо утилитарную цель. Во-первых, слова сибирского русского настолько отличаются от европейского русского и литературного русского, что требуется разъяснение. Например, не все поймут, что означает «он с абзару полез на забор», а это означает в запальчивости, ни с того ни с сего. Не все знают слово «лыва» – так называют лужу. Это устоявшиеся слова, их в Сибири все знают. Я ими никогда не злоупотреблял, потому что не пишу на диалекте, это затрудняет чтение, но там, где это необходимо, использую отдельные словечки. Плюс сейчас подросло новое поколение читателей, которым реалии прошлых времен не то что малопонятны, а им приходится догадываться, что это означает, тот или иной намек. Раньше все, например, знали, что если говорится о бутылке за два восемьдесят семь – то это бутылка водки «Московская», а сейчас это надо объяснять. И натолкнуло меня на эту идею вот что. Пару лет назад я для одного издательства писал комментарии и предисловия к сборнику избранных рассказов Василия Шукшина, который является одним из двух моих учителей. И меня эта работа сильно увлекла, потому что я заново прочитал эти рассказы и попытался объяснить их тем, кому непонятен этот язык и реалии ушедшего времени. Получился своеобразный мостик, соединяющий прошлое и настоящее и, может быть, чуть-чуть продолжающийся в будущее.
– Вы слышали об идее культивировать так называемый сибирский русский язык? Есть мнение, что многообразие диалектов и сообщает культуре «цветущую сложность»┘
– Это такая же бесплодная идея, как желание восстановить язык XIX века. Об этом можно мечтать, но практически это ничего не даст. К тому же сибирский диалект постоянно меняется, сейчас он не тот, что был в 60-е годы. Меня всегда интересовало художественное использование этого языка. Но когда текст пишется на сплошном диалекте, это, по-моему, тоже неправильно. В результате, вместо того чтобы приблизиться к народу, читатель еще больше от него отдаляется, потому что приходится прибегать к словарю. С другой стороны, часто диалект фиксируется неточно или вовсе создается искусственная схема. Я уважаю Валентина Распутина, но вспомним его замечательную книгу «Прощание с Матерой», где очень много сибирских выражений типа «солнышко обыгало лужок». Мне этот язык кажется сконструированным, интеллигентским, так интеллигент смотрит на народ.
Вообще, обыденный язык состоит из слов общенормативного языка, жаргонизмов и диалектизмов, а также штампов газетных, телевизионных, массмедийных и плюс мата. Матом, кстати, следует очень осторожно и дозированно пользоваться, но не забывать, что он есть. Это очень хорошо понимал Шукшин, у него часто проглядывает какое-нибудь непристойное слово. Можно вспомнить Аксенова, который написал свой первый неподцензурный роман «Ожог» так, что там был мат на мате, но потом стал заменять матерные слова на похожие по звучанию. Ведь писателю важно не то, как слово написано, а именно интонация. Можно написать «мля», и всем будет понятно, что герой ругается. Персонажи Аксенова постоянно говорят «напереули по гудям», и в этом слышится отчетливый матерок. Виртуозно пользовался матом Юз Алешковский в романе «Николай Николаевич», не случайно Бродский назвал его «Моцартом мата». Новыми писателями этот прием эксплуатируется с целью эпатажа, и это уводит их от искусства.
– Что вы думаете о непотопляемости некоторых ваших (и других «метрополевцев») гонителей, например, Феликса Кузнецова?
– В литературе дело обстоит даже хуже, чем в целом в государстве. В государственной власти все же произошла некоторая ротация, хотя бы возрастная, пусть даже большинство нынешних руководителей из прежней элиты. А в творческих союзах время перевертышей продолжается. Помню встречу с Валентином Катаевым, которого я уважаю как писателя, но не как общественного деятеля. Катаева спросили: как же так, раньше он восхвалял советскую власть, а в последних книгах стал отзываться о ней критически. Он сначала сделал вид, что оглох. А когда наглый молодой человек повторил свой вопрос┘
– Это были вы?
– Нет, что вы. Я всегда был скромным┘ То он посмотрел на наглеца и сказал: это детский вопрос. Я так потом и назвал свою статью к 100-летию Катаева – «Детский вопрос и тайна Валентина Катаева».
