После империи

Может быть, наиважнейшая мысль, которая была воспринята и сохранена народами, населяющими Россию со времени падения Византии до наших дней, есть мысль об империи и о том, что они – имперский народ. Мы всегда знали, что живем в стране, история которой представляет собой непрерывную цепь территориальных расширений, захватов, присоединений, их защиты, временных утрат и новых приобретений. Мысль об империи была одной из самых ценных в нашем идейном багаже, и именно ее мы были готовы заявить и заявляли другим народам. Именно ею мы удивляли, восхищали или ужасали остальной мир.

С крушением СССР империя исчезла. И ни власть, ни общество, похоже, не знают – чем жить дальше. Ответа нет, а число ошибок, неизбежных при отсутствии цели и смысла существования, множится день ото дня.

Жизнь в империи не прошла для нас даром. За минувшие столетия имперское бытие сформировало наше сознание, вошло в культуру. Но адекватно ли наше имперское сознание сегодняшним реалиям? Хотим ли мы воссоздания империи из руин и способны ли к этому? А если не хотим, то, может, стоит задуматься, чего хотим?

Покорение с усреднением

Определений империи, как и реально существовавших государств такого типа, множество. Были Римская и Византийская империи, Османская, Британская, Китайская, Австро-Венгерская, Германская империя времен Бисмарка и Вильгельма, Веймарская республика, Третий Рейх, были Российская империя и Советский Союз[1]. Все имели особенности, охватить которые единым определением нельзя. По этой причине я попытаюсь дать определение только нашей империи – от примерного времени ее возникновения в середине ХVI столетия и до момента крушения СССР.

Российская империя и СССР должны быть рассмотрены как особый тип государства, способ хозяйственной и общественной жизни, особое сознание подданных. Для них характерны следующие черты, в чем-то повторяющиеся у других империй, а в чем-то уникальные. В числе их наиболее характерных черт были:

– максимизация территориального расширения ради экономических и политических интересов как один из важнейших принципов государственной политики. Цель присоединения народов вторична по сравнению с целью присоединения территорий. Отсюда – отношение к присоединяемым как к сопутствующему материалу;

– построение закрытой для внешнего мира самодостаточной экономической и общественной жизни (концепция единственной на свете «святой Руси», «железного занавеса»). Уверенность, что все, находящееся за пределами России, чуждо и враждебно ей;

– наличие в национальном самосознании представления о наличии у страны особой миссии. «Сверхидеям» православия, «Третьего Рима», пролетарского интернационализма, «СССР – оплот мирового коммунизма» приписывалась неколебимая истинность и божественный характер. Возможность появления истинных и божественных идей у других народов исключалась;

– обязательность сакральной фигуры императора-вождя (самодержца – наместника Бога на земле, «отца народов», генерального секретаря), наделенного всеобъемлющей властью. Под его мировидение строятся и перестраиваются государственные институты – инструменты реализации его воли;

– гражданственность как качество населения невозможна, так как не имеет экономических, политических, правовых, культурных основ. Зачатки гражданского общества в форме свободных корпораций (боярской думы, автономных университетов, крупных общественных или частных объединений, парламента) если и возникают, то ограничиваются. Право – инструмент воли самодержца и государственной бюрократии;

– отдельный человек рассматривается как мелкая деталь большого механизма, его личностные особенности и интересы игнорируются («единица – ноль»). Реализуется цель гомогенизировать население – воспроизводить подданных.

Трудно установить время, которое бы позволило точно определить «начальную точку» российского имперского сознания. Было ли это время падения Константинополя? Или это случилось при Иване Грозном, столетие спустя, когда по Европе распространилась Реформация и, как считалось в Москве, прежде заблуждавшиеся, но все же христианские народы сделались вероотступниками, а мы оказались последним оплотом правильного христианства?

