Осеннее обострение

"Литературных кризисов" не бывает в принципе. Пушкинский "Современник" так же дышал на ладан, как (нужное подчеркнуть), а "Башня" Вячеслава Иванова ничем не лучше (не хуже) "Вавилона" Дмитрия Кузьмина. Речь о другом. Приведу характернейшую цитату.

"В девяностые годы литература обвалилась. Упал ее престиж и статус писателя, съежились тиражи, на "жизнь после жизни" перешли "толстые" журналы, исчез, как не было, пресловутый литературный процесс, сбилась на фельетонный стиль, на пародийное наукообразие или на бессовестное взаимоопыление критика, исписались прозаики и поэты". Вот об этом и речь.

ДЕНЬ СУРКА

Однажды мне довелось беседовать с почтенным литературным критиком о величии творческой судьбы Виктора Олеговича Пелевина.

- Помилуйте, - толерантно улыбаясь, сказал почтенный, - да кто же его читает? Мизерные тиражи┘ Пять, десять тысяч экземпляров┘

Я собрался с духом и принялся объяснять почтенному, что каждое произведение В. О. имеет кроме виденного им покет-бука еще по три-четыре издания, а каждое издание - по две-три объявленных и по три-четыре необъявленных допечатки. Это не выглядело невежливо, потому что почтенный критик меня не услышал. Мечтательно улыбаясь (и толерантно, конечно), он углубился в заметки Елиазара Моисеевича Мелетинского о Федоре Михайловиче Достоевском. Пелевин┘ Какой Пелевин?

В блаженном неведении о сути "пресловутого литературного процесса" пребывает подавляющее большинство литбомонда. Это понятно. В коммунистическом раю представлений о культурной и социальной адекватности литературного произведения не существовало. Литературе было достаточно быть не советской, чтобы казаться "хорошей". Реальную популярность "хорошей" литературы измерить было нельзя, однако вспоминаю слова своего московского друга, типичного "шестидесятника", сказанные году так в 88-м: "Старик, вот сейчас опубликуют "Красное колесо", и все - "сове" конец!.."

Опубликовали. Никто его, конечно, не прочитал, но "сове" и правда настал конец. Идейно-эстетический синкретизм распался. Однако понимание того, что мухи отдельно, а щи отдельно не пришло даже к тем, кто теперь из-за молодости ногтей в упор не понимает, за какие такие заслуги Юза Алешковского назначили лауреатом Пушкинской премии. Не пройдя положенных цивилизованному обществу этапов капиталистического грехопадения, мы сразу окунулись в "общество потребления", а здесь, как и при сов-коммунизме, потребности не изучают, а назначают.

Одними из первых на эту удочку клюнули господа литераторы. Полагая, что "вы хотите купить то, что мы хотим вам продать", они продолжили набивать страницы своих журналов мегабайтами диссидентской мути, но многомиллионный подписчик уже не считал, что прочитывая ее, он приближает Царствие Свободы и Колбасы, а посему тиражи очень быстро оказались там, где им и надлежит быть при таком подходе к читателю. Тут-то и начался вой об ужасном литературном кризисе.

ПУШКИН СЕГОДНЯ

Хорошо было Некрасову сочинять про Поэта и Гражданина - он был богат. Его обманутым духовным наследникам приходится много хуже. Уж сколько лет они ломают голову над тем, как бы еще спасти народ животворным словом, какую бы еще литературу про "лишних", "маленьких" и "особенных" для него накликать и сочинить, а счастья все нет и нет. И такое чувство, что нет его все сильнее┘

Тут не обойтись без пары банальностей. Во-первых, все радетели за общественное благо - от революционеров и просветителей до рекламных агентов являются естественными врунами. Благодетель всегда внеположен тому, о ком он печется. Субъектно-объектное отчуждение не позволяют ему, носителю знания о благе, отождествиться с наивным потребителем этого блага. Желая другому того, чего он в принципе не может желать себе, "знающий" нарушает главное следствие из категорического императива Канта. А это значит, что рассуждая о литературе, которая "нам нужна", господин литератор вовсе не имеет в виду под "нами" себя. То есть - думает, что имеет, но┘ Пропасть между имплицитным и реальным читателем остается огромной. В свободное от работы время с удовольствием прочту какого-нибудь Акунина, а потом пойду и напишу, как это плохо.

