Ян Шенкман Новый мир
Евгений Шкловский. Рассказы. Пара странных, но вполне житейских историй, главное в которых не сюжет, а жизнь подсознания, проступающая сквозь быт. Молодой инвалид боится сесть за руль после того, как в горячей точке подорвался на мине и чудом остался жив (рассказ "Поехали"). Чересчур любопытный студент сталкивается с охраной крутого загородного коттеджа (рассказ "Похищение"). Шкловский соорудил из этих коллизий изящные психологические этюды.
Анатолий Друзенко. Przeprasham. Варшавская история. Документальная проза бывшего собкора "Известий" в Варшаве. Время действия - конец семидесятых. "Солидарность", рабочие забастовки, Лех Валенса, канун московской Олимпиады. В каждом абзаце, в каждой строке - двойной взгляд на события, раздвоенность сознания, много раз на дню перейденная граница между правдой и ложью. "В мемуарах фраза Брежнева напечатана латынью: "U tebia contra. Nada wziat za mordu. My pomorzem"┘ Легко сказать - "взять"! Кого? Легко сказать - "контра". Это рабочие-то?" Отличить контрреволюцию от революции очень просто. Пламенные революционеры - за нас. Против нас - отпетая контра. Не это ли происходит сейчас на Украине и в Грузии? Не этого ли так боятся в России?
Александр Сопровский. Далекая птица. Принято считать, что поэты "Московского времени", у истоков которого стоял Сопровский, категорически предпочитали реальность абстракции и работали со словом предельно конкретно, помещая его в грубый и зримый контекст. Несколько иное впечатление складывается из этой подборки. Вроде бы стихи - о том, что здесь и сейчас. А с другой стороны, все это очень похоже на сновиденье или замедленное кино. "Еще движенья сохраняли вялость,/ И свет лился холодною волной./ Сознанье понемногу размывалось/ Как будто в оболочке слюдяной./ А рядом со ступеней перехода/ Средь освещенной, выпуклой земли/ Бесшумные скопления народа/ На площадь оживленную текли". Публикация приурочена к пятнадцатилетию со дня смерти поэта.
Игорь Клех. Любовь под подозрением. Эссе об "Анне Карениной". О том, что роман вышел совсем не таким, каким задумывал его "Толстой-моралист, положивший вторую половину жизни на то, чтобы опровергнуть заблуждение, что миром якобы движет любовь. К счастью, создание Анны Карениной" пришлось на зазор между двумя половинами".
Знамя
Герман Садулаев. Одна ласточка еще не делает весны. Осколочная повесть. Осколочная - и потому, что речь в ней идет о Чечне, где продолжают рваться снаряды, и потому, что написана фрагментами, осколками сознания, пораженного чеченской войной. Сюжета в привычном понимании у повести нет. Но есть внутренний, психологический сюжет: выбор между родиной и теплом, между любовью и жизнью, комфортом и неминуемой смертью. Отсюда и птичьи метафоры: "Они просто прилетают домой, но в этом нет иной логики, кроме логики любви, поэтому каждый год мы думаем: когда прилетят ласточки? А может, они не прилетят? Если в мире больше не осталось любви, если родина - это там, где тебе тепло, они не прилетят. Значит, и нам не нужно здесь жить, значит, каждый должен искать место, где ему будет теплее".
Владимир Рецептер. Юбилей, станционный смотритель┘ "Давай не будем видеться. Теперь/ нам столько лет, что мы бы не узнали/ по результатам жизненных потерь/ двух хищников, которых мы играли". Жизнь - игра, литература - театр. Вполне понятная позиция для человека, как Рецептер, всю жизнь посвятившего театру. Недаром же в подборке его новых стихов - посвящение Теняковой и Юрскому. Другая тема - национальный вопрос. Один из вечных, наряду с "Что делать?" и "Кто виноват?". Нет на него ответа, и картина печальней некуда: "Сижу и молчу, опершись на кулак,/ для тех и для этих изгой и чужак".