С какого момента русские начали ощущать себя народом, который способен и имеет право подчинять себе других, главенствовать, определять свое и чужое настоящее и будущее? Когда начало проявляться наше имперское сознание, о котором не так давно один отечественный исследователь писал, что «присоединяем мы к себе народы, или даже силой оружия покоряем – для их же Блага – с нами Бог! А если они с нами, то и с ними Бог. Россия потому и Россия, что она всегда права. Россия всегда на стороне Бога. Если она не права, то это уже, как бы, и не Россия». В общем, вслед за пророком Исайей: «С нами Бог, разумейте, народы, и покоряйтеся, ибо с нами Бог» (Исайя, 7, 18-19).

Наука не знает, почему одни народы строят империи, а другие нет. Тем более – почему одни к разрушившемуся относятся без слез или даже разрушают свои империи сами, а другие, как мы, все никак не могут от этого отказаться. Защитники идеи империи как формы существования избранных народов доказывают, что строят империи только сильные народы, которые «обладают правдой от Бога» и которые ради этой правды готовы нести свои и чужие жертвы. Более того: те, кто утверждают, что «Россия – империя навсегда», добавляют, что, в отличие от прочих завоевателей-империалистов, мы реализовали не прагматически обусловленную, а особую, культурно детерминированную экспансию и действовали не ради собственного интереса, а для пользы присоединяемых и чаще всего бескорыстно, если не в ущерб себе. Но почему мы столь альтруистичны? На это ответа нет.

Пониманию того, откуда взялось наше имперское сознание, помогает история наименования «Третий Рим». Как известно, Древний Рим был первой мировой языческой империей, претендовавшей на включение в свои пределы всего цивилизованного мира. Политический, экономический, военный и любой иной изоляционизм от варварских народов, а равно с ним культурный и правовой универсализм внутри империи были его главными отличительными признаками. Этническая принадлежность входивших в империю народов во внимание не принималась. Рим как продолжение Афин являл собой новое издание эллинистической цивилизации, ее культуры и религии, дополненных глубоко разработанным правом. При этом религия пронизывала государственную жизнь, а отношения человека с богами реализовывались под строгим государственным контролем.

Пришедшая с распространением христианства на смену Рима Византия с самого начала заявила о себе как о земном бытии Царства Небесного, а о фигуре императора – как о наместнике Бога. В качестве идеала Византия провозгласила сообщество людей на основе общей правильной (православной) христианской веры. Различение языков, этносов, культур не просто игнорировалось, но считалось следствием греха, самовольной попытки вавилонского покорения Небес. Православием Византия преодолевала любой национализм. Власть государства была всеобъемлюща. Каждый подданный рассматривался как винтик единого механизма, винтик, который мог быть извлечен из глубин любого социального слоя и прилажен к нужному месту. Император управлял империей, а все иные народы ранжировались как «полезные» или «вредные» для православного государства.

Россия, бывшая частью Византийского мира, после падения Царьграда ощутила себя сиротою, но вместе с тем и единственной наследницей великой империи. Россия воспроизвела – хотя и существенно скорректировала – основные имперские принципы Византии. Сохранив изоляционизм по отношению к неправославному миру, пусть не варварскому, как считали в Византии, но погрязшему в заблуждениях и грехе, русские сосредоточились на расширении и укреплении границ своего царства. Для этого, как универсально обрисовывал ситуацию Лев Толстой, на Кавказе «русскими мужиками, обстриженными и одетыми в мундиры и вооруженными ружьями со штыками», убивались тысячи людей, защищавших свою свободу, свои дома и семьи. То же самое делалось и на других «окраинах», за что царские начальники «получали ордена и новые украшения на мундир». И это не было отдельными мероприятиями Российской империи. Тот же Толстой, как известно, задумывал роман о «силе завладевающей» – главном божеском призвании русских. Эту мысль – о мирном завоевании необъятных восточных пространств – неоднократно высказывал в «Анне Карениной» и его любимый герой Константин Левин.

