Добрый доктор бог

Новый мир

Инна Лиснянская. На втором крыле. Несмотря на классические размеры, величественную, неторопливую речь и апелляцию к высшим силам, в каждом стихотворении Лиснянской пульсирует, бьется время. То Каин у нее ходит по окраинам с бейсбольной битой, то «с чердака на оптический крестик киллер/ Ловит Мессию». Любой ультрасовременный прибамбас обретает библейские очертания, когда о нем говорит Лиснянская. Дело тут не только в свойствах ее стиха, но и в особом взгляде поэта, в умении рассматривать единицу времени как эпоху.

Валерий Попов. Комар живет, пока поет. Роман. Поездка с престарелым отцом за город дает начало масштабному экскурсу в прошлое. А там – «ахматовские сироты», сельское детство, фильмы с Дугласом Фербенксом и Мэри Пикфорд┘ Вся жизнь проходит перед глазами. Грустная получилась книга, даже фирменные поповские анекдоты не делают ее веселее: «Проснулся я от стука пишущей машинки. Это я, что ли, печатаю? Давно пора – уж год, как ничего не печатал! Странно только, что медленно печатаю┘ словно учусь».

Юрий Кублановский. На маяк. Стихи последних лет, технически изощренные, элегические по настроению, обильно украшенные разного рода архаикой и экзотикой. Этакие импрессионистские пейзажи, в которых Кублановскому сегодня, видимо, нету равных. Насыщенность цвета и нюансы поэт умело чередует с лаконичными выразительными картинками: «И на венском стуле забытый Фирс/ видит пенным валом омытый пирс». Не случайно чуть ли не каждое второе стихотворение Кублановского о художниках. Чувствуется рука живописца.

«Милый Барбарис!..» Переписка И.А. Бунина и А.И. Куприна в дневниках Б.А. Лазаревского. Бунин шутит, Куприн немилосердно матерится и тоже шутит. «Видел во сне Василевского, моющего ноги коньяком, – рассказывает Куприн писателю Лазаревскому, – это, несомненно, предзнаменует большие государственные перевороты, затмение солнца и трясение земли». Имеется в виду не редактор «Нового мира», а Василевский Не-Буква, известный фельетонист.

Знамя

Олеся Николаева. Двести лошадей небесных. Стихи новоиспеченного лауреата премии «Поэт». Стихи очень пышные, с красивостями и высокой духовностью. «Если Книга Жизни зашелестит – солгут/ словари и словники, и челядь собьется с ног,/ и толмач изнеможет, пытаясь понять, в чем тут/ связь слов в предложении, синтаксис, толк и прок». В чем толк, действительно не очень понятно. Уж больно путаная связь слов.

Сергей Юрьенен. Суоми. Автобиографические заметки, которые сам автор характеризует как «евророман». Родословная, нитевидным пульсом проходящая сквозь двадцатый век, городские истории, блеск и хаос Европы. Масса едких замечаний, меланхолическое смакование подробностей, исповедь сына века. «То девчонки взяли себе моду без трусов ходить на танцы в Мраморный зал Дома культуры имени Кирова. То школьники в Парке Победы любопытства ради вспороли живот беременной. То на Невском появился «окололитературный трутень». Трутень – это Иосиф Бродский. Неспроста, ох неспроста Юрьенен помещает его в компанию юных эксгибиционисток и любопытных школьников.

Владимир Луговской. «Мир вцепился в мое сердце, как рысь». Письма 1920–1930-х годов. Любовные послания невесте и страшное, растерянное письмо Фадееву и Павленке после проработки в Союзе писателей: «Теперь меня будут прорабатывать «во всех организациях», как сказано в постановлении┘ Где же правда? Внутренняя настоящая правда художника? Значит, не нужны ни муки, ни жертвы, ни раздумье – весь сложный и тяжелый путь художника, пусть даже совсем скромного? Скажите мне это, старые товарищи, или я буду писать, как Лебедев-Кумач, или совсем не буду писать». То есть совсем не писать и писать, как Лебедев-Кумач, – примерно одно и то же?

