Инна Симонова
Надгробная плита над могилой Печерина на кладбище Гласневин в Дублине. Останков Печерина в могиле уже нет – их перенесли на кладбище редемптористов.
Фото автора
«НГ-религии» предлагают читателям окончание статьи о дружбе и переписке невозвращенца-диссидента, русского католика Владимира Печерина и славянофила, предпринимателя Федора Чижова. Первая часть статьи была опубликована в нашем предыдущем номере от 20 февраля 2008 года.
«Двуликий Янус с единым сердцем»
В августе 1863 года на страницах «Московских ведомостей» разгорелась полемика между М.Н.Катковым и М.П.Погодиным, до которых дошли слухи о разрыве Печерина с католическим монастырем: они всерьез обсуждали вопрос о возможном благотворном прорусском влиянии Печерина на польское католическое духовенство в восстании 1863 года. Негодующий ответ Печерина был опубликован в брюссельском «Листке» князя Петра Долгорукова: «Издатель «Московских ведомостей» (Михаил Катков. – «НГР») желает какой-то свободы совести в пользу русского правительства, то есть ему хочется найти католических священников, преданных русскому самодержавию! Едва ли где он их найдет... Я живо сочувствую геройским подвигам и страданиям католического духовенства в Польше: если б я был на их месте, я бы действовал, как они действуют... Я никогда не думал, что католическая религия, в какой бы то ни было стране, должна служить опорой самодержавию и помогать Нерону казнить строптивых христиан... Если вследствие какого-нибудь переворота врата отечества отверзнутся передо мною – я заблаговременно объявляю, что присоединяюсь не к старой России, а к молодой, и теперь с пламенным участием простираю руку братства к молодому поколению, к любезному русскому юношеству, и хотел бы обнять их во имя свободы совести и Земского Собора!»
Интерес к переменам, происходившим в России в период общественного обновления, требовал информации «из первых рук». Таковыми для Печерина могли стать свидетельства его прежних друзей. Случайно увиденные на страницах славянофильской газеты «День» корреспонденции Чижова заставили Печерина в августе 1865 года прислать в редакцию «Дня» письмо, к которому была приложена длинная стихотворная исповедь «блудного сына России». «Милостивый государь, – обращался к И.С.Аксакову, редактору «Дня», Печерин. – Благородный дух вашего журнала давно привлекает мое внимание... Сверх того, там часто встречается дорогое для меня имя Ф.В.Чижова... Я сам не могу себе объяснить, для чего я посылаю вам эти стихи. Это какое-то темное чувство или просто желание переслать на Родину хоть один мимолетный умирающий звук...»
Аксаков понял смысл письма по-своему, как желание Печерина возвратиться в Россию. «Он наш, наш, наш! – убеждал Аксаков читателей в своем редакторском предисловии к публикации письма. – Неужели нет для него возврата? Ужели поздно, поздно?.. Русь простит заблуждения, которых повод так чист и возвышен, она оценит страстную, бескорыстную жажду истины, она с любовью раскроет и примет в объятия своего заблудшего сына!»
Еще до того, как послание из Дублина было опубликовано в газете «День», Чижов познакомился с ним в редакции и откликнулся незамедлительно. Завязалась переписка, которая в течение последующих двенадцати лет утоляла ностальгическую тоску Печерина и постепенно становилась в его дублинском уединении главным жизненным интересом. Это был разговор двух собеседников о насущных проблемах России и событиях в мире в целом. «Письмо твое для меня важнее всех газет, – признавался Печерин Чижову, – оно показывает настоящее настроение умов в России...»
К этому времени Чижов, по словам Никитенко, превратился в «совершенно промышленного человека». Еще в середине 40-х годов сблизившись со славянофилами, он вместе с ними оказался в центре группы московских промышленников, купцов и финансистов, заинтересованных в широком развитии национальной промышленности, в резком уменьшении влияния иностранного капитала. В издаваемых Федором Васильевичем журнале «Вестник промышленности» и газете «Акционер», в редактируемых экономических отделах славянофильских газет «День», «Москва», «Москвич» он выступал как теоретик протекционистского торгово-промышленного развития России. Не ограничиваясь теоретико-публицистическими выступлениями, он успешно подкреплял их деятельностью практической.