При этом, в отличие, например, от имперской политики Англии, внутри страны православного миссионерства среди присоединяемого туземного населения по мере продвижения на запад, юг и восток не было. Приятие в православие считалось делом Божьего Промысла. Однородность империи покоилась на религиозной основе декларативно. Фактически же в ее границах сосуществовали мусульманский, буддийский, католический и протестантский миры, а гражданство (подданство) предоставлялось по факту проживания в границах империи и было предварительным условием обращения в православие.

Как и в Византии, на государство смотрели как на икону, но «симфонии» государя и патриарха не было, а царю божественная воля приписывалась даже в большей, чем у византийцев, мере. И если от подданных империи не требовалось православного религиозного служения, то им предписывалось отнюдь не меньшее служение царю как помазаннику Бога и столпу государственности.

Усиление тенденции «самодержавства» в противоположность «самовольству» выразилось и в том, что русские последовательно игнорировали входившее в византийское наследство римское право. Покоившееся на идее частной собственности и личности как субъекта правоотношений, оно не только не стало, как в Византии, основой имперского универсализма, но, напротив, сделалось угодливой служанкой царской власти. Гражданство в Российской империи, лишенное политических, культурных и правовых основ, было «гражданством» по месту нахождения человека на определенной территории, включенной в состав государства. У земель было больше прав, чем у населявших их жителей. Уже Иван Грозный «тасовал» бояр между территориями «опричнины» и «земщины», между центральными и отдаленными регионами, таким образом определяя меру их приближения к себе и степень «достоинства», и без суда, по личному решению сотнями грабил, пытал, казнил. Самодержавный произвол сделался одним из столпов Российской империи.

А параллельно со становлением российской империи посредством наращивания территорий – шло формирование имперского сознания. Мощный импульс российской имперской идее в начале ХVI века придала формула псковского монаха Филофея «Москва – Третий Рим». Но, кроме столь знаменательной цели, идея содержала в себе и важный для самодержавной нацеленности российской власти чрезвычайный характер. Москва объявлялась Римом не только следующим, но – главное – последним и на короткий срок, так как конец человечества якобы близок. Поэтому задача спасения правильного христианства публично возлагалась русскими только на себя, а исключительный характер исторических обстоятельств оправдывал и требовал от них чрезвычайных действий.

Конец света, однако, все не наступал и для поддержания имперской идеи понадобился новый материал. Поскольку правовых отношений между государством и подданными не предполагалось, начиная со второй половины ХVI века набирает силу процесс закрепощения крестьянства и дворянства самодержавной властью. Даже появившееся спустя столетие послабление для дворянства в виде указов Петра III, а затем и Екатерины II, согласно которым оно освобождалось от обязательной 25-летней гражданской и военной службы, коренным образом их отношений с высшей властью не изменило.

Думаю, со времени сформулированных Иваном IV идей «самодержавной воли» и «единственной истинной веры» можно говорить об элементах целенаправленного имперского строительства со стороны власти и о запущенном процессе формирования у русского народа имперского сознания. Процесс этот, однако, шел противоречиво. С одной стороны, в него входили представления об общине – крестьянском мире, которым крестьяне отгораживались от государства. С другой стороны, формировалась логика захвата, перехода на новые, принадлежащие инородцам и потому «не занятые» земли, что совпадало с хозяйственной практикой экстенсивного ведения хозяйства. В этом крестьянство было с государством заодно, и это в дальнейшем дало основание спекулировать на идее «русский народ – народ-государственник». Само собой, в обоих отношениях право если и присутствовало, то только условно-декларативно и на высшем уровне, в то время как на практическом, низовом имела место камуфлированная под мирное сосуществование колонизация. При этом, захватывавший чужие территории русский народ был преисполнен веры в свою государственническую миссию. Считалось, что там, где живут русские, там Бог и Российская империя.

