Москва-Владимир-Петушки

Венедикт Васильевич Ерофеев (1938-1990) выбивался из всех жизненных сценариев советской действительности. Он не терпел обыденную жизнь. Уже в юношеском сочинении "Записки психопата" Ерофеев приводит свой диалог с молодой девушкой Аней Бабенко. Аня: "Будет тебе девятнадцать - будешь увиваться за девками. В 26 лет женишься, отработаешь век свой на пользу государства, воспитаешь детей┘ Ну, и умрешь тихонечко без копейки в кармане. - И неужели ты считаешь это образцовой жизнью? - Ну образцовой - не образцовой, по крайней мере все так живут. И ты проживешь точно так же. - Извиняюсь, сударыня, если бы я знал, что у меня в перспективах обычная человеческая жизнь, я бы давно отравился или повесился" (Ерофеев В.В. Записки психопата. - М.: Вагриус, 2000, с. 67).

И у самой Ани интересы приземленные: купить себе новое платье, пойти на танцы┘ С точки зрения Ерофеева - это пошлая жизнь, которую нужно избегать. Выше всех достоинств он ценил человеческую индивидуальность и хотел прожить свою жизнь, а не навязанную кем-то извне.

Эти его черты проявились и во время учебы. Он учился в четырех высших учебных заведениях, но ни одно не закончил. Первым был Московский университет. Вот как вспоминал о своем исключении сам писатель: "Майор, который вел наши военные занятия, сказал однажды: "Ерофеев! Почему вы так стоите? Неужели нельзя стоять стройно, парам-пам-пам! Главное в человеке, - и он прохаживается перед строем наших филфаковцев, - выправка!" Ну, а я ему и сказал, что это, мол, не ваша фраза, это точная цитата из Германа Геринга, конец которого, между прочим, известен┘

- А что, интересно, ответил товарищ майор?

- Товарищ майор ничего не ответил, но дал мне глазом понять, что мне недолго быть в МГУ имени Ломоносова. Но ничего не возразил - что на это возразишь?.." (Безелянский Ю.Н. Страсти по Луне: Книга эссе, зарисовок и фантазий. - М.: Радуга, 1999, с. 109-110).

На зимней сессии второго курса Ерофеева вышибли. Но не товарищ майор был тому виною, а сам студент: сессии он сдавал на пятерки без особого для себя напряжения, а потом перестал вообще ходить на занятия.

Позже Ерофеев стал переходить из одного пединститута в другой. Ему нравилось вращаться в студенческой среде, где он мог блеснуть знаниями перед студентами и преподавателями. Его близкий знакомый Владимир Муравьев вспоминал: "Переходил Ерофеев из института в институт оттого, что ему негде было жить. Он вообще мечтал весь век учиться, быть школьником или сидеть с книжечкой в библиотеке. Он всю жизнь читал, читал очень много. Мог месяцами просиживать в Исторической библиотеке, а восприимчивость у него была великолепная" (Венедикт Ерофеев, 26 октября 1938 года - 11 мая 1990 года // Театр. 1991, # 9, с. 90).

Особенно показательна учеба Ерофеева во Владимире. Вот как сам будущий писатель вспоминал вступительные экзамены в институт:

"Июль 61-го. Город Владимир. Приемные испытания во Владимирский педагогический институт имени Лебедева-Полянского. Подхожу к столу и вытягиваю билет: 1. Синтаксические конструкции в прямой речи и связанная с ней пунктуация. 2. Критика 1860-х гг. о романе Н.Г. Чернышевского "Что делать?". Трое за экзаменационным столом смотрят на меня с повышенным аппетитом. Декан филологического факультета Раиса Лазаревна с хроническою улыбкою: "Вам, судя по вашему сочинению о Маяковском, которое все мы расценили по самому высшему баллу, - вам, наверное, и не надо готовиться к ответу. Присаживайтесь" (Ерофеев писал сочинение на тему "Личное и общественное в поэме Маяковского "Хорошо!". - Е.Ш.).

