Герои на длинном поводке

Первое, что бросилось в глаза в гостях у Владимира Шарова, – старая печатная машинка в окружении стопок бумаги. Сразу возник первый вопрос.

– Владимир Александрович, почему вы не перейдете на компьютер?

– Да я человек достаточно консервативный. Переход от ручки к машинке был для меня настоящей революцией. Печатал я поначалу медленно, машинка громко стучала, и прошел почти год, пока я научился не замечать этого стука. В общем, к новой революции я не готов. Кроме того, люблю бумагу и совершенно не воспринимаю экран. Меня научили двум кнопкам: вверх и вниз┘ А так мне вполне хватает машинки. На ней я печатаю самый первый приблизительный вариант, затем вношу исправления от руки. Снова перепечатываю. И так раз десять.

– А газеты читаете, телевизор смотрите?

– Смотрю новости, очень активно. Газет почти не читаю. Иногда только, когда бываю в библиотеке, захожу в газетный зал.

– Вы не затаили обиду на литературных критиков после памятного скандала в «Новом мире»?

– Конечно, 93-й год достался мне нелегко, я даже попал в больницу. Я никому не навязывался и, естественно, ни к чему подобному оказался не готов. Редактор отдела прозы Инна Петровна Борисова вынуждена была уйти сначала из редколлегии, а потом вообще из журнала. По многим эта история тяжело прошлась. Большинство вещей, которые ставились мне в вину, совершеннейшая чушь. Кроме того, я ведь ни от кого не скрывался и не прятался. Пока роман проходил корректуру, любой редактор мог мне позвонить, спросить, почему у меня так, а не этак. В общем, вместо нормальной работы вышел безобразный скандал. Он продолжался чуть ли не год, с заседаниями редколлегии по пять-шесть часов, с вызовами «скорой помощи».

– Что вы думаете о современной критике?

– У нее есть ряд проблем. От многих литературоведов приходится слышать, что их воспитали на филфаке в убеждении, что новой литературы нет и не будет, она закончилась в 20-е годы. Естественно, что настоящий интерес к современной прозе утрачен. Нет того, что было в критике XIX – отчасти и XX веков: желания кого-то найти, открыть. Это сильно сказывается уже не столько на мне, сколько на людях, которые только начинают писать. А ведь опыт последних двух десятилетий был совершенно фантастическим и по разнообразию, и по трагизму. К сожалению, мы так устроены, что книги – единственная компенсация пережитых разочарований. Жить людям было очень тяжело, но за эти годы многое продумано и понято, то есть впервые за много десятилетий есть база для настоящей литературы.

– В последнее время критики к вам благосклонны. Кого из них вы бы хотели видеть автором предисловия к вашей книге?

– Не знаю, но, наверное, если бы Виктор Топоров согласился написать предисловие к моей книге, я был бы очень рад. Вообще хочется быть прочитанным и понятым каждым, кто держит в руках твою вещь: машинисткой, редактором, критиком, художником, конечно, друзьями. Это важно не только для меня, но для любого литератора. Уж очень это изолированная работа, многолетняя.

– А кто, по-вашему, наиболее приблизился к пониманию ваших текстов?

– Пожалуй, художник Александр Смирнов. Во всяком случае, на свой роман «Репетиции» я смотрю его глазами. Дело в том, что, когда пишешь, погружен в текст. Дальше надо из него выбираться. Но самому извне взглянуть на написанное невозможно. Это должен сделать кто-то другой – читатель, художник. Подарок, если разными людьми книга читается по-разному. Если тот, кто держит ее в руках, готов стать твоим соавтором, вложить свое понимание мира, собственный жизненный опыт. Текст качественный, когда он валентный, то есть способен соединяться с жизнями многих людей. Предугадать подобное невозможно. Одна книга обладает этим даром, другая – нет. То, что писал Лев Толстой, стало родным для миллионов мало в чем схожих людей. Думаю, это и есть главное чудо литературы.