Нельзя, однако, забывать, что на новые земли народ гнала хозяйственная нужда, безземелье или стремление уйти от власти государства. Как полагали, например, старообрядцы, убегая на восток, они уносили с собой Святую Русь от антихриста – государства. Однако власть шла следом за народом, шаг за шагом возвращая его в подданство и, одновременно, расширяя свою территорию. Как свидетельствовал один русский чиновник, разницы между Ермаком и генералом Черняевым («Ташкентским львом») нет никакой.

В строительстве империи посредством колонизации окраин русские только там достигали цели мирным путем, где встречали народы со слабо развитой культурой и национальным чувством. Там русский рецепт имперскости – личного бесправия (холопства), господства самодержавной воли, отсутствия закона и гомогенизированного индивида в массе подданных – принимался аборигенами без сопротивления.

Но там, где русским колонистам противостояла сколько-нибудь развитая государственность, культура, ясное личное и национальное чувство, – там дело, как правило, не решалось миром или и вовсе терпело провал. В отличие от мирной колонизации, колонизация военная требовала всестороннего «усмирения» – вплоть до уничтожения – «буйных» туземцев. В случае победы их общественная жизнь – управление, суд, социальная стратификация – приводилась в соответствие с российской, а их национальный высший слой включался в имперский.

В обоих – мирном и военном – вариантах русского строительства империи почти отсутствовали просветительский и цивилизационный элементы. Главным образом преследовалась цель гомогенизации населения территории – основы государственного единства. Конечно, там, где это было возможно, ассимиляция закреплялась православным крестом. Но там, где это, как, например, в Туркестане, исключалось мусульманством, власть была вынуждена довольствоваться фактом территориального гражданства.

Гомогенизация (покорение с усреднением, низведением личностного начала до ничтожества и холопской покорности, приучение жить по воле ближнего наместника и дальнего царя) как доминирующий имперский принцип требовалась потому, что была единственным способом успешно осуществлять централизованный способ управления. Самодержец волею Божьей мог управлять, только предельно упростив все управляемые субъекты. Реализация желания быть вездесущим и править исключительно лично – требовала сокращения количества управляемых до небольшого числа. В этой ситуации культура как постоянное увеличение разнообразия и просвещение как рост информационного содержания каждого управляемого элемента имперской системе были категорически противопоказаны. При самодержавном способе правления культура делалась тем, что мешало, считалась вредной. Высокая культура допускалась в ограниченном и часто оскопленном виде, зато процветала выгодная империи культура «массовая».

Имперское строительство было не только государственной, но и народной политикой. К переселению крестьянина центральной России толкала постоянно усиливающаяся при экстенсивном ведении хозяйства «теснота жизни», а закабаленные могли обрести волю только на чужой стороне. По этой причине свободные переселения (равно как переселения беглых) нельзя относить к беспричинным, неразумным или выгодным только власти. Существовал созданный крестьянами институт ходаков, которых общины посылали в предполагаемые районы переселения для сбора нужной информации.

Однако крестьянство, как и управленческий слой русской колониальной администрации, придя на «незанятые» земли как захватчик, по-своему было заинтересовано в сохранении примитивного уровня сознания и культуры аборигенов. В лице туземцев русские переселенцы обретали еще более бесправных перед российской властью людей, чем они сами. И, значит, у них появлялась возможность переложить на них часть той тяжести, которая ранее всей своей силой давила их самих. Кроме того, поскольку вслед за народом на колонизованные земли приходила государственная власть, русские оказывались под ее защитой и по этой причине тоже рассматривались местным населением в качестве привилегированного класса. Причем для этого не требовалось ни образованности, ни принадлежности к высокой социальной группе, ни, тем более, личных усилий и качеств. Достаточно было национального признака. То, что это было непременно так, подтверждается и отношением русских к евреям, столетиями жившим в стране, но тем не менее считавшимся инородцами. Они, как отмечает, например, Николай Лесков, оставались «на своей родине не более как теми же «презренными жидами», которым считает себя вправе оказать пренебрежение всякий безграмотный мужик, полуграмотный дьячок и самый легкомысленный газетный скорописец». Поэтому одно из наиболее обоснованных, на мой взгляд, объяснение причин активного участия народа в строительстве империи состоит в следующем: русский народ бежал от власти и к власти стремился.