Решив вырвать русские железные дороги из рук иностранцев и на средства отечественных капиталистов наладить их быстрое строительство с главным железнодорожным узлам в Москве, Чижов разработал план строительства Московско-Троицкой железной дороги, первой железной дороги, построенной русским акционерным обществом (в дальнейшем он продлил ее от Сергиева Посада через Ярославль к Вологде). Чижов придумал сложную финансовую комбинацию, при помощи которой группа московских промышленников и купцов выкупила у правительства Московско-Курскую железную дорогу, не допустив тем самым ее передачи в собственность иностранных компаний. Денежные затруднения московских предпринимателей при покупке железных дорог навели Чижова на мысль о создании банков, которые бы предоставляли дешевый частный кредит. Он организовал Московский купеческий банк, а также Московское купеческое общество взаимного кредита, тем самым заложив, по словам И.С.Аксакова, «прочный фундамент частному банковскому кредиту в Москве и, можно сказать, во всей России». С целью оживления Русского Севера он организовал Архангельско-Мурманское срочное пароходство по Белому морю и Северному Ледовитому океану. С неослабевающим вниманием и сочувствием он продолжал следить за национально-освободительной борьбой славянских народов на Балканском полуострове: деятельно участвовал в работе Московского славянского благотворительного комитета, организовывал сбор средств для снаряжения роты добровольцев генерала Черняева в Черногорию, на помощь восставшим герцеговинцам.
Переписка Печерина и Чижова в 1860–1870-е годы, хранящаяся в Рукописном отделе Российской государственной библиотеки в Москве и в Пушкинском доме в Петербурге, читается как захватывающий документ эпохи. В почти не пожелтевших от времени, исписанных мелким почерком разноцветных листках тончайшей почтовой бумаги оказались запечатленными образы и характеры этих двух столь непохожих людей, со своими пристрастиями, вкусами, взглядами, убеждениями. Невероятно, но, несмотря на порой непримиримые, принципиальные идейные разногласия, Печерин и Чижов тянулись друг к другу, были друг другу необходимы. Как тут не вспомнить образную характеристику, данную славянофилам и западникам Герценым: автор «Былого и дум» назвал их двуликим Янусом с единым сердцем, в равной степени болевшим о судьбах России.
Священник на распутье
Отношение Печерина к славянофильским убеждениям Чижова выразительно раскрывается в одном из его первых писем к вновь объявившемуся другу: «Я чрезвычайно уважаю твой патриотизм, но, признаюсь, никак не могу следовать за тобою в твоем идолопоклонстве русскому народу... Хотите ли, не хотите ли, а Россия пойдет своим путем, то есть путем всемирного человеческого развития. Вы говорите, что здесь на Западе все мишура, а у вас одно чистое золото. Да где же оно? скажите пожалуйста! В высшей ли администрации? в неподкупности ли судей? в добродетелях семейной жизни? в трезвости и грамотности народа? в науке? в искусстве? в промышленности?.. А! понимаю: это золото кроется где-то в темных рудниках допетровской России... Нет! господа, мы за вами не попятимся в Средние века. Нет, нет! Я вечно останусь пантеистом! Мне надобно жить всемирною жизнью... я всех людей обнимаю как братьев, но ни за каким народом не признаю исключительного права называть себя сынами Божьими. Заключить себя в каком-нибудь уголку Белокаменной и проводить жизнь в восторженном созерцании каких-то доселе еще не открытых тайных прелестей древней Руси – это вовсе не по мне! Я скажу с Шиллером: «Столетие еще не созрело для моего идеала. Я живу согражданином будущих племен».
Критику Печериным славянофилов и их учения Чижов счел абсолютно некомпетентной, но обострять отношения не стал. «Ты ровно ничего о них не знал, а привыкши схватывать... из двух-трех на лету попавшихся суждений... заклеймил их... и черт знает что возвел на них – я... признаться, не принял труда разуверять тебя».