Константин Ваншенкин. Законы жанра. Жанр - это старость, перед которой поэт отступает, не покоряясь ей окончательно. Многое уже поздно, зато самое время для блистательных афоризмов в стихах. О женщинах, о войне, о болезнях и дальних странах. И для легких эротических зарисовок: "Вновь пробралась к нему, как мышь,/ В горячий сумрак сеновала./ Он повторял чуть слышно: "Т-ш-ш-ш┘",/ И шепотом она стонала".
Александр Мелихов. Красный Сион. Красный Сион - Биробиджан, куда пытаются попасть мальчик Бенцион Шамир, сын польских евреев, и сапожник Берл, его друг. Ключ к происходящему - в своеобразной молитве Берла: "Берл впадал в транс и читал уже окончательно на память, раскачиваясь, будто за чтением Торы". А дальше следует речь Калинина. В том-то и дело, что этому поколению Тору заменили речи советских деятелей. Еще одна цитата по тому же поводу: "А кого распяли на этой звезде? - без особого интереса поинтересовался Бенци, и Шимон, крякнув, задумался. - Не знаю, Ленина не распинали┘ Может, всех нас?" Но, похоже, сам Мелихов главным в трагедии довоенного и военного еврейства считает совсем другое: "Нашему народу красивая легенда о себе сейчас нужнее всего. А вот если мы просто издохнем как животные┘" Вопрос в том, как умереть, красиво или не очень. Речь о том, чтобы жить, попросту не идет.
Октябрь
Алексей Рубан. Три дня и три ночи. Повесть. Михаил Наринский. Скотти. Рассказ. Под рубрикой "Новые имена" два одинаково вялых и претенциозных текста. Оба автора щеголяют названиями рок-групп и наркотиков, оба стремятся выжать слезу из читателя и невыносимо кокетничают. Достаточно сказать, что героя повести зовут Шмерц, а героев рассказа - Ники и Скотти. То ли молодая литература вконец оскудела (вроде бы нет), то ли вменяемые писатели этого поколения игнорируют редакцию "Октября".
Мария Кретинина. Папа нью-йоркский и его иконы. Эссе о художнике Энди Уорхоле, создателе поп-икон, которые так хорошо прижились в современной России. "У нас вроде бы и темы те же - от национальной гордости ("Икона-икра" и "Водка "Столичная") до национального ужаса вроде чеченской войны┘ и исполнение такое же, а ощущение от наших картин другое. Американский поп-арт жизнерадостен и самодоволен, русский - как-то уныл".
Леонид Андрулайтис. "Дневник писателя" Ф.М. Достоевского как прообраз сетевой публицистики. Довольно поверхностная попытка увязать традицию литературного дневника с сетевыми блогами. На эту тему в свое время исчерпывающе высказался Дмитрий Быков в докладе "Достоевский и психология русского литературного интернета". Добавить к тексту Быкова Андрулайтису явно нечего.
Вальтер Колоновский. Игра у Синявского: набоковские соотношения. Ефим Гофман. Бред и чудо. Поэтика метаморфоз у Синявского. Материалы конференции "Андрей Синявский - Абрам Терц: облик, образ, маска", посвященной 80-летию писателя. Автор первой статьи - профессор Канзасского университета, второй - композитор и эссеист.
Дружба народов
Александр Хургин. Записи. Поиски жанра, приоткрытая дверь в мастерскую писателя, у которого не идет серьезная вещь, и вот он набрасывает все, что приходит в голову, в надежде, что фрагменты сами сложатся в единое целое. Результат довольно бессвязный, но, надо отдать должное, местами смешной до слез. "Вася Пыпыч, он вообще-то работает в православной газете большевистского толка "Спасайся, кто может", но дома тайно от работодателей и своего духовника делает за отдельные деньги еврейскую газету "Шалом". С некоторых пор он называет себя "Реб Божий Вася". Или другой пример: "Почему-то подонки всегда самые ярые патриоты. Видимо, свое подонство по отношению к людям они пытаются уравновесить своей любовью по отношению к родине┘ Это лишний раз понимаешь, стоя на обочине дороги в дождь в ожидании маршрутного такси. Ты стоишь, а они несутся по мокрому, по лужам. Зная, что сейчас тебя с ног до головы окатит┘ Но с другой стороны, возможно, не все они - патриоты". Хороша и запись о весне: "Трудно стало с наступлением тепла на улицу выходить┘ Столько красивых женщин-девушек там ходит - хоть плачь. Хорошо еще - среди них попадаются те, которые в прыщах и с кривыми ногами". Но вершиной лично я считаю фрагмент "О зависти": "У Петра Ивановича┘ было восемь жен. По отдельности у него было восемь жен, в порядке живой очереди и в соответствии с конституцией, а также с правом на труд. Конечно, Петр Сергеевич Петру Ивановичу завидует. Потому что у самого у него было всего лишь только семь жен. И все семь - так случайно совпало - бывшие жены Петра Ивановича". Хармс да и только!