Главное противоречие деконструкционизма: критика языка есть факт языка. Констатация литературного истощения есть ни что иное, как объявление собственного диагноза. Но рассмотрим случай, когда даже на кушетке психоаналитика господин литератор считает Акунина страшной какой. Лечению такого недуга очень способствуют ссылки на авторитеты - не будем мелочиться и сошлемся сразу на Главный.

Белинский назвал "Евгения Онегина" энциклопедией русской жизни. Писарев удачно возразил: "Эта энциклопедия сообщает нам (┘) о том, что варенье подается на блюдечках, а брусничная вода в кувшине (┘), что котильон танцуется после мазурки, и так далее. Словом, вы найдете описание многих мелких обычаев, но из этих крошечных кусочков (┘) вы решительно не узнаете, какими идеями или иллюзиями жило это общество┘"

Потом решили, что Белинский был прав, а Писарев нет: "Онегина" объявили идеальным типом русского романа. И именно о нем, о русском романе грезят больше всего сейчас - из глубины чудовищного литературного кризиса.

Впору напомнить, почему "Евгений Онегин" стал идеальным типом. Потому что так и задумывался. Пушкин был знатоком и любителем французской бульварщины: по-современному говоря, его книжные полки были заставлены Сиднеями Шелдонами и Гарри Поттерами. Назовите это как угодно: эксперимент в области жанра, индивидуальное переосмысление коллективного читательского опыта, мастеровитая квинтэссенция французского популярного чтения и русских романтических штампов┘ В сухом остатке "Евгений Онегин" - это рефлексия о литературе. Садится писатель перед чистым листом и думает: "Рассупонилось, заколдобилось. Понюхал старик Ромуальдыч портянку┘"

Дальше будет оговорка, а пока страшный вывод: ближе всего к той игре стоит сегодня Борис Григорьевич (БГ) Акунин, рефлексирующий по поводу литературного трэша и экспериментирующий в области модного жанра. Правда не романного, а жанра сериации (телесериал - это роман сегодня). Оговорка заключается в том, что ирония и релятивизм Пушкина всегда удачно совпадали с его м-м-м┘ человеческой глубиной и амбивалентностью. Его литературная игра была продолжением той игры, которую поэт вел со своей жизнью и своей смертью, а потому все написанное ради собственного удовольствия (не всерьез) казалось настоящим и выстраданным. Продолжать аналогию с любимым мною БГ покамест не будем.

Вместо этого скажем так. Были в русской литературе, как известно, две "линии": линия Пушкина и линия Некрасова. Последователи первого главным в литературе полагали совершенство формы, последователи второго - пафос. Первые считали, что социальным аспектом творчества является удовольствие (пусть подчас и мучительное), вторые фактически сводили его к менторству. Эпикурейцы и стоики. Так вот. Сегодня за "эпикурейцев" отдуваются Акунин с Пелевиным, а за "стоиков" - Проханов с Лимоновым.

С кем же наш либеральный литературный бомонд, сдваивающий ряды вокруг роняющих позолоту мракобесных литературных премий и истекающих кровью маразматических литжурналов? А ни с кем. Как уже было сказано, они вне литпроцесса. Днем сурка, если кто не знает, называется такая пространственно-временная загогулина, в которой нет ни будущего, ни прошлого. Она сама по себе.

АНЕСТЕЗИЯ

Понятно, что Пушкин был молодец и честно погиб, а Некрасов вместо этого играл в карты. Посему в дальнейшем будем плясать именно от пушкинской "эпикурейской" печки, хотя Пушкин - это одно, а "линия Пушкина" совсем другое, и эпикурейцем он не был. И все же.

Представим, что литература - не роскошь, а взаимное удовольствие. В таком случае и писатель, и читатель руководствуются инстинктами. Рациональным посредником между болотом спроса и инерцией предложения должен быть издатель. Социальная вменяемость произведения меряется рублем: экономика прежде политики. Главное слово - "тираж", прочие критерии литературного качества - вкусовщина и лирика. У "тиража" есть, так сказать, синтагматика и парадигматика. То что в течении пяти лет издается полумиллионными тиражами, а потом сходит на нет, следует сличать с тем, что остается на десятилетия или столетия и берет свое "катаньем". Однако принципиально это ситуацию не меняет. Все равно мерилом "классики" остается читательская успешность.

