Писатель и все такое

Информация о его смерти промелькнула в электронных СМИ месяца полтора назад и тут же исчезла из новостных лент, не вызвав ни комментариев, ни особой сенсации. "Умер Сэлинджер" - и все. Не больше, но и не меньше.

Я собрался уже было прокомментировать это событие, уточнил факты, перечитал сэлинджеровский двухтомник с послесловием покойного уже Зверева. Но тут выяснилось, что произошло совпадение. Умер, оказывается, не писатель, а его однофамилец, Пьер Сэлинджер, бывший пресс-секретарь Джона Кеннеди. Автор книг и статей, человек, по-своему не чуждый литературы.

Для сегодняшних американцев что один Сэлинджер, что другой - люди бесконечно далекие. К тому же и автор "Над пропастью во ржи" все равно что умер, похоронив себя сорок лет назад в провинциальном городишке Корниш, штат Нью-Хемпшир.

Джером Дэвид Сэлинджер, которому в уходящем году исполнилось 85, если верить его несколько мифологизированной биографии, - герой далекого прошлого. Легендарный, но не актуальный сегодня исторический персонаж. Логика такая: не пишет - значит, покойник.

Слухи о его смерти возникали периодически. Так в свое время по Москве чуть ли ни каждый год циркулировал слух о том, что умер Высоцкий. Так многократно хоронили Пола Маккартни. Поклонники уверены, что с их кумирами должно происходить что-то сверхэкстремальное. А куда уж экстремальнее смерти.

Сравнение с музыкантами правомерно. Джей-Ди, как его называют американцы, уже давно стал явлением масс-культуры. Национальным символом вроде небоскреба "Утюг".

А тексты? А с текстами такая история.

Как известно, душеприказчик Кафки Макс Брод, нарушив завещание, опубликовал его рукописи. Сэлинджер в отличие от Кафки подобного завещания не оставлял. Он составил корпус вещей, предназначенных для печати, наложив запрет на все, что туда не вошло.

Большие писатели - жертвы своей популярности. Достоянием публики становится в конце концов все, вышедшее из-под их пера. Вплоть до записок типа "Чайник на плите, не забудь выключить". Подход этот без лишних разговоров следовало бы признать некорректным, не будь одного момента. А именно: субъективности писательского отбора, субъективности писателя как читателя собственных произведений. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить Заболоцкого, чудовищным образом отредактировавшего в конце жизни свои ранние стихотворения. Тем не менее широко известны обе версии знаменитых "Столбцов".

Чтобы нарушить волю Сэлинджера, не стали ждать его смерти. На сегодняшний день опубликовано практически все, им написанное. Помимо девяти рассказов, бестселлера "Над пропастью во ржи" и цикла повестей о семействе Гласс, входящих в официальный канон, изданы ранние рассказы, печатавшиеся в глянцевой периодике, и загадочное интервью, данное ученице Виндзорской школы.

Загадочное потому, что стало поводом к самоизоляции Сэлинджера. Ведь поначалу и в Корнише он вел активную жизнь. Общался с местными жителями и старшеклассниками из соседнего города Виндзор. Катал их на джипе, угощал обедом, рассказывал смешные истории. Одна из старшеклассниц взяла у него интервью для местной газеты. Газета же представила писателя в ироничном и даже издевательском виде. Недели через две после этого вокруг дома Сэлинджера на холме, с которого, как он говорил, видно пять штатов, выросла плетеная изгородь и стена.

Глупо, конечно, обижаться на интервью. Но Сэлинджер воспринял его как удар в спину. И от кого? От детей, которых он считал островками честности в лживом мире.

Злополучное интервью, на самом деле вполне невинное, содержит такую статистику: "Около 75% его произведений написаны о молодых людях, не достигших двадцати одного года, из них 40% - о детях младше двенадцати". Это, конечно, не дает оснований считать Сэлинджера детским писателем, зато прямо указывает на то, что его главная тема - взросление. И время, которое надо остановить любым способом.

Герой одного из его ранних рассказов "мечтал, что вот будет хоть одна женщина в 1944 году, у которой перед глазами не сыплются песочные часы чьей-то жизни. А теперь ему приходится и перед нею поставить такие часы - свои". Часы мешают человеку поступать нестандартно, иногда нелогично, заменяют внутреннее внешним - неизбежным и монотонным┘

* * *

Сад разбегающихся тропок открывается в молодости перед каждым. Любой поступок в эту пору равносилен выбору жизненного пути, так как отсекает оставшиеся дороги. Отсечение продолжается до тех пор, пока не остается единственная тропка - выход из сада. В таком ракурсе любая жизнь кажется неудавшейся. Отсюда и грустная, блюзовая нота сэлинджеровских рассказов.

Но там есть и то, что можно назвать "сопротивлением Сэлинджера" - намеренное бегство от философских истин, торжество скольжения по поверхности. Сэлинджеровские рассказы, от ранних "Подростков" до "Опрокинутого леса", содержат в себе произвольный, казалось бы, кусок жизни, фотографируют момент, в который ничего не произошло.

