Ян Шенкман Новый мир
Евгений Чигрин. Нетрезвое солнце. Стихи Чигрина, как тучи, погружают в депрессивное настроение, нагнетают мрачную атмосферу. Так продолжается до тех пор, пока сквозь них не проглянет лукавое нетрезвое солнце. В его лучах одинаковым утешением кажутся и унылые пейзажи, и стихи, знакомые с детства: «Пускай поля, холмы и леспромхозы,/ Леса и горы мой тревожат зрак,/ Ну и, конечно, вызывают слезы./ Я буду воскрешать своих друзей,/ Припоминать классические строки,/ В которых и Кащей, и Колизей,/ И важный Рим, и терем у дороги./ В которых от Полонского привет,/ В которых тень Случевского и что-то/ Печальное, чему названья нет,/ Какая-то трагическая нота┘» Что поделаешь с этой нотой? Трагическая, невыносимая, а без нее чувствуешь себя не у дел.
Александр Карасев. Два рассказа. Карасев уже в который раз умудряется, не описывая войну, сказать о ней что-то очень важное, может быть, главное. Герой его первого рассказа, вернувшись из Чечни, все время порывается кого-нибудь замочить. Поняв, что на гражданке он опасен для окружающих, себя самого и вообще – нет счастья в жизни, Саша Войтов подается в контрактники и просится в горячую точку. Второй рассказ – о «пацане нового типа», которого ничего не колышет, даже смерть его близких. Я и сам за собой замечал такое, когда вернулся с войны, резюмирует Карасев. Все это написано максимально просто, сдержанно, в точно пойманном ритме повседневного монолога.
Анна Цветкова. Зимние вещи. Молодое дарование, участницу «дебютовского» шорт-листа кто-то обманул: «издалека-сестра», «зря-судьба», «ветру-могу» – не рифмы и никогда ими не были. Впрочем, при известном пафосе и не такое еще сходит у публики за стихи. Может, когда-нибудь премию получит, книжку издаст. Не может, а наверняка.
Владимир Глоцер. Вот какой Хармс! Уникальные воспоминания современников Хармса, его случайных и не случайных знакомых, записанные в 60-е, 70-е, 80-е годы. Из их свидетельств складывается портрет очень странного человека. Мизантропа и добряка, ловеласа и нежного мужа, расчетливого безумца. Многие эпизоды смахивают на анекдоты. Особенно рассказ Наталии Шанько о том, как Хармса допрашивали после первого ареста. Следователь «спрашивал, почему он так часто бывает на Петроградской стороне у каких-то своих знакомых, зачем они там собираются, Хармс ответил, что они хотят под Невой сделать подкоп под Смольный. Следователь, конечно, страшно взволновался и спросил: «А зачем под Смольный вам надо делать подкоп? Зачем вам Смольный?» Хармс ответил: «А мы хотели узнать, остались ли там еще институтки?» Что должен был чувствовать человек, превративший свою жизнь в трагический анекдот?
Знамя
Евгений Гришковец. Погребение ангела. Рассказ о смерти и похоронах эрдельтерьера, космически далекий от привычных нам монологов Гришковца. И по настроению, и по стилю. По аналогии вспоминаешь скорее не «Как я съел собаку», а – страшно сказать – толстовского Холстомера. Интересно и то, что Гришковец вроде бы отказался от автоперсонажа. Рассказ написан как бы о третьем лице. Ночь, человек, собака. И масса бытовых деталей, каждая из которых необходима. А все для того, чтобы выговорить наконец главное: «И этот город уже не его, и собака, которую он хоронит, тоже уже┘» Грустно. Какой уж тут год Собаки┘
Владимир Строчков. Караул опять спит┘ Стихи разных лет. От середины 90-х до начала 2000-х. Большей частью игровые, дурашливые. Но временами дурашливость эта перерастает в нечто горькое и одновременно монументальное: «Ты скажи-ка, мать-земля сырая,/ что ты тут расселась у сарая,/ что это ты тут поразверзалась?/ Или это спьяну показалось?»