Когда Феликсу Кузнецову задавали тот же вопрос, он отвечал, что у него ролевое сознание. То есть он играл роль, допустим, секретаря Московской писательской организации, а теперь играет, например, роль директора Института мировой литературы. До писателей дела никому не было, поэтому с творческими союзами произошло как с приватизацией собственности – был секретарь, а стал глава холдинга. Произошла приватизация творческих сообществ, но по ходу этой приватизации исчезло все, что было у писателей, что дала им в свое время партия. Два союза возглавляют Михалковы, это же не случайно? Наверху оказались персоны с хорошими связями, прекрасные организаторы, витальные люди, виртуозы интриги, мастерство которых отшлифовано годами советской власти.
– Почему у вас нет ни одного традиционного по форме романа?
– Потому что я в первую очередь рассказчик, а не романист. Но я научился объединять рассказы в какие-то структуры. Скажем, моя книга «Прекрасность жизни», в которой рассказы сопровождаются газетными вырезками, может существовать только в такой форме.
– Насколько я знаю, по этой книге поставлен спектакль?
– У меня сейчас в драматическом театре имени Пушкина идет спектакль «Прекрасность жизни». Я для этого особых усилий не прилагал, потому что всю работу проделала Марина Брусникина, которая многие годы занимается именно литературой на сцене. Она устраивала вечера чтения со сцены современной прозы и поэзии, она ставила Довлатова и молодых писателей. Я помню, что порекомендовал ей Романа Сенчина. На этих вечерах удивительным образом читались тексты Владимира Сорокина, так что они не производили впечатления макабрических или монструозных. Потом она поставила «Пролетного гуся» по Виктору Астафьеву и получила Госпремию за эту постановку. Я был очень рад, когда она обратилась к моим сочинениям. Марина сама их отобрала. Она ни слова в них не вписала, только сделала сценический коллаж, даже отказалась ставить свою фамилию в качестве автора инсценировки. Там огромную роль играет музыка, шлягеры тех лет, которые сейчас звучат совсем по-другому. Скажем, в финале поют песню, которая раньше вызывала тошнотворную реакцию – «Я желаю счастья вам в этом мире большом». А тут слезы наворачиваются, потому что мир стал иным, а счастья все равно нет.
– Вы довольны результатом?
– Да, а также тем, что там играют молодые актеры, которые родились в то время, когда эти рассказы были написаны. Я бы сравнил этот спектакль со швейцарским ножом с множеством лезвий: это лезвие для хлеба, это открывалка, это крючок. В спектакле играют, по-моему, 11 человек, и каждый функционален. Я смотрел видеозапись спектакля, а там крупный план и сразу видно, когда у актера пустые глаза. Но было заметно, что актеры живут спектаклем. Поэтому возникает эманация, о которой мы говорили. Вы же знаете, в моих вещах практически нет фабулы. Но вот в спектакле есть рассказ «Миссия общения». Для меня это просто хохма. Явился инопланетянин, ему встретился пьяница – расхожий сюжет. Но на сцене он выглядит по-другому, на нем все строится.
И вообще писателю не надо никогда отчаиваться. Даже если он написал какую-то чушь, не надо этого рвать и выбрасывать. Это мой практический совет ремесленника. Надо рукопись куда-нибудь положить, а потом настанет время, когда она пригодится. Я иногда нахожу какую-то свою старую почеркушечку, размышляю над ней, а потом пишу рассказ с той же идеей, но на современном материале.
– А ваш сын интересуется литературой?
– Моему сыну 19. Василий проявляет интерес к литературе, но это, слава богу, не его занятие. Он почище себе нашел увлечение – художественную фотографию. Ему интересны мои тексты, мне интересны его работы. Недавно у него и его подруги Вивиан дель Рио (она испанка русского происхождения, от тех испанцев, которые в 30-е от Франко бежали) была довольно интересная выставка, ее высоко оценили специалисты. Был Вадим Абдрашитов, великий Виктор Ахломов. У Василия сейчас первые шаги, но уже уверенные. Теперь все от него зависит. Он сейчас учится на четвертом курсе факультета журналистики, но тексты его интересуют в меньшей степени, чем фото.
– Что у вас в планах?
– Я в последнее время пишу очень много публицистики. У меня сейчас пошли воспоминания о писателях, которых я знал, – о Владимире Кормере, Генрихе Сапгире, сегодня закончил текст о Пригове, собираюсь написать о Викторе Астафьеве. Но не знаю, получится ли книга. Наверное, следующая книга будет публицистической, но я пока не могу придумать концепцию. Я пытался сделать ее в форме календаря, но получилось очень холодно. Потом я много езжу по стране, и у меня накопилось много очерков или документальных рассказов. Новые рассказы тоже есть, но их пока мало для книги.
Дарья Гармоненко