Задача издателя в либеральном (без кавычек) литературном процессе проста - предоставлять статистику. Задача критика - проводить на ее основании "маркетинговые исследования"; задача читателя - быть массовым; задача писателя - быть умелым. Это в идеале. В действительности же каждый издатель думает, что он сам себе голова, критик, уступая инициативу, ограничивается банальной рекламой того, что есть, писатель играет, как может, а читатель вместо того, чтобы выбирать книжки, полезность которых научно доказана, ест что дают. Это только товарищи почвенники полагают, что у господ либералов все схвачено, на самом деле - сплошной самотек и никакой организации.

Литературный рынок не структурирован. Предложение возникает стихийно. Спрос не исследуется. Посредников между писателями и читателями (а кроме издателей и критиков сюда должны входить и литературные агенты, и книгопродавцы) не существует. Вместо учредительных конференций каких-нибудь "ассоциаций литературных производителей" наблюдаем свирепую конкуренцию нескольких относительно крупных издательств, каждое из которых рассчитывает выиграть в одиночку, на мизерах. Мелкие издательства - на мизерах же (только уже не преферансных, а альпинистских) пытаются до этой конкуренции докарабкаться.

Все озабочены угадыванием рецептов успеха. Одни открыто, как, например, издательство "Захаров", другие закрыто (примеров быть не может - я джентльмен), и при этом каждый мечтает о книжке тиражом хотя бы в пятьдесят тысяч экземпляров. Казалось бы, в стране, где сто миллионов потенциальных читателей, не продать пятьдесят тысяч чего угодно невозможно. Но и продать, оказывается, невозможно. Почему? Да потому что (вот мы и добрались до главного) пресловутый литературный кризис - это ментальная проекция кризиса экономического. Никакого другого кризиса у нас нет.

Старые хорошо отлаженные системы эффективной продажи стотысячных тиражей любой дряни развалены и украдены, а новые построить - кишка тонка. И не надо говорить, что-де при социализме всякая непопулярная макулатура фактически выкупалась у издательств государством, ложась финансовым бременем на утлые плечи налогоплательщика. У социализма были свои способы консьюминга - у общества потребления они свои. Любой товар продается. И любое производство окупается - при грамотно организованном сбыте.

Выше я немножко приврал против мировой справедливости, включив в схему раскрутки и продажи литературного "товара" критиков. То есть они нужны, но не в качестве маркетологов, а - таки да, в качестве рекламщиков-копирайтеров. По крайней мере, в том состоянии сознания, в котором наша критика и наши критические средства медиа пребывают сейчас. Маркетологами (то есть исследователями, а не провокаторами спроса) в нормальной системе является институт литературного агентства. У нас этот институт не развит, потому что в книжном бизнесе крутится мало денег. А мало денег - потому что институт не развит. Что делать? Предпринимать волевые усилия по его насильственному развитию. За чей счет? За счет издателей. Не оскудеет рука дающего, чего уж там┘

Разрулить эту ситуацию пытается только "Книжное обозрение". Если не ошибаюсь, сегодня это единственное специальное издание, занимающееся просветительством в области цивилизованного книжного бизнеса (ну, не считая предоставившего мне свои страницы, конечно). Работники других литературных газет и журналов считают себя выше всей этой "мышиной возни", отдавая предпочтение пафосным разборкам вокруг скудного имущества каких-то там союзов писателей и грезам насчет былого (или будущего) величия. Неудивительно, что общественная полезность их профессии падает пропорционально зарплатам.

Время требует новой критики. Литературоведы и интерпретаторы текстов уже не нужны: три-четыре значимых произведения в год даже членов Академии русской современной словесности не прокормят. Традиционная оценочная критика, кажется, уже оправдывает себя в столице, где рекомендуемые книги можно запросто пойти и купить, но большинство ее предполагаемых адресатов живет пока еще не в столице. Неудивительно, что крупные российские газеты смотрят на свои рецензионные отделы как на положенную, но бессмысленную обузу.