Само собой, ни о каких синтаксических конструкциях речь не идет. "Кем вы сейчас работаете? Тяжело ли вам?" - "Не слишком, - говорю, - хоть работа из самых беспрестижных и препаскуднейших: грузчик на главном цементном складе". - "Вы каждый день в цементе?" - "Да, - говорю, - каждый день в цементе". - "А почему вы поступаете на заочное отделение? Вот мы все, и сидящие здесь, и некоторые отсутствующие, решили единогласно: вам место в стационаре, мы все убеждены, что экзамены у вас пройдут без единого "хор", об этом не беспокойтесь, да вы вроде и не беспокоитесь. Честное слово, плюйте на ваш цемент, идите к нам на стационар. Мы обещаем вам самую почетную стипендию института, стипендию имени Лебедева-Полянского. Вы прирожденный филолог. Мы обеспечим вас научной работой. Вы сможете публиковаться в наших "Ученых записках" с тем, чтоб подкрепить себя материально. Все-таки вам двадцать два, у вас есть определенная сумма определенных потребностей". - "Да, да, да, вот эта сумма у меня, пожалуй, есть". В кольце ободряющих улыбок: "Так будет ко мне хоть какой-нибудь пустячный вопрос, ну, хоть о литературных критиках 60-х гг.?" - "Будет. Так. Кто, по вашему разумению, оценил роман Николая Гавриловича самым точным образом?" - "По-моему, Аскоченский и чуть-чуть Скабичевский. Все остальные валяли дурака более или менее, от Афанасия Фета до Боткина". - "Позвольте, но как вам может нравиться мнение Аскоченского, злостного ретрограда тех времен?" Раиса Лазаревна: "О, на сегодня достаточно. Я, с согласия сидящего перед нами уникального абитуриента, считаю его зачисленным на дневное отделение под номером один, поскольку экзамены на дневное отделение еще не начались. У вас осталась история и - Sprechen Sie Deutsch? Ну, это для вас безделки. Уже с 1 сентября мы должны становиться друзьями" (Шмелькова Н.А. Последние дни Венедикта Ерофеева: Дневники. - М.: Вагриус, 2002, с. 152-154).

Творчество Н.Г. Чернышевского было под особенно пристальным вниманием преподавателей института. Дело в том, что институт носил имя Лебедева-Полянского, а под редакцией Павла Ивановича Лебедева-Полянского (1881/1882-1948) в 1939 году начало выходить Полное собрание сочинений Чернышевского в 16 томах. Он успел выпустить два тома: 1 и 11. Именно в 11-м томе был напечатан роман "Что делать?". После смерти Лебедева-Полянского в 1948 году его великолепная библиотека была передана институту, где хранится и по сей день в отдельном помещении, перед зданием был поставлен бюст, а институт назван его именем.