Он предъявляет нам как бы негатив ситуации: оказывается, ничего не значащее и было самым ярким впечатлением жизни, центром ее неудавшейся композиции. Как случайное знакомство в "Дорогой Эсме с любовью и всякой мерзостью" или кусок сэндвича в "Войне с эскимосами". "Жизнь - это то, что происходит с тобой, пока ты занят другими делами", - говорил Джон Леннон, вполне сэлинджеровский персонаж.

Леннон упомянут здесь не случайно. Он имеет прямое отношение к сэлинджеровской теме. Дело в том, что убийца Леннона Марк Чэпмен объяснение своему поступку находил в романе Сэлинджера "Над пропастью во ржи". Во время убийства эта книга была у него с собой, и, когда полиция прибыла на место преступления, он даже не убегал - просто стоял и читал ее. Чэпмен очень любил Джона Леннона. Настолько - что стал его двойником, тенью. Он, что называется, делал жизнь со своего кумира. Но прошло время, Леннон несколько изменился, стал вести себя иначе, чем прежде. Тогда Чэпмен счел певца "запродавшимся", или, по выражению Холдена Колфилда, - "липой". И решился на главный в своей жизни поступок.

Когда судья предоставил Чэпмену последнее слово, тот прочитал отрывок, который и дает объяснение названию книги. Колфилд представлял себе такую картину: малыши играют в ржаном поле, бегут на край - а он ловит их, не давая упасть им с крутого обрыва в пропасть. Чэпмен тоже мечтал спасать слабых от падения в пропасть. Но больше всего, конечно, он хотел спасти самого себя┘

* * *

В творчестве почти каждого писателя есть произведение, что называется, раскрывающее его кухню. Рассказ о рассказе, книга о книге. У Сэлинджера это - "Душа несчастливой истории". Заказанную модным журналом love story писатель превращает в "не-гулянья под луной", в историю не-знакомства парня и девушки. И в то же время - вскрывает механизм этой ситуации, ее душу. Делает попытку пойти сразу по всем тропкам разбегающегося сада. Не упустить ни одной из них. Итог этой попытки предельно ясен и не требует разъяснения: чудо всегда лежит в области возможного, еще не осуществленного, а реальность лишь демонстрирует наше бессилие переломить судьбу. "В истории о том, как парень встречает свою девушку, парень всегда встречает свою девушку". И это невозможно подстроить. Это должно сложиться естественным образом. От таких выводов - два шага до восточной эзотерики, превратившей Сэлинджера в проводника идей, в моралиста толстовского типа.

То и дело в его текстах встречается фирменный оборот "и все такое". "Любовь и все такое", "Детство и все такое". "Все такое" - эвфемизм, намек, указатель, манящий своей неопределенностью. То, на что он указывает нам, остается за кадром. Это - как окурок сигары, который следовало бы послать брату и жениху из "Выше стропила, плотники". Рассказчик настолько деликатен, что не посягает словом на все эти тайны. Он лишь констатирует их.

Поздний Сэлинджер перестал быть только рассказчиком. В его повестях можно встретить обширные автокомментарии а-ля американский Набоков. Писатель вплотную подошел к тому, что он называл "все такое", и наконец перешел грань, стал называть неназываемые вещи. Но исчез эффект неожиданности, птичка, вылетающая из объектива. И снова посыпался песок в тех самых часах из его раннего рассказа. Рассказа, само название которого следует понимать как "тик-так": "Раз в неделю тебя не убудет". Все изменилось, но ничего не произошло. Так, видно, и было задумано. Холден Колфилд считал: "Лучше бы некоторые вещи не менялись. Хорошо, если б их можно было поставить в застекленную витрину и не трогать. Знаю, что так нельзя, но это-то и плохо".

Сэлинджер неоднократно пытался мистифицировать публику, доказывал, что не отвечает за судьбу своих персонажей. Говорил об их принципиальной неавтобиографичности. Но все эти разговоры ушли в песок. Образы оказались сильнее и жизнеспособнее любых авторских объяснений. Настолько сильнее, что смогли повлиять на своего автора. Ведь в каком-то смысле Сэлинджер воплотил мечты Холдена Колфилда. А именно: перестал меняться.

Отшельничество, как и смерть, - необратимый процесс. Создав легенду, очень трудно ее разрушить. Явись сейчас Сэлинджер перед публикой, я уверен: его сочтут самозванцем. Как Мюнхгаузена, воскресшего в фильме Захарова. Тем более что самая распространенная его фотография запечатлела писателя в 28-летнем возрасте.

Под вопросом и литературный камбэк. Любой его текст, обнародованный после сорока лет молчания, будет заведомо хуже сэлинджеровского канона, хотя и наделает шуму. Говорят, что в его архиве более 20 неопубликованных произведений. Но литературный агент не дает им ходу, чтобы не разрушить легенду.

Стена вокруг дома в Корнише держит его в плену под страхом поражения - литературного и человеческого. Но затворничество, как заметил журналист Джонатан Ярдли, лишь усиливает магию его текстов, до сих пор продающихся гигантскими тиражами: 250 тысяч экземпляров в год; общий объем продаж - более 10 миллионов┘

Любые сведения о Сэлинджере воспринимаются сейчас как весть из другой вселенной. Там живут не старея и подолгу медитируют над загадочными предметами. Там нет времени, а есть только молчание и покой. Там отказываются от самого себя, своей примитивной логики и человеческих, слишком человеческих слабостей┘

На границе с этой вселенной кончается литература.