Мамлеевская кошка

Юрий Мамлеев любит рассказывать про двух русских музыкантов в Германии. Накануне запланированного самоубийства они прочли роман «Шатуны» и отказались от своего замысла. Взбаламученное потустороннее напугало их.

Это, конечно, не единственный случай терапевтического действия произведений Мамлеева. Я могу привести пример, о котором автор «Шатунов» едва ли слышал. Дело в том, что в творческой среде нередки «стихийные шопенгауэрианцы» – мрачные, депрессивные, едко пессимистичные люди, проникнутые непреходящим раздражением на все окружающее и самих себя лично. Общаясь с такими людьми, я недоумевал. В самом деле, если мир представляется им столь ужасным, как они его описывают, что же тогда их в этом мире удерживает? Разве не маячит вблизи выход – за хлипкой дверью, болтающейся на двух петлях, имя которым «страх» и «инстинкт самосохранения»?

Мое недоумение развеяла носитель, пожалуй, самого концентрированного опыта метафизического отчаяния поэт Алина Витухновская. В беседе с писателем Владимиром Сорокиным она как-то сказала: «Что касается суицида, я попадаю в положение одного мамлеевского персонажа, который шел из дома с мыслью, что он сегодня умрет, зашел в какой-то дворик, увидел кошку и разбил о стенку со словами: «Как это, я умру, а эта тварь будет жить?» Я себя чувствую именно таким существом» («Новое время», № 5, 2001).

Витухновская имеет в виду один из ранних рассказов Юрия Мамлеева «Смерть рядом с нами». Фрагмент стоит привести целиком:

«Наконец, утомившись, я прикорнул на пустынном, одичалом дворике у досок. Кругом валялись кирпичи. И ни одной души не было. Вдруг около меня появилась жалобная брюхатая кошка. Она не испугалась, а прямо стала тереться мордой о мои ноги.

Я чуть не расплакался.

– Одна ты меня жалеешь, кисынька, – прошептал я, пощекотав ее за ухом. – Никого у меня нет, кроме тебя. Все мы если не люди, то животные, – прослезился я. – И все смертные. Дай мне тебя чмокнуть, милая.

Но вдруг точно молния осветила мой мозг, и я мысленно завопил:

– Как!.. Она меня переживет!.. Я умру от рака, а эта тварь будет жить... Вместе с котятами... Негодяйство!

И недолго думая я хватил большим кирпичом по ее животу. Что тут было! Нелепые сгустки крови, кишок и маленьких, разорванных зародышей звучно хлюпнули мне по плащу и лицу. Меня всего точно облили. Ошалев, я вскочил и изумленно посмотрел на кошку.

Умирая, она чуть копошилась. Какой-то невзрачный, как красный глист, зародыш лежал около ее рта. От тоски у меня немного отнялся ум.

Быстро, даже слегка горделиво, весь обрызганный с головы до ног, я вышел на улицу».

Я называю этот аргумент против самоубийства – «Мамлеевская кошка». Аналогичную систему доказательства использовал Альбер Камю в трактате «Бунтующий человек»: «Самоубийца думает, что он все уничтожает и уносит с собой в небытие, но сама его смерть утверждает некую ценность, ради которой, вполне возможно, стоит жить. Для абсолютного отрицания суицида недостаточно. Абсолютное отрицание означало бы уничтожение как самого себя, так и всего сущего».

Мамлеева нужно уметь читать. И читать трепетно. Это тот писатель, у которого любой фрагмент имеет несколько уровней прочтения. Даже эпизод с беременной кошкой можно проинтерпретировать самыми различными и отнюдь не взаимоисключающими способами. Как описание внезапно пробудившегося садистского порыва. Как результат мнительности (человек возомнил, что умрет, а пострадало невинное существо). Как пример паралогического рассуждения, за которым стоит бессознательная проекция личного огорчения на случайный объект. И так далее. Целый веер версий.

Говорят, что романы Достоевского представляют собой «идеологический атлас» России XIX века. Тогда произведения Мамлеева – это «метафизический атлас» России конца прошлого века – начала нового тысячелетия. Своеобразная энциклопедия. Круговая панорама. Нет, кажется, ни одного метафизического воззрения, которое в той или иной форме не отразилось на страницах его произведений. Хотя бы в зачаточном виде.

В заслугу Мамлееву надо поставить то, что он не стал заложником своих идей. Их у него – как перьев в подушке. Но ни одна из них не превратилась в идею фикс. Фейерверк метафизических прозрений имеет лишь одну общую предпосылку – убеждение в близости потустороннего, интуицию Иного.