Стратегическая литературная мысль обязана перейти от литературоведческой и социально-нравственной проблематики к социологической, и чем раньше мы это поймем, тем больше у нас шансов выжить, тем скорее критик станет актуальной фигурой реального литпроцесса, а не своих путаных соображений о нем. Чтобы восстановить престиж литературного занятия, нужно от него дистанцироваться. Необходимо иметь внешнюю точку опоры - рассчитывать "спасти литературу" изнутри так же нелепо, как надеяться вытащить себя из болота за волосы.

УЗЛОВАТЫЕ КОЛЕНА

Представим теперь, что литературное благополучие достигается не только грамотной организацией "производства", что экстремальный духовный опыт не может быть объектом стабильного спроса. То есть, грубо говоря, хотят ли современники читать только трэш?

Не хотят. Пушкинские игры тем и были хороши, что их ему никто не заказывал. А у современной русской литературы, как и у всякой другой, есть свои недостатки. Только они вызваны не истощением тренда (или, по старинке говоря, "дискурса"), а опять-таки - внелитературными, социально-экономическими причинами.

Все согласны с тем, что современная литература не отвечает на вызов времени. Мол, эпоха великая, а литература обычная: мосты не рушатся - резонанса нет.

Что да - то да. Два года назад Ирина Роднянская писала: "Теперь повествование все чаще организуется не подложной историософской схемой, а личной судьбой, и это вынуждает возвращать событийность из "параллельных миров" в наш, единственно сбывшийся".

А полгода назад национальным бестселлером едва не стало быковское "Оправдание". Стал "Князь ветра". Мир не улучшился. Вспомним заметные (с наиболее общей точки зрения) литературные события последних лет. Никакой "эпохи" в них нет и в помине. "Кысь" Татьяны Толстой - доперестроечное диссидентство. "Взятие Измаила" - то ли прошлый, то ли позапрошлый век. "Укус ангела" - вневременная утопия. Акунинский проект - без вопросов. Нео-Юзефович┘ Мета-Сорокин┘ Какой-то Ван Зайчик┘ Эргали Гер подтверждает правило.

Из писателей, пишущих про "здесь и сейчас", критикой не обласкан никто. Проханову за плохое поведение достались лишь крошки. Илью Стогова ("Мачо не плачут") быстро замяли. Пробовали было носиться с Сергеем Болматом, но народ не обманешь - гламурные историйки про "нашу жизнь", сочиненные из Германии, уступили тиражом даже полузапрещенному Баяну Ширянову. Долго долдонили про "новый журнализм", но романы Юлии Латыниной, из которых про нашу жизнь можно узнать больше, чем из всех газет и телепрограмм вместе взятых, проигнорировали именно за несоответствие "высокому штилю". Бориса Екимова и Андрея Волоса отметили Государственной премией, но в герои почему-то никто из них не пробился.

Пробился Виктор Пелевин. Рядовой популяризатор и беллетрист стал кумиром десятилетия, потому что пытался говорить с ним на его языке. Потянул пару ниточек: новоблатная феня, ощущение непреодолимой виртуальности бытия, мелочи быта┘ А много ли читателю надо?

Проханов, Екимов, Волос, Латынина пытались писать "о главном". Но ни война в Чечне, ни соль земли, ни постсоветское переселение народов, ни маленькие хитрости большой приватизации, оказывается, не главное. Главное - это шестисотый "мерин", игра "Prince of Persia", какие-то "копирайтеры" и словечко-паразит "типа". Они не создают больших смыслов, но ощущение большого времени создают запросто.

Я утверждаю, что исторический (будущий исторический) успех Пелевина обусловлен не тем, что он заполнил нишу "серьезной литературы для бедных" - через сто лет вспомнятся не первые его квазифилософские повести, а последняя, в которой поколение девяностых было явочным порядком объявлено поколением Пелевина. Все сошлись на том, что "Generation П" - наиболее слабый в художественном отношении опыт, но никто не принял брошенного вызова. Бой не выигран Пелевиным - он проигран сторонниками "чистой литературы". Попробуем разобраться, почему это случилось.