Самодержавно-православная парадигма российской власти, дававшая результат от середины ХVI столетия до Октябрьского переворота, впоследствии оказалась бессильной.

Отмена права

По сравнению с Российской империей замысел имперского СССР был более эффективной попыткой, но в то же время более безнадежным в своем результате опытом. Как эффективная попытка он нивелировал ряд свойственных русским качеств, вредных для имперского строительства. Так, многими исследователями отмечалась нетерпимость русских к национальным проявлениям государственности и культуры, их склонность грубо гомогенизировать аборигенов перед лицом государственной власти. Эти качества был призван нейтрализовать пролетарский интернационализм. Далее. Склонность к доминированию по признаку принадлежности к великорусской нации успешно блокировалась, во-первых, введением концепта лишенного национальности «трудящегося пролетарского государства», и, во-вторых, «ленинской национальной политикой», вводившей для прежде угнетавшихся нерусских наций в качестве компенсации массу «льгот». В совокупности эти идеи были призваны заменить православие как главный идеологический принцип Российской империи. Что же до идеи самодержавия, то она получила новую жизнь в форме верховной власти партии большевиков и ее централизованной управленческой структуры при сохранении традиционного для России манипулирования или небрежения правом.

Российская империя, каковой она подошла к началу ХХ столетия, не представляла собой целостного образования. Это был, если помнить о Финляндии, Закавказье и Средней Азии, конгломерат территорий с разными формами интеграции в имперское целое. И хотя имело место государственное политическое единство, но имперский принцип не был реализован в полной мере и на его основе не удалось до конца создать гомогенную массу подданных. Все эти проблемы достались в наследство советской власти – «правопреемнице» Российской империи.

Технология создания советской империи изначально была задана фактом «Октябрьского переворота» – комплексного явления, включавшего в себя свержение Временного правительства, роспуск Учредительного собрания, роспуск Советов, водворение на их место комитетов деревенской бедноты и «красный террор». Последовавшим за этими событиями продолжением – разжиганием гражданской войны как средством перехода от буржуазно-демократической революции к социалистической и введением «военного коммунизма» – Ленин заложил основы нового имперского целого. Разумно рассудив, что господство над финнами, привыкшими к жизни при собственном парламенте и конституции, обойдется советской власти недешево, от их включения в создаваемую империю он отказался. Но в отношении остальных «окраин» имперская идея проводилась неуклонно.

Поставленный на место православия пролетарский интернационализм не был обременен имперскими ценностями Византии и России, в особенности вниманием Константинополя к культуре и праву. Вместо них последовательно культивировалась ценность так называемого классового подхода и революционного правосознания. Более того. С первых шагов советской власти была сделана заявка на потенциальное расширение советской империи за наличные пределы. Средством должен был стать экспорт революции, для подготовки и реализации которого создавался институт III Интернационала. Всерьез обсуждалась идея наступательной социалистической войны советской России против стран Европы для поддержки пролетариата этих стран.

Имперское строительство при Советах обрело новое содержание и во внутренней жизни страны. Замена частнопредпринимательской экономики плановым хозяйством означала включение хозяйственной компоненты в имперскую цель гомогенизации подданных под управлением централизованной диктатуры.

На советскую гомогенизацию работала большевистская «трехчленка» социальной структуры – наличие классов рабочих и колхозников с «прослойкой» из интеллигенции. Кроме того, решению имперской задачи создания единого экономического пространства способствовали и абсурдные хозяйственные решения, прежде всего связи между источниками сырья, производителями и потребителями. Исключительно в целях политической целесообразности все эти элементы хозяйственного целого были механически рассредоточены по территории страны без учета не только хозяйственной выгоды, но даже особенностей климата и природных условий. Достижению цели гомогенизации подданных советской империи способствовало и состояние всеобщего бесправия и уязвимости населения перед властью. У людей систематически вырабатывался комплекс «вины каждого» и «права власти на насилие над каждым», что подкреплялось постоянными репрессиями без различения национальности, социального положения, возраста, пола, личных заслуг, места нахождения и т.п.