Ундине Радзявичуте. Strekoza. Литовская писательница дала своему тексту подзаголовок "Такой вот роман". Насчет романа можно поспорить, но опыт получился интересным и необычным, по крайней мере для российской традиции. История об одиночестве сентиментальной и одновременно циничной женщины. О ее жизни в пустоте, среди чужих людей, без корней и привязанностей. Очень европейская по ощущениям вещь, где ремарковская традиция накладывается на модное сейчас фрагментарное письмо с элементами дневниковой записи. Каждый фрагмент сочится еле сдерживаемой мизантропией, помноженной на юмор, за которым полная безнадега. Кончается все, как у Ремарка, - смертью любимого человека и космическим одиночеством.
Марюс Ивашкявичус. Четвертый раз, или Литовские метаморфозы. Ироничные размышления молодого литовского писателя об истории своей страны и том, что изменилось с 1991 года, когда Литва, по выражению Ивашкявичуса, "оттолкнулась от айсберга".
Донатас Банионис. Из мемуаров. Война, "Мертвый сезон", "Солярис", встреча с Феллини и другие этапы большого пути главного (для России) литовского киноактера.
Звезда
Глеб Бобров. Чужие Фермопилы. Жесткий, почти документальный рассказ о стойких оловянных солдатиках, бессмысленности подвига и безжалостности советской армии. "Вот он - Азадбаш. В моей памяти сейчас название этого узбекского поселка четко ассоциируется с иными звучными названиями других населенных пунктов - Аушвиц, Треблинка, Майданек". Автор - участник афганских событий 1982-1985 годов.
Сергей Гандлевский. "Безумных лет угасшее веселье┘". Александр Сопровский. Письма к Сергею Гандлевскому. В посланиях покойного Сопровского, одного из самых интересных поэтов поколения конца семидесятых - начала восьмидесятых, помимо алкогольной темы постоянно всплывает тема преследований со стороны властей (в шутливом ключе) и опасения перлюстрации. Кому нужна была переписка двух люмпенов, недоумевает Гандлевский. Пригов объяснял прыть "конторы глубокого бурения" необходимостью бороться хоть с кем-нибудь в отсутствие серьезных противников. Я же думаю, что внимание органов - следствие глубокого чувства внутреннего достоинства, которое позволяли себе сохранять аполитичные вроде бы поэты на фоне общего морального разложения. Тут расхождения не только эстетические, но еще и этические. Другая причина - их постоянные перемещения по стране. Ведь путешествия - лучшая школа свободы и независимости.
Игорь Смирнов. Режиссер собственной персоной. Обстоятельное исследование, посвященное сталинизму и звуковому кино, тоталитарной природе самого массового из искусств и тоталитаризму как таковому.
Владимир Рецептер. Булгаковиада. Рецептер проецирует булгаковские проблемы с театром на современный ему БДТ. В центре повествования - письма Мастера о возможной постановке "Кабалы святош" и вполне реальный спектакль ("Мольер") в постановке Юрского. Действующие лица - Басилашвили, Мариэтта Чудакова, сам Рецептер, Эдуард Кочергин и другие.