Неудивительно, что Ерофеев произвел хорошее впечатление на экзаменаторов. Ни Скабичевского, ни Аскоченского в школах не проходили, последний не был включен даже в девятитомную "Краткую литературную энциклопедию". Между тем Виктор Ипатьевич Аскоченский (1813-1879) был известным писателем, поэтом, драматургом, критиком, издателем еженедельника "Домашняя беседа". Ему не нравились скептики и нигилисты, и он выступал с критическими статьями о писателях, выводивших подобные типические характеры в своих произведениях: Онегина, Печорина, Базарова, Петра Адуева. Вот как отнесся Аскоченский к коммунам и проблеме эмансипации в романе Чернышевского: "Очевидно, что разврат учением новейшим лжефилософов возводится в принцип, узаконяется, как начало общественной нравственности; очевидно, что противное всем законам Божеским и человеческим это учение распространяется усиленно чрез повести и романы, на которые так легкомысленно смотрят те, от кого более всего зависит предупреждение такого рода преступлений. <...> Семья есть зерно, из которого вырастает широколиственное древо целого государства; если зерно это будет гнило, то и дерево будет дуплисто, и прежде времени сломится и сокрушится. Клиенты разврата избрали каналом для проведения своих гнусных идей так называемую беллетристику; ясно, значит, на кого они метят, - на тех, которые не стали бы их читать в ученых трактатах, - на тех, которые берутся за книгу только для развлечения и которые, стало быть, не любят затруднять головы своей думою и серьезным размышлением, преимущественно на нашу молодежь, на наших жен, сестер и дочерей. <...> Не наше дело указывать правительству меры, к которым оно обязано прибегнуть для пресечения такой страшной разнузданности: мы имеем в виду только пропагандистов этой гнусной коммуны. Почему бы не расправиться с ними, как долг повелевает? Ведь есть же у нас смирительные дома, исправительные заведения, есть отдаленные и глухие обители: туда их, под строжайший надзор, на монастырский хлеб и воду, копанье гряд и другую черную работу, с непременным обязательством учиться, Богу молиться и бывать при каждом богослужении; туда - в исправительные заведения этих эмансипированных супругов, да засадить за урочную работу, да не давать ни пить, ни есть, пока не выработают себе на дневное пропитание и пока не выйдет из головы эмансипированная дурь. <...> Долго ли мы будем с ними церемониться и гуманничать!.." (Домашняя беседа. 1864, 22 февр. (# 8), с. 212-213).

Статья была напечатана в отделе "Блестки и изгарь". Такое отношение к роману, высоко оцененному Лениным, не могло приветствоваться в советские времена.

Александр Михайлович Скабичевский (1838-1910/1911) отметил, что роман Чернышевского вызвал к жизни фиктивные браки, так как генеральские и купеческие дочки пытались подражать Вере Павловне, фиктивно вышедшей замуж за Лопухова: "┘всюду начали заводиться производительные и потребительские ассоциации, мастерские швейные, сапожные, переплетные, прачечные, коммуны для общежития, семейные квартиры с нейтральными комнатами и пр. Фиктивные браки с целью освобождения генеральских и купеческих дочек из-под семейного деспотизма в подражание Лопухову и Вере Павловне сделались нередким явлением жизни, причем редкая освободившаяся таким образом не заводила швейной мастерской и не разгадывала вещих снов, чтобы вполне уподобиться героине романа" (Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч.: В 15 тт. Т. 11 / Под ред. П.И. Лебедева-Полянского. - М.: ГИХЛ, 1939, с. 710). Мнение Скабичевского и отрывок из статьи Аскоченского приводились в комментариях к 11-му тому Полного собрания сочинений Чернышевского, которым скорее всего и пользовался Ерофеев. Но, возможно, он просматривал текст статьи Аскоченского и в "Домашней беседе", годовая подшивка которой за 1864 год имеется в Государственной публичной исторической библиотеке - любимой библиотеке Ерофеева.

Ерофеев с первых же дней окунулся в учебу. Он написал несколько статей для "Ученых записок Владимирского пединститута" о творчестве норвежских писателей. О Генрике Ибсене, Бьернсоне, Кнуте Гамсуне, но все они были отвергнуты на том основании, что "методологически никуда не годятся" (Ерофеев В.В. Собр. соч.: В 2 тт. Т.2. -═М.: Вагриус, 2001, с.253).

Потом начались пропуски занятий (несмотря на пропуски, учился Ерофеев только на "отлично"), выпивки, и - страшный криминал по тому времени - в общежитии у Ерофеева обнаружили Библию. Сам он вспоминал об этом так: "Тихонечко держал у себя в тумбочке Библию. Для меня эта книга есть то, без чего невозможно жить. Я из нее вытянул все, что можно вытянуть человеческой душе, и не жалею об этом. А тех, кто с ней не знаком, считаю чрезвычайно несчастным и обделенным. Библию я знаю наизусть и могу этим похвалиться. Спустя какое-то время книгу в моей тумбочке обнаружили, и началось такое!.. Я помню громадное всеобщее собрание института, ужас преподавателей и студентов. Мне этот ужас был непонятен┘" (Ерофеев В.В. Собр. соч.: В 2 тт. Т. 2. - М.: Вагриус, 2001, с. 269-270).