Знаки, расставляемые Пелевиным в качестве "примет времени" - это знаки массовой культуры. Их изначальными продуцентами являются шоу-бизнес и телевизор - пророк его. Телевиденью с его рекламой и политикой, политикой и рекламой в качестве производителя новых культурных смыслов в девяностые годы не противостояло ничто. А потому именно телевиденье оказалось ответственным за формирование художественного образа поколения.

Вспомним семидесятые - восьмидесятые. Тогда за образ поколения формировало кино. Сначала бытовые саги Рязанова и Данелии, потом - в предчувствии перемен - сплошная тема отцов и детей: "Легко ли быть молодым", "Игла", "Курьер", "АССА", "Взломщик", "Авария - дочь мента" - это только навскидку. Литература же, увлеченно пуская слюни, отступила в прошлое. Покаяние, "Дети Арбата", Набоков, Солженицын - тотальный проект "возвращенной литературы" составил основу нынешней литературной неадекватности. Когда из старого возвращать стало нечего, принялись возвращать новое - начался проект "русского постмодернизма". Он, впрочем, в значительной мере был связан с постсоветской современностью ощущением "эпистемологической неуверенности", но эпистемологическая неуверенность -дело непопулярное, народ вздохнул и принялся за боевики. Там, по крайней, мере, все было узнаваемо - как по телеку, то есть, как в жизни.

Очнувшись, резвые умом бросились в погоню за лидером. Ретромания, отмеченная в минувшем году тремя наиболее актуальными и вменяемыми литпремиями страны (Букер, Антибукер и Нацбестселлер), заимствована у Леонида Парфенова и Константина Эрнста. Скоро Фандорин-сан, благополучно миновав сталинское горнило, осядет участковым инспектором в уютном колхозе, и начнутся "старые песни о главном".

И только еще через год или два литературу настигнет ностальгия по девяностым. Обнаружатся у муторного десятилетия и свои жанрообразующие "вас-ис-дасы" и свои ножки Истоминой-Буша; эпоха финансовых пирамид и клубных рейвов сложится в такую же логичную и непротиворечивую картину "брусничной воды", как "мы ждем перемен" восьмидесятых или "я спросил у ясеня" семидесятых. У маленького Лени Голубкова отберут в темном переулке купленные жене сапоги, лишний Одиноков, зевая, шлепнет своевременного Татарского и поедет умирать от поноса в Чечню, особенный Данила Багров двинет на каторгу, скупой Чубайс, велик и грозен, взвоет над сундуками, а гильдия критиков вместо паразитирования на истощенном писательском организме займется изучением читательских ожиданий. Умом Россию не понять - аршином измерить можно.

Знать бы, к чему прикладывать. Героя семидесятых отличали авоська и мятый интеллигентский портфель. Героя восьмидесятых - куртка-косуха и дебильный начес на голове. Героя девяностых мы проспали, таращась в телеэкран. Упустив героя, литература упустила выгодный брэнд - вот ей и нечего продавать, вот у нее и "кризис". Решительное сражение было проиграно, потому что мы в него не ввязались.

КТО УБИЛ БАЯНА ШИРЯНОВА?

В конце девяностых был упущен очень выгодный момент. Подустав от постмодернизма, критика начала было в поисках новых впечатлений ковырять пласт массовой литературы. Одновременно с этим разразились натовские бомбардировки Сербии и назначение бывшего офицера КГБ президентом.

Момент, повторяю, был уникальный. С одной стороны разочарование в литературном тренде постмодернизма (речь о его адептах, а не о тех, кто так и не понял, что же это было такое) повлекло за собой разочарование в западнических идеях о "конце истории", которые были ни чем иным, как попытками теоретического обоснования геополитического status quo. С другой стороны плавный переход от по-мо к масскульту обеспечивал безболезненное врастание элитарной мысли в область не только массовой, но и "народной" (в арифметическом исчислении) культуры - со всеми ее высокими фобиями и соблазнами, которые увлеченной собою профессиональной литературе были малопонятны, а в масскульте оказались окарикатурены плохим исполнением.