Егор Логвинюк. Не в коня корм, или Тинейджер в пространстве поэзии. Любопытное письмо школьника из Сочи, читателя «Знамени», что само по себе феномен. Школьник этот довольно убедительно рассуждает о тотальном неинтересе к поэзии среди его сверстников. Тинейджер в пространстве поэзии подобен одинокому волку. Но ведь любой человек, независимо от возраста, впадает в одиночество, начиная читать стихи. Такое уж свойство у этого рода литературы.

Дружба народов

Александр Тимофеевский. Размышления на берегу моря. Мощный философский цикл, главные герои которого вода и время. Чеканный слог Тимофеевского будто специально приспособлен для того, чтобы формулировать метафизические истины со всей безысходностью и величием. «Причина обгоняет следствие,/ За хвост схватив его игриво./ Мы все здесь терпящие бедствие,/ Последствия большого взрыва». Повод для высказывания – почти любой. День победы, поездка к морю, «Черный квадрат» Малевича, апрельский луч, пробивающийся сквозь листву┘ «Поток сознания, зияние,/ Часть нам неведомого здания,/ Что недоступно пониманию,/ И превосходит ожидания».

Борис Хазанов. Апостол. Повесть. Евангельский сюжет, повторившийся в российской глубинке. Народное православие и «мифическая география, раздвинувшая пределы реального мира». В коммуне русских апостолов, которых гоняла милиция и преследовали местные органы власти, царили сказочные, первобытные нравы: «Не было промеж нас никакого стыда. В баню ходили, и она ходила. Спину терла┘ Она хоть и жила с нами как баба, а все оставалась невинной. Целкой, по-простому говоря. Хочешь верь, хочешь не верь». Верим, конечно, верим.

Расим Гараджа. Перемотай весну назад. Азад Яшар. Свет и тени. Акшин. Темнота – свобода женщины┘ Поэты так называемой азербайджанской новой волны. Верлибристы и созерцатели. Импрессионисты, не чуждые восточной орнаментальности и назидательности. Каждый по-своему. «Для человека с петлей на шее/ табурет размером со ступню/ означает землю» (Расим Гараджа). «Отправляясь спать,/ человек снимает очки:/ «Довольно на все смотреть сквозь вас,/ свой сон хочу видеть без посредников» (Азад Яшар). «Некогда все проститутки/ приходились сестрами всем мужчинам/ порой в мозгу у меня проносится мысль изнасиловать женщину/ по-моему это было бы актом подлинной страсти» (Акшин). Переводчик не указан, что само по себе интересно. Неужели стихи эти изначально сочинялись по по-русски?

Юрий Каграманов. Еврабия: призрак или реальность? Если верить автору статьи, скорее реальность. «Европейцы напрасно полагают, – цитирует Каграманов историка Жизель Литман, – будто арабы одержимы одной мыслью: «сбросить Израиль в море»; на самом деле главная их цель – завоевание Европы. Но европейцы слепы и раскрывают свои объятия тем, кто намерен воспользоваться объятиями, чтобы их задушить. Одни только американцы трезво оценивают мусульманскую угрозу и мужественно противостоят ей, чего бы это ни стоило». В общих чертах повторяется история с Мюнхенским сговором и зонтиком Чемберлена.

Звезда

Наталья Горбаневская. Свобода воли. Почти поэма. Небольшой цикл стихотворений, датированный февралем 2006-го. «Были б раньше не шатки, а валки,/ то и прусы, ятвяги, сувалки/ могли бы стоять в раздевалке/ вместе с нами за шубами, польтами/ и на вешалку сданными кольтами,/ получать от налогов повестки/ и на Русь посылать эсэмэски». Публикация приурочена к семидесятилетию Горбаневской.

Валерий Попов. Горящий рукав. То ли роман, то ли мемуар о школьных годах, разросшийся до романа. А горящий рукав вот откуда: «Вместо пальто он надел ватник с подпаленным рукавом (дожил!). Я снова надел пальто. «Куда идем? Все равно же вернемся сюда, и напряг вернется, никуда не денется. Ну ладно – выйдем, хоть это и бессмысленно. Эх, отец, отец!» Мелочь вроде бы, но именно из таких мелочей складывает Попов свои тексты, и большие, и маленькие.