В педагогическом институте Ерофеев участвовал в литературных кружках. А затем создал и свой кружок, где читал друзьям лекции по истории христианства, знакомил их с идеями Николая Бердяева и Василия Розанова. Кружок действовал подпольно. Ерофеева неоднократно вызывали "на ковер" к ректору, но все было тщетно.

18 января 1962 года декан филологического факультета института Р.Л. Засьма предприняла последнюю попытку повлиять на Ерофеева: "Вы не имеете права учиться здесь, Ерофеев. Если даже вы постоянно будете отличником. Надеюсь, вы меня понимаете. Послезавтра, в субботу, вы должны прийти ко мне и сказать свое слово. Вы самый заметный человек в институте, вы это знаете". К тому времени Ерофеев успешно сдавал зимнюю сессию. Он единственный на курсе сдал экзамен на "отлично" преподавателю А.М. Иорданскому. Но завершить сессию ему не удалось. Вскоре последовала докладная декана факультета Раисы Лазаревны Засьмы на имя ректора :

"Настоящей довожу до Вашего сведения, что студент филологич. факультета, гр. Я-11 Ерофеев В.И. (именно так! - Е.Ш.) за время своего пятимесячного пребывания в институте зарекомендовал себя человеком, душевный, моральный облик которого совершенно не соответствует требованиям, которые предъявляются вузом к будущему воспитателю молодого поколения. Об этом говорят следующие факты:

1. В октябре месяце Ерофеев был выселен из общежития решением общего собр[ания] и профкома ин-та за систематическое нарушение правил внутреннего распорядка: выпивки, отказы от работы по самообслуживанию, неуважение к товарищам, чтение и распространение среди студентов Библии, привезенной им в общежитие, якобы "для изучения источников средневековой литературы", грубость по отношению к студентам и преподавателям.

2. Ерофеев неоднократно пропускал занятия по неуважительным причинам. Всего им пропущено по н[астоящее] вр[емя] 32 часа. И, хотя, после выговора, полученного в деканате, и неоднократных предупреждений, он последующее время пропускал лекции, но занятия по уч[ебному] кино и физвоспитанию не посещал до конца.

3. Ерофеев оказывает самое отрицательное влияние на ряд студентов I-го и старших курсов (на Модина, Сорокина, отчасти Лизюкова, Авдошина, Зимакову, Ивашкину и т.д.), благодаря систематическим разговорам на "религиозно-философские" (так он их называет) темы. Скептическое, отрицательное отношение Ерофеева к проблемам воспитания детей, к ряду моральных проблем, связанных со взаимоотношениями людей, извращенные, методологически неправильные, несостоятельные взгляды Ерофеева на литературу (его будущую специальность), искусство, анархические, индивидуалистические взгляды на смысл и цель собственной жизни, некрасивое поведение в быту, бесконечная ложь в объяснениях причин того или иного поступка, все это делает невозможным дальнейшее пребывание Ерофеева в ин-те.

Ерофеев не сдал 2 зачета по неуважительным причинам (физвоспитание и учебное кино) и не явился на сдачу экзамена по устному народному творчеству.

Деканат, треугольник группы, профком, преподаватель-агитатор (Аксенова Е.М.) много занимались Ерофеевым, пытаясь помочь ему исправить его поведение. Его поведение дважды обсуждалось на собрании группы, в профкоме, на курсовом собрании. Неоднократно с ним беседовала доц. Аксенова Е.М.

Я беседовала с ним подробно 4 раза, предлагала ему конкретную общественную работу. Однако все принятые меры не дали желательных результатов. Ерофеев ведет себя по-прежнему и самым отрицательным образом влияет на окружающих.

Считаю дальнейшее пребывание Ерофеева в институте невозможным. Прошу Вас принять соответствующие меры.

Декан фил. ф-та Засьма. 27.01.1962".