Владимир Фридкин. Старый Пушкин. Совместная с покойным Натаном Эйдельманом фантазия о том, как вел бы себя Пушкин, доживи он до старости. Сюжет крутится вокруг поэмы «14 декабря», которую не хотят печатать. В целом похоже не на старость, а на возвращение с того света. По Фридкину, Пушкин доживает до семидесяти лет, застав и отмену крепостного права, и народовольцев. То самое сослагательное наклонение. Альтернативная история, увлекательная игра. «Ведь Пушкин мог и не погибнуть на дуэли. Наследник Николай Александрович, надежда прогрессивной партии, мог не умереть в двадцать два года в Ницце и продолжить реформы отца, а сам отец, император Александр II, мог и не погибнуть от руки террориста на углу Грибоедовского канала. Не выйди он из кареты после первого взрыва, домчали бы его орловские рысаки до Зимнего. Ведь манифест о конституции был уже подписан и со дня на день был бы опубликован. И демократическое развитие России пошло бы семимильными шагами┘ Но может быть, прав был князь Вяземский, который уверял, что России суждено развиваться шажками: шажок вперед, шажок назад, шажок в сторону?»
Олег Дозморов. Премия «Мрамор». Лирическое эссе-воспоминание, по жанру тяготеющее к «Трепанации черепа» Гандлевского. Но, естественно, на своем материале. Материал этот – литературная и частная жизнь в Свердловске, общение с Борисом Рыжим, совместные мечты о славе, сравнительная характеристика поколений: «Бедные провинциальные советские студенты 70-х, что вы видели? Польские журналы мод, дрянное индийское кино, джинсы с барахолки и «Битлз» с мягкой пластинки – приложения к журналу «Радуга». Жить за границей – верх мечтаний. Теперь мы, ваши послушные дети, добиваемся вашего успеха, исполняем ваши мечты, старательно обосновываемся в Америке и Европе, в крайнем случае, здесь, в Москве». Звучит лихо. Напоминает монологи одного бальзаковского героя. Звали его Растиньяк.
Михаил Арапов. Наш великий и могучий┘ Рассуждения лингвиста о том, как уцелеть русскому языку в потоке миграции и возможно ли это вообще. «Цель проекта – повышение солидарности общества в его отношении к русскому языку». Речь, насколько можно понять, идет не только об иноязычных мигрантах, но и о провинциалах, говорящих на волапюке. Порой легче объясниться с азербайджанцем, чем с краснодарским казаком.
Николай Работнов. Никелируем золото. Эссе о литературных ремейках и переработках классики. Обычно они ни к чему хорошему не приводят. Среди положительных (относительно) примеров – зощенковская «Шестая повесть Белкина». Среди отрицательных – например, спектакль «Анна Каренина-2» по рассказу Олега Шишкина. «Оказывается, Анна потеряла руку, ногу и глаз, но осталась жива и Каренин преданно ухаживает за ней в инвалидном доме. Туда же впоследствии попадает и Вронский после тяжелых увечий, полученных во время военных действий на Кавказе. Представляете встречу?» Отдельная песня – «Чайка» и «Гамлет» Акунина. О них Работнов пишет всерьез, подробно и с нескрываемым интересом.
Дружба народов
Тонино Гуэрра. Теплый дождь. Перевод с итальянского Валерия Николаева. Роман легендарного сценариста Феллини и Антониони. Роман о России. О том, как Гуэрра посещает Ленинград (по всей видимости, еще в советские годы) и исследует загадочную историю дореволюционного генерала, у которого денщиком служила собака. Много точных описаний и афористичных реплик («Комары, как собаки: кусают тех, кто их боится»). Много чисто гоголевских фантасмагорических диалогов: «Вы могли бы потребовать освобождения всех птиц, сидящих взаперти в клетках, – произносит Генерал. – Но какое отношение имеют к нам птицы? – спрашивает ошеломленная собака┘ Пес вытягивается по стойке «смирно», напуганный изменившимся грозным голосом Генерала. И тотчас же выбегает из дома по своим революционным делам». Гуэрра пишет о генерале и о себе, сочиняющем о генерале роман. Двойное зрение, эдакая психоделическая матрешка. Никакой метафоры здесь нет. Нормальный философский сюр в духе классического Феллини.