Еще одним новым инструментом и, одновременно, продуктом советского имперского строительства стал концепт «свободной и счастливой жизни» в имперском СССР и, главное, абстрактная идея «светлого завтра». Концепт «счастливая жизнь» был сложным мировоззренческо-идеологическим образованием. В него входило доставшееся от Российской империи наследство в виде полиэтнического состава населения в разной степени гомогенизации. Благодаря усилиям центральной и региональной большевистской власти выжившее в гражданской войне (одержавшее победу) население было спаяно кровью своих единоплеменников, пролитой ради «светлого завтра». В него включался и нагнетаемый властями психоз в связи с возможностью уже после окончания гражданской войны новой внешней агрессии, и связанная с этим необходимость подготовки для борьбы с иностранным врагом за счастье трудящихся всего мира. Это была и непрекращающаяся борьба в верхних эшелонах власти. После нэпа в состав «счастливой жизни» вошла коллективизация и, значит, новые смерти и кровь.

Жизнь в советской империи покоилась на небрежении правом, так как при реализации идеи коммунизма в будущем потребность в праве, как и в государстве, должна была, как обещали, отмереть. Но если царское самодержавие, в особенности после судебной реформы Александра II, все же начало реальный поворот в направлении законности, то имперский СССР высшим выражением права сделал беззаконие. Начал он с провозглашения «пролетарского классового сознания» и «революционной целесообразности» высшей юридической нормой. Однако эти категории, не имеющие адекватного правового оформления, для своего существования нуждались в общественном приятии, каковое и обнаружилось в сознании пролетарских масс. Почему же именно общественное сознание выступило основой имитировавшего право «пролетарского классового сознания» и «революционной целесообразности»?

Это произошло, во-первых, в силу той «физической чистки», которую при опоре на люмпенов из всех социальных слоев начали проводить среди населения большевики. Не только уничтоженные в гражданской войне, но десятки и сотни тысяч постоянно убиваемых или изгоняемых из страны людей в результате перманентных политических и экономических компаний вплоть до смерти Сталина стали результатом невиданного в мировой истории социального отбора. Критерием отбора была практическая и идеологическая лояльность большевистской власти, ее идеологии и, в том числе, идеалу «счастливой жизни».

К восприятию категорий классового сознания и революционной целесообразности общественное сознание было, во-вторых, подготовлено исторически. Нельзя забывать, что при отсутствии в стране права как одной из важнейших форм регуляции отношений между как людьми, так и между обществом и государством, необходимые для жизнедеятельности функции регулирования и управления вынужденно принимают на себя иные социальные и личностные механизмы. Так, если в обществе столетиями не было правовых механизмов согласования и договора, равно как сопутствующих им механизмов толерантности и компромисса, то это не значит, что люди не строят между собой отношений, государство перестает управлять, а общество перестает управляться и самоуправляться. Конечно, во всех социальных группах продолжают действовать нормы обычного права, работают традиции и их роль возрастает. Однако нормы и традиции принимаются далеко не всеми или их не всегда оказывается достаточно. И в этом случае в ход пускается естественный древний заменитель права – насилие.