Интересно, что когда Ерофеев поступал, то декан назвала его "прирожденным филологом", а через шесть месяцев она же выявила у студента "извращенные, методологически неправильные, несостоятельные взгляды на литературу".

Видимо, одной докладной руководству института показалось мало. Казалось бы, недостойное поведение, несостоятельные взгляды, неподходящий моральный облик, пропуски занятий - всего этого достаточно для исключения. Но требовалось усилить впечатление, привести такие факты, которые бы однозначно свидетельствовали о том, что Ерофеев не имеет права учиться в институте. Декан, узнав о дружеских беседах Ерофеева с преподавателем философии Дудкиным за кружкой пива, попросила педагога написать свое мнение о студенте-первокурснике. Философию на первом курсе не преподавали, и Игорь Иванович мог бы отказаться от этого неприятного поручения. Но "безотказный" Дудкин согласился и написал "справку":

"Мне пришлось случайно беседовать со студентом 1-го курса т. Ерофеевым. Разговор шел на философские темы. Формальным поводом для беседы был вопрос о возможности его участия в философском кружке.

Надо заметить, что с самого начала Ерофеев отбросил все претензии диалектического материализма на возможность познания истины. Он заявил, что истина якобы не одна. И на мои доводы он отвечал не иначе как усмешкой.

В разговоре он показал полную политическую и методологическую незрелость. Он бездоказательно отвергает коренные принципиальные положения марксизма: основной вопрос философии, партийность философии и т.д. Кроме того, его хвастливо-петушиный и весьма нескромный тон очень неприятно действовал на окружающих.

Ерофеев, несмотря на болтовню, является абсолютным профаном в вопросах идеалистической философии. Он что-то слышал о Ф. Аквинском и Беркли, о Канте и Юме, но отнюдь не разобрался в их учениях по существу.

Я, как преподаватель философии, считаю, что Ерофеев не может быть в числе наших студентов по следующим причинам:

1. Он самым вреднейшим образом воздействует на окружающих, пытаясь посеять неверие в правоту нашего мировоззрения.

2. Мне представляется, что он не просто заблуждается, а действует как вполне убежденный человек, чего, впрочем, он и сам не скрывает.

29.01.1962 г. И.Дудкин".

Разумеется, чтение философов-идеалистов, тем более публичное высказывание их взглядов, никак не вписывалось в доктрину марксизма-ленинизма, призванную критиковать неугодных философов, не читая их. Тем более, что Фома Аквинский и Джордж Беркли были ярко выраженными религиозными философами, а Дэвид Юм доказывал непознаваемость мира. Дудкин, таким образом, делал упор на взгляды Ерофеева, которые шли вразрез с марксистско-ленинской философией.

Ерофеев, конечно, мог бы в разговорах с преподавателями и студентами промолчать, не "лезть на рожон". Но возможность свободно излагать свои мысли он ценил выше. Это был демонстративный отказ от получения официального образования, являвшийся еще и своеобразным проявлением духовной свободы писателя.

На основании этих документов 30 января появился приказ ректора Киктева Б.Ф.: "Студента 1-го курса Ерофеева Венедикта Васильевича, как не сдавшего зачетную сессию по неуважительным причинам и не явившегося по неуважительной причине на экзамен по "устному народному творчеству", а также как человека, моральный облик которого не соответствует требованиям, предъявляемым уставом вуза к будущему учителю и воспитателю молодого поколения, исключить из состава студентов филологического факультета института".

Пострадал не только Ерофеев: были отчислены из института некоторые студенты, встречавшиеся с ним, а с остальными проведена воспитательная работа. Встречалась с Ерофеевым и студентка 3-го курса Валентина Зимакова. Через несколько лет она станет его женой, а пока ей пришлось перенести немало неприятных минут. Ерофеев вспоминал: "А первую мою жену на предмет связи со мной вызывали трижды, а ее мать из отдаленной деревни (деревня Мышлино Петушинского района Владимирской области. - Е.Ш.) - дважды, и все для того, чтобы сообщить им, кто я такой. Теща ради этих бесед дважды проходила по пятнадцать километров и оба раза после слов начальства: "Ваша дочь спуталась с неким Ерофеевым - он не наш человек" - спрашивала: "Это все?" и удалялась восвояси - в район Петушков" (Глинтерщик Р. Современные русские писатели-постмодернисты: Очерки новейшей русской литературы. - Каунас: Швиеса, 2000, с. 37).