Владимир Шпаков. Железный Ренессанс. Ностальгический рассказ из провинциальной жизни. Приезжаешь на родину после долгого перерыва, а там все быльем поросло. Разруха, энтропия, упадок. А может быть, это такой обман зрения? Люди по крайней мере вполне себе живые и бодрые. Любят поговорить о литературе под хорошую выпивку: «Полюбуйтесь: Толстой! Такой матерый, понимаешь, человечище, – а оказался на водочной бутылке!.. Господи, с кем воздымаю стаканы?! Жалкие технарские душонки! Я же вам принес эту бутылку, чтобы показать цинизм наших производителей спиртного! Для них не осталось ничего святого». Такой вот высокодуховный алкоголизм.
Елена Долгопят. Комментарии к неснятым фотографиям. Цикл рассказов о загадочных, но незабываемых явлениях. Кульминация цикла – история о женщине, которая может внезапно уснуть на полгода и ничем ее не разбудишь. Когда-то такими сюжетами баловался Кортасар. Вспомним хотя бы знаменитый «Блоу ап». Кстати, и интонация у Долгопят чем-то неуловимо кортасаровскую напоминает. Речь не о плагиате, а о своеобразной традиции.
Александр Мелихов. Мы рождены украшать и усиливать друг друга. Как всегда, о национальных проблемах. О том, что русские евреи – давно уже самостоятельный этнос. А национальная идентичность базируется не на территории или языке, но на общей романтике, иллюзиях, грезах. Спорная точка зрения. От нее опасно попахивает бредовыми гумилевскими теориями. Пассионарностью и прочими красивыми, но безумными измышлениями. Интересно другое: по Мелихову, патриоты «системы грез, именуемой русской классической литературой» и патриоты, для которых «священна система грез, сакрализующая святую русскую землю», в сущности, представляют совершенно разные нации. С этим трудно не согласиться.
Звезда
Сергей Матюшин. Маленькие рассказы. Непритязательные истории, но при этом тщательно выписанные, поэтичные и проникновенные. Одна о гибели героинового наркомана, а все оттого, что отец в детстве не умел петь ему колыбельные. Другая – о том, как неохота по утрам просыпаться. Третья – про мальчика Юльчика, который не любил приключения.
Игорь Николаев. Генерал. Документальная повесть, по которой в 1992 году снят одноименный фильм. В центре повествования – Герой Советского Союза генерал-полковник Горбатов. Участвовал в трех войнах, сидел, спас отечество.
Дмитрий Травин. 1986: «Съезд победителей». 1987: Третий рубеж. Меньше всего интересны партийные интриги, прения и программы. Интересно другое: «Состояние советской экономики неплохо поясняется ситуацией, возникшей у одного российского бизнесмена уже позже, в пореформенные 1990-е гг. Завел он молочное хозяйство, в котором доярки, воспитанные при советской власти, естественно, воровали молоко. Бизнесмен даже не пытался запретить им воровать и готов был терпеть сравнительно малые убытки, возникающие по этой причине. Просил только, чтобы крали в открытую, а не разбавляли молоко водой, поскольку полученную вследствие данной операции жидкость не принимали на молокозавод, что приводило уже к убыткам поистине колоссальным. Но перевоспитать этих тружениц села ему так и не удалось». Голубые воришки, в точности как в «Двенадцати стульях». Не удалось их перевоспитать и по сей день, потому что перевоспитать невозможно. Так говорите, это демократы развалили страну? Именно демократы?