Алексей Цветков. Стихи. О последних стихах Цветкова много спорят после его недавнего визита в Москву. Ругают, говорят, что, мол, исписался. Подборка, опубликованная в «Звезде», свидетельствует об обратном. Новый Цветков все тот же. Он, как и раньше, состоит из возвышенной конкретики «Московского времени», европейских экспериментов и изрядной доли абсурда: «потом вздохнул и сочинил блоху/ поскольку глины замесил немного/ с бобром все ясно но блоху-то ху/ а вот поди живет и хвалит бога/ или допустим под землей темно/ все норы порознь и ужасно душно / там многие вообще едят дерьмо/ и лысые совсем но жить-то нужно/ когда бы вправду добрый доктор бог/ пожать его целительную руку/ творец бобров и повелитель блох/ но бога нет и мы враги друг другу/ вот хоть микроб он с детства глух и нем/ но он ко мне относится как к блюду а я добрей я никого не ем/ из малых сих и никогда не буду». Этого Цветкова, если б не дисциплинированный, регулярный стих, можно запросто спутать с Алексеем Хвостенко. Те же источники вдохновения, та же игровая стихия, тот же метафизический юмор.

Лиссабонская конференция по литературе. Русские писатели и писатели Центральной Европы за круглым столом. Пер. с англ. Л.Семеновой. Стенограмма конференции 1988 года, в которой принимали участие Иосиф Бродский, Грант Матевосян, Зиновий Зинник, Салман Рушди, Сюзан Зонтаг, Чеслав Милош и другие. Разговор шел острый и нелицеприятный. Об этом свидетельствует, в частности, реплика Сергея Довлатова: «В прессе, как в советской, так и в эмигрантской, пишется масса глупостей. Эмигрантская пресса заявляет, что все советские писатели умирают от желания приехать в Нью-Йорк, накупить кучу барахла на Четырнадцатой улице и при первой же возможности попросить политического убежища в каком-нибудь супермаркете! О нас, писателях-эмигрантах, в советской прессе также пишется куча глупостей, например, что мы продали душу за чечевичную похлебку, что мы все умираем от нищеты и только и ждем момента, чтобы пристыженными вернуться в СССР. И то, и другое вранье».

Москва

Николай Ивеншев. Едоки картофеля. Повесть об обитателях сумасшедшего дома, пациентах и докторах. Название заимствовано у Дмитрия Бавильского и Ван Гога. «Вон Синев. Он считает себя великим писателем. У него в пижаме блокнот с аккуратно накрученным пружинкой почерка систематизированным бредом. Строчит «Записки Кота МУРа». О московском уголовном розыске. Блокнот подписан: «К.А. Синев, Т.А. Гофман». Вон Таганцев. Он боится инопланетян. И один вопрос мучает Таганцева: «Прилетели или не прилетели?» Мать его привезла. Нашла под Кущевкой. Он там во ржи ночевал, считал умятые кольца. Вон Васечка Чуев. В марте ему нравилось курить коноплю, нравилось все больше и больше. Мартовские иды. Докурился, мозги как кисель. Вон Ёлкин, Ван Гог. Здравый студентикус, косящий под шизофреника. А там, в коридоре, доктор Арбузов. Петр Арефьевич размахивает руками, доказывая что-то щекастому санитару Москвичеву – Москвичу. И у санитара болезнь: геронтофобия». Все как на подбор яркие индивидуальности, интересные люди.

Павел Пальчиков. Он был обречен. Документальная повесть о герое Советского Союза генерале Дмитрии Павлове.

Евгений Эрастов. Милая Ади. Рассказ. Немецкий солдат пишет в тыл очаровательной фройляйн о Бетховене, горящих танках, зиме и убитых русских. Такая вот любовь по переписке времен Великой Отечественной.

Круглый стол к 150-летию В.В. Розанова. Творчество Розанова – благодатная почва для рассуждений и комментариев. Причина проста – Василий Васильевич ставил проклятые вопросы, умело уходя от ответа. Конечно, система его взглядов, по меткому замечанию Сергея Федякина, не сводится к пресловутому «пол, христианство, иудаизм». Опусы его лишь рядятся в одежды философии. На самом деле они – чистой воды поэзия. Спорьте, господа, о значении Розанова для современной русской культуры. Спорьте, он все равно от вас ускользнет.