Показательно, что в годы возобновления дружеских связей с Чижовым у Печерина решительным образом меняется отношение к ценностям материальной цивилизации, в частности, он становится сторонником расширения реального, технического образования в России. Еще в 1853 году в письме к Герцену Печерин с ужасом рисовал апокалиптическую картину торжества всевластия материи: «Химия, механика, технология, пар, электричество... Если эта наука восторжествует, горе нам!.. она сглаживает горы, вырывает каналы, прокладывает железные дороги... Как некогда христиан влекли на амфитеатры, чтобы их отдать на посмеяние толпы, жадной до зрелищ, так повлекут теперь нас, людей молчания и молитвы, на публичные торжища и спросят: «Зачем вы бежите от нашего общества?.. рай здесь на земле – будем есть и пить, ведь мы завтра умрем!»... Где же найти убежище от тиранства материи, которая больше и больше овладевает всем?» Однако увлеченные, полные энтузиазма рассказы Чижова о своей промышленной деятельности, об экономическом подъеме в пореформенной России примирили Печерина с духом времени, заставили признать ценности материальной цивилизации. Он искренне радовался успехам друга: «Признаюсь, от твоих проектов и планов у меня дух захватывает»; «меня восхищает твоя деятельность»; «Железные дороги – существенная потребность России. Это артерии для ее кровообращения». По сравнению с конкретными, зримыми результатами деятельности Чижова Печерин сознавал свою практическую ненужность и бесполезность для новой России. Весь интерес Печерина переключается на изучение естественных наук: «Я теперь почти исключительно занимаюсь естественными науками, физиологиею и ботаникою»; «Мне кажется, что мы скоро всю метафизику пошлем к черту! Истинная суть вещей находится в химии. Дальше идти нельзя. Все прочее – бред!»
Печерин признавался, что его «исследования разных явлений электричества и химических разложений» достигли степени помешательства и что он со временем надеется оборудовать порядочный физический кабинет. Не ограничиваясь домашними опытами, он посещал лабораторные занятия студентов: «На старости – говорят – люди впадают во второе младенчество; я впал не в младенчество, а в студенчество».
На рубеже 60–70-х годов религиозные взгляды Печерина эволюционировали от веры в возможность союза демократии и католицизма – через «отсутствие всякого сочувствия к светской власти папы» – к веротерпимости. «Кажется, уж столетие прошло, так изменились мои воззрения», – писал он Чижову. Продолжая оставаться католическим священником, Печерин вступал в глубочайший внутренний конфликт со своими убеждениями: «Я нахожусь в положении мнимоумершего... Я связан по рукам и ногам железною цепью необходимости... Все мои мысли, все сочувствия на противоположном берегу с передовыми людьми обоих полушарий, а в действительной жизни я остаюсь по сю сторону, с живым сознанием, что принадлежу к ненавистной касте тех людей, коих еще древние римляне называли inimici generis humani (лат. – враги рода человеческого. – «НГР»)».
Во время посещения Дублина в 1872 году Чижов пытался получить от Печерина объяснения в необходимости подобной раздвоенности: «В защите его будет хоть частица истины, а я, признаюсь, ничего не вижу, кроме лжи». Вскоре после дублинской встречи он писал другу: «Монашество и священство оставили на тебе резкий отпечаток. Твоя уклончивость, как будто постоянное снисхождение, – говорит же Герцен, что и на Ламенне осталась печать того, что он был аббатом, – все это как-то очень сковывало меня в твоем присутствии... О многом я не решился говорить с тобою. Например, я не решился спросить тебя: почему ты считаешь как бы невозможным расстаться с католическим священством, когда в нем видишь источник зла в настоящее время. Вообще как-то ты был так уклончив, что я боялся оскорбить тебя малейшей нескромностью вопроса». Предвосхищая ответ Печерина, Чижов записал в своем дневнике: «Необходимость получать средства к жизни. Но какая же это независимость – жить наперекор самым задушевным убеждениям?..»