Андрей Арьев. Виссон. Георгий Иванов и Владимир Сирин: стихосфера. Враждовали, язвили, нещадно пародировали друг друга. И с неослабевающим вниманием следили друг за другом. Ревниво, как муж за бывшей женой. «Невозможно судить, кто в этой неистовой распре самого яркого прозаика русской эмиграции с самым ярким ее поэтом прав, кто виноват. Как говорил исключительно чтимый ими обоими Александр Блок, «ненависть – самый чистый источник вдохновения». Писатель «со слишком добрыми для литературы глазами» – для художников Серебряного века есть олицетворенная бездарность». Бездарным не назовешь ни Иванова, ни Набокова.
Москва
Юрий Кузнецов. На смерть и славу путь лежал. «Генералы от идеологии, которым требовался противовес космополиту-либералу Иосифу Бродскому, представлявшему противоположный идеологический лагерь, не преминули воспользоваться именем Кузнецова в своих целях», – пишет в послесловии к стихам Кузнецова Александр Суворов. Откровенное признание. Но раз воспользовались, значит почувствовали в этих стихах что-то свое, генеральское. Что? Например, вот это: «Застава спит. В палатке сон глубокий./ В глухую ночь стоял он на посту./ И только вспомнил отчий край далекий –/ Опасность просквозила темноту». Вполне обкомовские стихи. Если забыть об ореоле, который успели создать Кузнецову оголтелые соотечественники, сразу же возникнет вопрос: а стихи ли это вообще или нагромождение пошлостей? Легко быть знаменем, стихи писать гораздо сложнее.
Иван Тертычный. Черная бабочка с белой оторочкой. Любопытно, что в качестве второстепенного персонажа одного из рассказов Тертычного выведен некто Саша Соколов, «старинный приятель»: «Они встретились на Преображенке, недалеко от нового места жительства Никиты и Инны. – Никитус, привет! Откуда здесь? – широко раскинув руки для дружеских объятий, вопросил Соколов». Неужели тот самый?
Ким Балков. Солдат и солдатка. Бывший мент Федос Бесфамильный проверяет на честность продавщицу Нюрку. «С неделю назад слух разнесся по деревне, что вор-де залез в магазин┘ Нюрка стоит на крыльце, порозовевшая от волнения, и не устает повторять одно и то же... «Отмыкаю я, значит, замок, захожу, еще ничего не чую, встаю за прилавок. Все честь по чести, как у меня заведено, а потом на полки-то глянула: батюшки мои, а водки-то нету!.. Мечусь, значит, тычусь по углам и тут слышу: храпит кто-то за печкой. Я оробела, но потом взяла себя в руки: мужик лежит, а подле него бутылки, пустые, конечно. Я перепугалась и за дверь...» Но Федоса не проведешь: «Не верю, что он мог за ночь выпить десять бутылок водки. Тут что-то неладно. Никак Нюрка подсобила ему?..» Очень может быть, что и так. Недаром же автор характеризует Нюрку как бабу молодую, здоровую.
Борис Ключников. Уроки французского. Ключников (как и многие, очень многие) анализируя недавние французские бунты, рассматривает возможность аналогичных событий в России. Вот как они ему видятся: «У новых собственников на страже сотни тысяч частных охранников, здоровенных парней, место которым у станков и у плугов. Случись беда, не эти ли парни из народа первыми скажут: долой бездарных ненавистных хозяев! Усмирять бандитские группировки и охранников-мародеров пошлют силы порядка. Но кто уверен, что они не начнут все вместе грабить награбленное? На кого тогда можно будет положиться?! Перед нами вполне реальная угроза не бескровной оранжевой революции, а черного кровавого передела». Давно пугают Россию перспективой черного передела. Но для этого явно недостаточно двух подростков в трансформаторной будке. И монетизации недостаточно. И фальсификации выборов. Что должно произойти, чтобы вспыхнул бунт? Что-нибудь уж совсем ужасное? Или достаточно спички, поднесенной к нужному месту?
Дарья Гармоненко