– Какой свой роман вы считаете наиболее «совершенным»?

– Среди моих знакомых многие выделяют «Репетиции». Про последний роман «Будьте как дети» я не говорю: последняя вещь для автора все же самая важная. Пуповина еще не перерезана, и, в сущности, вы с ней одно целое. Если писатель работает несколько лет и в кладовке у него нет запаса идей, сюжетов – я имею в виду свой случай, – то все, что ты понял, пока пишешь, идет в ход. А дальше следующий роман смоет старое, как потоп.

– Вы заранее придумываете, что напишете, или сочиняете на ходу?

– На бумаге я не диктатор, и у людей, которых пишу, длинный поводок. Я следую за ситуациями, за героями и, что будет с ними дальше, заранее не знаю. Изначально есть некая идея, образ, метафора, она все держит. Так, однажды я увидел листовку, в которой говорилось, что отец моего друга вместе с двумя товарищами пешком идет из Москвы во Владивосток. Дело было в 23-м году. Я стал представлять, как они шли, о чем разговаривали, что видели. В результате началась работа над романом «Воскрешение Лазаря». Вначале я думал, что герой пройдет тем же маршрутом, но потом как-то все так сложилось, что он добирался только до Калужской заставы и поворачивал обратно. Для меня это стало большой неожиданностью. Вообще, похоже, что романы умнее меня, тоньше, во всяком случае, из них я узнаю много такого, чего прежде не знал. Это главный гонорар.

– А почему вы с самого начала отказались от диалогов, прямой речи?

– Я очень люблю диалоги. Но естественные диалоги на 80–90% состоят из «воды». Послушайте, как люди между собой разговаривают. А у меня текст плотный – в нем диалоги за редким исключением смотрятся инородно. Зато я с наслаждением цитирую выдуманные и подлинные дневники, рукописи, документы – сказывается, наверное, историческое образование, работа в архивах. Книги – то, в чем хранится история народа. Но лишь часть реальной истории попадает в учебники. Очень многое, и для меня наиболее интересное, остается в дневниках, воспоминаниях, чаще же просто умирает вместе с людьми. В этой второй смерти не только трагедия, но и страшная несправедливость.

– Эсхатологическая тема является для вас главной?

– Отчасти да. Я хочу верить, что я честно описываю прошедший век, а он был почти целиком наполнен поисками конца времен, часто и его жаждой. Думаю, что в основе русской революции изначально тоже лежали эсхатологические идеи. Вся русская история, начиная с Раскола, была насквозь эсхатологичной. Интерпретации Конца света могли быть разными. Федоров дал самую оптимистическую, бесконечно светлую версию. Он считал, что человечеству по силам избежать смерти и Страшного суда. Оно даже может само, не дожидаясь прихода Спасителя, начать воскрешение всех когда-либо живших потомков Адама.

– Вы относитесь к Федорову восторженно или скорее настороженно?

– Все-таки настороженно. Однажды друзья – математики и физики – попросили меня прочесть его «Философию общего дела» и высказать свое мнение. Я начал с огромным трудом: строение текста временами напоминало передовицу газеты «Правда». Одна и та же фраза повторялась по нескольку раз, менялся лишь порядок слов. В общем, продвигался я медленно, но убеждение, что именно в Федорове ключ для понимания огромного куска российской истории, от этого только крепло. Учениками Федорова считали себя Толстой, Достоевский, Владимир Соловьев, Маяковский, Хлебников, Петров-Водкин, Филонов, Платонов и многие-многие другие. Все они тем, что писал Федоров, были до крайности увлечены, толковали, преломляли его идеи. Уверен, что без Федорова русскую историю XX века вообще понять нельзя.

– А как вы относитесь к обществу имени Николая Федорова во главе со Светланой Семеновой?