"Попсовость" могла превратиться в "народность" - не в снах Никиты Сергеевича Михалкова о чем-то большем, а прямо здесь и сейчас - у стен атакуемого тухлыми яйцами американского посольства. Но слепо тычущийся носом в проблему собственной идентичности Новый Герой оказался предоставленным самому себе. Русская литература совершила предательство левой идеи в самое невыгодное для такого предательства время - когда левая идея чуть было не слилась в оргазме с государством. Это была точка бифуркации, и мы, мозг нации, ее бездарно просрали.

Лишенная культурной легитимации левая идея привычно расселась по тюрьмам, предоставленное себе государство вернулось к эстетически бесплодному консерватизму. Литературе за проявленную усидчивость достались объедки: Спайкер и Собакка вместо Б. И. Рабиновича и Миши Вербицкого, Шиша Брянского и Псоя Короленко, Юдика Шермана и Мирослава Немирова. Буржуазная благоразумная трусость вместо самоотверженной революционной истерики.

У литературы есть мощная культурная инерция, но нет креативности. У левой идеи есть креативность, но нет вменяемых средств медиа. Кабы к первому добавить второе - с кем была бы сегодня аудитория пива "Клинское", MTV и журнала "ОМ"?.. Вместо этого наблюдаем обратный процесс: авторы виртуозного арт-проекта - газеты "Лимонка" расползлись по глянцевым журналам. Мозги - к деньгам. А могло быть наоборот.

Абзац о "писательской солидарности" и Лефортовском Сидельце по цензурным соображеньям пропустим. Кинув своих красных братьев, либеральная литература сама же и подставилась, и ФСБ ей судья. История милицейских преследований безобидного маргинала Баяна Ширянова скоро повторится с книжкой Ильи Стогова "Революция сейчас". Сидеть всем придется - не за "свободу слова", так за терроризм, как Лимонову. В конце концов прогрессивная мысль очнется и пустит диссидентские слюни, нащупав единственно понятного ей врага - государство. Которое, кстати, совсем ни при чем.

Государство - это лишь форма, а у формы всегда есть содержание. Скажем, Баяна Ширянова прихватили не за то, что он "нарушил нормы морали", а за то, что обнародовав "рецепты" приготовления винта, перешел дорогу героиновой мафии. При чем тут государство? Да при том, что "наводить порядок" его руками вдвойне выгоднее. Пусть Управление по борьбе с наркотиками лучше книжки читает, чем в наши дела лезть┘

Реальным врагом всего живого в современном мире является не государство, не корпорации и не демократия с плутократией, а общество потребления - реальный инструмент, с помощью которого вышеперечисленные субъекты истории объективизируют человека. По-простому говоря - превращают его в барана. А посему наркотики - такая же неотъемлемая часть общества потребления, как и дорогостоящая борьба с ними. Движение - все, цель - ничто, лишь бы деньги крутились.

Впрочем, все, вроде бы, и так знают о том, что такое общество потребления и как оно вредно русскому человеку в силу своей протестантской этиологии. Вот только где же тогда (снова о костылях) литературная публицистика? Пошевелил ли кто-нибудь хоть пальцами ног в ботинках? Нет: для роняющих песок инженеров душ все эти евразийцы и антиглобалисты не идут в сравнение с важностью вопроса о том, культурно ли жевать резинку (недавно увидел такой сюжет по телеканалу "Культура" и чуть в обморок не упал), а новое поколение слишком озабочено зарабатыванием копеек, чтобы портить с кем-нибудь отношения. С одной стороны - маразм, с другой - коллаборационизм. Скучно жить на белом свете, господа.

* * *

Нет хуже, когда просто сидишь и ждешь. Самая простая обязанность превращается в мучительное испытание. Понятно? В муку. Главная неприятность? Впереди. Надо: тупо сесть в кресло, открыть рот, уставиться лбом в одну точку в области пола и мысленно (не глазами - ни-ни!) на эту точку смотреть. От этого рот постепенно раскрывается шире, а взгляд делается бессмысленно-глупым. Вовсе не обязательно, чтобы при этом у вас начала капать слюна! Не надо преувеличивать. Так вы ничего не добьетесь. Мысленно, точнее, на уровне тупого животного понимания, мы проживаем в эти минуты всю отпущенную нам жизнь, скучную, как Достоевский, и столь же лишенную смысла, - можно это называть просветлением.