Сама Зимакова говорила об этом так: "Прошел слух о будто бы намечающемся нашем венчании в церкви┘ Кончилось тем, что меня взяли "под стражу" члены комитета комсомола, и я три дня жила у декана факультета, где меня всячески уговаривали порвать с Ерофеевым┘ И я вынуждена была дать обещание - не встречаться с Веней. Но, конечно, мы все равно встречались" (Фурсов А. Владимирские страницы Венедикта Ерофеева // Уч. газ., 1991, 14-21 июля).

Встречи Ерофеева с Зимаковой проходили тайно. Она уже перешла на четвертый курс, когда это открылось. Был поднят вопрос о ее исключении. Зимаковой пришлось писать заявление: "Весной 1962 года был сделан выговор за связь с таким человеком, как Ерофеев, и в настоящее время мне грозит опасность исключения из института. Да, я искренно давала слово не встречаться с Ерофеевым, и я старалась бороться с собой более 2 месяцев. Но Ерофеев в духовном отношении гораздо сильнее меня. Его вечные преследования, преследования его друзей вывели вновь меня из нормальной колеи. Его влияние на меня, конечно, велико. Но ведь есть еще коллектив, который поможет (ведь летом я была совсем одна), да притом Ерофеев идет в армию. И если меня исключат из института, жизнь не представляет для меня ценности, идти мне некуда, слезы матери меня сводят с ума. Я готова на любые ваши условия, только бы остаться в институте. Связь с Ерофеевым - это большая жизненная ошибка".

К тому времени комсомольская организация ходатайствовала об исключении ее из института "за порочащую связь" с Ерофеевым. Дело Зимаковой дошло до бюро горкома ВЛКСМ, где за нее заступился член бюро Вячеслав Колесников, бывший студент ВГПИ. После этого комсомольское собрание группы Я-41, в которой училась Зимакова, приняло компромиссное решение: "Заслушав и обсудив поведение комсомолки Зимаковой В., собрание постановило: 1. Оставить студентку Зимакову в институте, но с тем условием, что она никогда не будет встречаться с Ерофеевым. 2. При первой же попытке встретиться с ним студентка Зимакова будет исключена из института без особого предупреждения. 3. За аморальное поведение объявить комсомолке Зимаковой строгий выговор с занесением в личное дело. Комсорг Сидорова". Таким образом, Зимакова осталась в институте и благополучно окончила его в 1964 году.

Ерофееву же приказали покинуть город: "А из Владимира меня вывезли на мотоцикле, взяв перед тем подписку, что я покину область в сорок восемь часов. Вывозили меня по ходатайству институтской парторганизации, секретарь которой говорил так: "Сначала нашу землю топтали сапоги немецко-фашистских извергов, а теперь ее топчет Венедикт Ерофеев своими тапочками┘" (Фурсов А. Владимирские страницы Венедикта Ерофеева // Уч. газ., 1991. 14-21 июля.). Ерофеев поселился в деревне Мышлино, в доме матери Зимаковой. Нужно отметить, что тень "порочащей связи" преследовала Зимакову все время учебы. Когда она училась на последнем, пятом курсе, в ее характеристике было записано, что на третьем курсе Зимакова попала под дурное влияние (правда, не было указано, под чье). Зато, окончив институт, она перестала оглядываться на своих "воспитателей": в 1966 году у них с Ерофеевым родился сын.

Глядя из нашего времени в прошлое, трудно представить, что кого-то можно исключить из вуза за встречи с кем-либо. Но такое время было, и об этом всем нам нужно помнить.