Насилие как угроза и форма приведения к согласию разных интересов – основной для царской и советской России государственный регулятор. К насилию, однако, с одной стороны, можно привыкнуть или найти способы его минимизировать, а с другой – чтобы быть эффективным, оно должно становиться все более жестоким. Но насилие – это также еще и наиболее простая, доступная каждому форма «взаимосогласования» отношений и интересов. И потому форма эта легко могла стать и стала народной. Причем, если в царской империи в межличностном общении для подданных все же иногда работал сдерживающий религиозный фактор, то в советской империи религиозного фактора заведомо не было, а, напротив, было требование максимальной беспощадности по отношению ко всякого рода «врагам», что заведомо исключало любое проявление сострадания и жалости. Более того: насилие поощрялось, а его недостаток властями расценивался как предательство и преследовался. Таким образом, жестокость как норма и средство общения в России стала одним из культивируемых признаков, условием выживания в стране, а позднее сделалась важным атрибутом имперского СССР. Именно она была тем реальным и всеми хорошо ощущаемым основанием, которое до времени прикрывали феноменом «дружбы народов» и идеалом «счастливой жизни». Однако, если возникала надобность, то в скором появлении на свет насилия не сомневался никто.

Еще одной чертой имперского сознания является сопутствующее насилию презрение к человеку, отношение к нему как к объекту для гомогенизации. Поскольку империи прежде всего заботились о том, что имело отношение к их природе или входило в сферу их интересов, то до частных интересов отдельного человека дело, как правило, не доходило. Примеров подобного рода так много, что для прояснения этой характеристики следует обратиться и в самом деле к чему-то исключительному. Таковым, например, в истории Российской империи мне представляется факт отношения власти к последним дням жизни Льва Толстого. Авторитет всемирно известного писателя был столь высок, что даже царь и его ближайшие чиновники при жизни никогда не допускали мысли о каком-либо властном на него воздействии или, того пуще, насилии, хотя поводов для этого писатель давал много. Но все это относится к ситуации, когда писатель жил сам по себе. Но вот на станцию Астапово Рязанско-Уральской железной дороги ночью 31 октября 1910 года приезжает больной Толстой, чтобы здесь через шесть дней умереть. Об этом узнает страна, и сюда устремляются массы народа. Что же власть?

СССР надо было расширять свое влияние и противостоять внешней угрозе.      Фото Reuters

Первоначально она старается снизить интерес общества и сделать событие рядовым. С этой целью рязанский генерал-губернатор князь Александр Оболенский пытается выжить со станции корреспондентов. Ради этого закрывают станционный буфет, а когда журналисты жалуются наверх, то о них все же решают проявить заботу – выдают матрацы и лампы. Вместе с тем местным начальством рассматривается вариант перемещения Толстого – неизвестно куда, но лишь бы с подвластной территории. Так, один высокий чиновник спрашивал другого: «Телеграфируйте кем разрешено Льву Толстому пребывание Астапове станционном здании[2], не предназначенном помещения больных. Губернатор признает необходимым принять меры отправления лечебное заведение или постоянное местожительство». Несомненно, что если бы ущерб от скандала не превысил издержек от неразрешенного пребывания тяжелобольного, его, хотя и насильно, но «переместили» бы. То же самое в массовом порядке делала, например, власть в имперском СССР, не разбираясь, имеет ли дело с отдельным человеком, сельским сообществом или народом. Адресом же «перемещения» могла быть либо окраина СССР, либо и вовсе «тот свет».

Эти и иные подобные меры властей постоянно культивировали новое имперское сознание россиян в СССР. При этом основные черты строящейся советской империи либо оставались теми же, что и в российской империи, либо еще более усугублялись. Таким, к примеру, был изоляционизм по отношению к внешнему миру. «Оплот трудящихся всех стран» скрывался за железным занавесом, защищавшим от врагов и от познания советскими людьми внешнего мира. Внутри страны процветал невиданный ранее универсализм на основе коммунистической идеи. Ни на день не прекращалась тотальная гомогенизация населения. Была разработана и успешно осуществлялась специфическая, «пролетарски» переработанная культурная политика. Доставшаяся от Российской империи культура безжалостно переделывалась – «исправлялась». И, наконец, шла тотальная коррекция (переформатирование) народной памяти. О соплеменниках, уничтоженных и уничтожаемых ради «высокой» идеи, предписывалось забыть как о врагах или как о неизбежных исторических жертвах [3].