– Вполне лояльно, хотя слышал, что раньше они клеймили меня на чем свет стоит. А потом вдруг позвонили и говорят, что читают «Лазаря» и, поскольку убедились, что я искренне интересуюсь Федоровым, хотели бы пригласить выступить. К сожалению, дальше телефонных разговоров пока дело не пошло.

– Кто из писателей оказал на вас большое влияние?

– В первую очередь Гоголь, Толстой, Щедрин, Лесков, Достоевский, пожалуй, – нет. В ХХ веке самый важный для меня писатель Андрей Платонов. Я часто перечитываю Зощенко («Перед восходом солнца»), Бабеля, Артема Веселого.

– Кого вы цените из современных нам авторов?

– Венедикта Ерофеева, Сашу Соколова («Школу для дураков», другие вещи – меньше), Андрея Битова. Из следующего поколения очень люблю Мишу Шишкина.

– Какая идея подвигла вас написать новый роман «Будьте как дети»?

– Писатель пишет, пока в нем есть, не умерло детское удивление перед жизнью. Помню, что лет в 15–16 был потрясен историей крестового похода детей. Меня поразило, что каждый город на горизонте они принимали за Иерусалим и радовались, что дошли и теперь всех спасут. Читал я и Макаренко, другие страницы русской революции, связанные с беспризорничеством, детскими колониями. А уже когда работал, мне попалась книжечка, подготовленная воспитанниками колонии Станислава Шацкого («Первой опытной станции по народному образованию»). Так вот ее выпускники все получили высшее образование, а многие пошли куда дальше: стали докторами наук, замминистра и прочее. То есть советская власть, считавшая семью буржуазным пережитком, мечтавшая подчистую разрушить старую жизнь и начать все с белого листа, была весьма последовательна. Беспризорники «сошлись» с идеей радикально упростить жизнь, отнять у человека право путаться, метаться, идти самому по себе и Бог весть куда. Это, в общем, и стало отправной точкой.

– Как вы определяете жанр, в котором пишете?

– Точно ответить не возьмусь, наверное, философский роман. Хотя ведь любой серьезный роман – философский. Роман-притча, роман-метафора. Наверное, пересечение всего этого. Но в не меньшей степени я считаю себя реалистом. Мне очень важно, что я восстанавливаю целый пласт верований, убеждений, надежд, которые сыграли огромную роль в русской истории, в частности в Гражданской войне. Вы же понимаете, что небольшая группа способна захватить власть в городе, взять Зимний дворец, но в Гражданской войне она победить не может. В России были тысячи сект, течений со своим пониманием мира, его смысла и назначения, со своим ощущением добра и зла, и вот им в 18-м году идеи и лозунги красных оказались ближе, чем то, что говорили белые.

– Вы не пытались расширить охват культур, вовлечь в свои произведения восточные идеи?

– В свое время я читал довольно много эпоса, в том числе и восточного. Это блистательная литература, но Библия несравненно теплее и ближе. Мне кажется, там все мое, все обращено ко мне. Та плотность, та концентрация жизни, веры, мысли, какая есть в Священном писании, позволяет несколько страничек текста разворачивать в сказания, подобные «Иосифу и его братьям». Похоже, вся европейская и русская культуры – это комментарии к Ветхому и Новому завету. Обычная жизнь уходит в песок, лишь они и остаются. Для кого-то, например для Мамлеева, Восток ближе, но для меня он как был, так и остается экзотикой.

– Почему вы писали последний роман столь долго – семь лет?

– Я в последнее время много кочую, переезжаю из одной квартиры в другую. Собираешь бумаги, снова их разбираешь. Из другого окна и на мир глядишь по-другому. В Беляеве я написал главу о Ленине и остановился в некотором недоумении. Два года вообще ничего не получалось. Правда, за это время я написал очень важное для меня эссе об Андрее Платонове и русской верховной власти («Меж двух революций»), оно заняло почти полгода. А дальше, уже на Преображенке, работа неожиданно пошла┘