Нева
Владимир Рецептер. "У меня в ушах бананы┘". Еще одна грустная байка из жизни петербургских артистов. 1995 год. В привилегированную больницу попадают два Гамлета, больные, старые, плохо слышащие. Один из них Бруно Фрейндлих, другой - некто Р., видимо, сам Рецептер. Лежат и рассуждают о глухоте, физической и душевной. Я бы не называл это рассказом. Перед нами скорее эссе или беллетризованный мемуар.
Вячеслав Влащенко. Почему в воровском мире был культ Есенина? Потому, считает филолог и преподаватель педагогического университета Влащенко, что Есенин воспел природную жизнь и в стихах его слышится "материнский плач". Так воспринимают поэзию Есенина "блатные - люди, погубившие свою душу, но сохранившие память о детском рае". Влащенко сталкивает несколько мнений - Жигулина, Шаламова, Романа Гуля, цитирует поэта Марину Кудимову: "Чем же потрафил наш лирик убийцам и насильникам? Вероятно, сентиментальным раздрызгом, нервической экзальтацией, приятной расшатанной психике блатаря, всегда нуждающейся в допинге. Уголовники почуяли в Есенине слабину безответственности, которой они особо привержены в отношениях с "фраерами". Наверное, никто из русских поэтов, заключает Влащенко, так, как Есенин, не выразил чувство влюбленности в себя, жалость к себе и плач над собой. А поскольку Есенина любит вся страна, то что-то можно сказать, наверно, и о стране.
Константин Фрумкин. Миссия инженера. Сравнительный анализ "Бессильных мира сего" Бориса Стругацкого и "Дневника наркомана" Алистера Кроули. И то и другое Фрумкин относит к жанру философской фантастики. И там и там, если вдуматься, воспет труд, творческое преобразование реальности. В этом исследователь видит сходство дореволюционной и постсоветской эпох.
Игорь Яковенко. Терроризм. Главное преимущество этой, в сущности, банальной статьи - почти академическая, словарная точность формулировок. Например: "Суть шантажа террористов состоит в том, что либеральному обществу присущ естественный пацифизм, страх крови своей и чужой. Противостояние террориста и либерального государства - это противостояние двух культур, кардинально различающихся ценой человеческой жизни". Ничего нового. Но кто-то же должен был сформулировать эти вещи.
Москва
Александр Мишарин. Решение. Повесть о тщетных поисках прошлого отдельно взятым персонажем по имени Сергей Александрович. "Ну что я тут делаю? Все изменилось! Ни одного знакомого лица! Вот и парадная дверь стала другая. Куда подевались огромные, с хрустальными краями стекла? Разве что огромная медная ручка, надраенная, отмытая, сияющая, на месте!" А с другой стороны, что он еще ожидал увидеть? Застывшее время? Вечные пятидесятые? Тут ведь дело не в распаде СССР и не в смене одного поганого строя другим поганым. Нормальная физиологическая цепочка: кончается юность, проходит зрелость, потраченная на пустяки, начинается старение. Чем оно кончается, знает каждый. Решение чувствительный Сергей Александрович принимает несколько мелодраматичное, но в целом понятное: "Достал револьвер, машинально взвел курок... И выстрелил - недрогнувшей рукой - себе в правый висок..."
Александр Трапезников. Девушка Розмэри. Повесть о провинциальной девушке Даше, которая взяла имя в честь героини Фицджеральда. Вся ее дальнейшая жизнь - путь к себе и своему прежнему имени. Все-таки Розмэри - это не для наших широт.
Сергей Новохатский. Глобализм по-исламски. Статья об угрозе исламского контроля над мировой экономикой. Кто виноват в прогрессирующем "глобализме по-мусульмански"? США, кто же еще. Они у нас завсегда во всем виноваты. А опасность грозит России. Даже погромы в Париже представляют для России непосредственную угрозу.
Наталья Лактионова. Единая Евразия против единой Европы. Старая песня об обломках великой империи, которой противостоят коварные недруги. Единственная надежда на СНГ и лично товарища Лукашенко. Долой гнилых интеллигентов и либералов! Долой зарвавшуюся Америку! Да здравствуют традиционные устои и "евразийский скреп"! Самое удивительное, что пишет все это историк, кандидат наук, сотрудник солидного института. Безумие правит миром.
Дарья Гармоненко