Записки на имя потомства
Рассказ о взаимоотношениях Печерина и Чижова будет неполон, если обойти молчанием роль Чижова в стимулировании мемуарных занятий друга. Пересылая вначале свои воспоминания трем адресатам: племяннику С.Ф.Пояркову, Никитенко и Чижову, – Печерин постепенно все свои надежды на публикацию записок стал возлагать исключительно на последнего: «Я исполняю твою просьбу и буду писать – но писать наобум, то, что в голову взойдет... а ты после, как мудрый Лизистрат, соберешь эти гомерические рапсодии и соединишь их в одно целое». О значении, которое Печерин придавал своим мемуарам, говорят выдержки из его писем к Чижову: «Мне непременно надобно оправдаться перед Россиею»; «Это некоторого рода духовное завещание – это «Apologia pro vita mea» – моя защита перед Россией, особенно перед новым поколением»; «Хорошо тебе: ты живешь одною нераздельною жизнью, то есть русскою жизнью. А у меня необходимо две жизни: одна здесь, а другая в России. От России я никак отделаться не могу. Я принадлежу ей самой сущностью моего бытия, я принадлежу ей моим человеческим значением. Вот уже 30 лет как я здесь <в Англии> обжился – а все ж таки я здесь чужой... Я нимало не забочусь о том, будет ли кто-нибудь помнить меня здесь, когда я умру; но Россия – другое дело... как бы мне хотелось оставить по себе хоть какую-нибудь память на земле русской – хоть одну печатную страницу... Ты оставишь по себе... железные дороги и беломорское плавание, а мне нечего завещать, кроме мечтаний, дум и слов».
Чижов пытался опубликовать воспоминания Печерина в русской периодике, чтобы с их помощью преподать урок патриотизма молодому поколению («Я уверен, что он не может сделать ничего лучшего для России, как написать свою автобиографию», – утверждал в одном из писем к И.С.Аксакову Чижов), но из-за сопротивления цензуры в журнале «Русский архив» ему удалось напечатать лишь два письма Печерина и один мемуарный отрывок.
Печерин был крайне огорчен и разочарован: «Я теперь адресую свои записки прямо на имя потомства... Через каких-нибудь пятьдесят лет... будет только темное предание, что, дескать, в старые годы жил-был на Руси какой-то чудак Владимир Сергеев сын Печерин: он очертя голову убежал из России, странствовал по Европе и наконец оселся на одном из британских островов, где и умер в маститой старости. А память о нем сохранил еще больший чудак Федор Васильевич Чижов, питавший к нему неизменную дружбу в продолжение сорока с лишком лет...»
После смерти Чижова его архив вместе с рукописями Печерина, так и не увидевшими свет, был передан в Румянцевский музей и согласно завещанию был вскрыт только через сорок лет. По странному совпадению этот срок настал в ноябре 1917 года. Уже в советское время, в 1932 году, воспоминания Печерина в усеченном виде были изданы отдельной книгой с предисловием и под редакцией большевика Льва Каменева, который предпослал им название «Замогильные записки», вынеся на титульную обложку заглавие одного из мемуарных очерков самого Владимира Сергеевича, позаимствованное им у Шатобриана...
...Печерин пережил Чижова на восемь лет. До конца своих дней он продолжал служить капелланом в дублинской больнице «Mater Misericordiae» и умер в небольшом домике на Доминик-стрит, 47, где квартировал последние годы. Сестры милосердия установили на его могиле, на старинном кладбище Гласневин мемориальную плиту, сохранившуюся и поныне. Однако останков Печерина под ней нет – его прах в 1991 году был перенесен на новое дублинское кладбище Динсгрейдж, где на одной из залитых бетоном аллей находят свое последнее пристанище современные ирландские редемптористы. Тем самым уже после своей смерти Печерин был «прощен» и вновь инкорпорирован в самовольно оставленное им самим когда-то суровое религиозное братство.
Дарья Гармоненко