За любое ставшее известным несогласие с каким-либо из этих принципов советской империи полагалась немедленная жестокая репрессия. Идеологическое обоснование этих мер там, где она требовалась, применялось государством не «просветительски» и постепенно, а властно-репрессивно и в жесткие сроки. Думаю, что для построения советской империи у большевиков был свой «пятилетний план», который, как и остальные, предполагалось осуществить в два-три года. Но, к счастью, как и остальные, он не был успешно завершен, хотя и нанес огромный вред.

Создание себя

Я уже отметил, что сегодня у власти и общества, на мой взгляд, нет сколько-нибудь ясного представления о том, что делать на руинах советской империи: пытаться продолжать или даже изобретать новую империю, либо строить нечто иное. Чтобы попытаться ответить на этот вопрос, несколько слов следует сказать о доставшемся нам наследстве. Для этого среди «ценностей» последней империи, до сих пор не преодоленных в общественном сознании и даже пользующихся популярностью и поддержкой у отдельных категорий граждан, выделю несколько, наиболее, на мой взгляд, значимых.

Возможно, на первом месте здесь следует поставить «ценность» страны, которую раньше «все боялись» и, как, очевидно, думает данная категория населения, по этой причине «уважали». Нечто рациональное из страха перед нами можно вывести только следующим заключением: если мы делали что-то заведомо недоброе, то нам не только не противились, но и не показывали вида.

Существенно померкла, но все еще жива «ценность» пролетарского интернационализма. Слава Богу, последним прецедентом реализации этой идеи на практике был Афганистан. Позднее даже имеющий российские имперские корни опыт войны на стороне «сербских православных братьев», не говоря уже о военной «солидарности» с социалистической Югославией против НАТО, ограничился маневром над Атлантическим океаном самолета тогдашнего премьер-министра. Таким образом, идея экспорта коммунизма, будем надеяться, сдана в архив.

Туда же отправлена и «ценность» жизни в империи больших народов, расположенных по периметру нашего отечества и включенных в Российскую, а затем и в советскую империю. Свое отношение к империи «национальные окраины» высказали еще в 1991 году. Что же до «окраин» внутренних, то одно дело – Кавказ, и другое – Татарстан, Башкирия и другие этнические сообщества. И если с последними двумя общий язык и совместное развитие нащупываются, то с Кавказом перспективы конструктивного взаимодействия вряд ли устойчивы. Не анализируя эту тему в силу ее сложного специального характера, отмечу лишь одно. Еще русские колонизаторы, которые вели захватнические войны против черкесов, (как скопом именовали все народы Кавказа), поняли безуспешность попыток распространить на них православие и самодержавие. Их не удалось в полной мере ни гомогенизировать в «трудящихся СССР», ни «переделать» в духе идей «пролетарской диктатуры». Думаю, что они составили себе представление и о современном российском «единодержавии» и новом варианте «дружбы народов». И рассчитывать на попытки реинкарнации советской империи на их территориях, хотя бы и в модифицированном варианте, нельзя.

К перечню «ценностей» последней империи следует добавить и свойственную значительной части населения современной России «антикапиталистическую ментальность». В существо капиталистического способа производства включается частная собственность, определение максимизации дохода и пользы как цели хозяйствования, координация хозяйственной деятельности через рынки и систему цен, почти полное исключение из межчеловеческих связей патернализма и отношений типа «раб – господин», стремление к утверждению верховенства закона. Естественно, наше общество, привыкшее к царскому или советскому произволу (в том числе и прежде всего в отношении института частной собственности, равно как и к типам хозяйствования и потребления, далеким от рациональности и личной, не зависящей от «господина» выгоды), в массе своей не готово к быстрому переходу на капиталистические основания жизни. Думаю, что и современная российская власть иногда искусственно подпитывает антикапиталистические настроения населения.

Все перечисленное, если иметь в виду перспективу не загнивания (и даже возможного исчезновения) нашего народа, а его возрождения на новых основах, заставляет рассматривать попытку