Экстрим на основе раскола

В бой ведет страсть, а получается безнадежная картина. Черепа и кости – и больше ничего.
Василий Верещагин. Апофеоз войны. 1871. Третьяковская галерея, Москва

Россию трясет. Трясет, как в страшной тропической лихорадке. Сотрясает везде – то в Москве с мощными взрывами недовольства, то в Кущевке с ее разгулом коррупции и бандитизма, то в Сагре с этноконфессионально-криминальным конфликтом, то в тверском селе с мирным доброхотом-учителем Ильей Фарбером, то в православном храме с неожиданным для всех глобальным резонансом. И везде это экстрим, по-русски – чудовищная, а то и дикая крайность. Раскол. И так у нас почти повсюду. Что это означает?

Проблема неслучайна. А начну с понятия «пассионарность», введенного в отечественную лексику Львом Гумилевым. От его книг еще недавно ломились полки книжных магазинов, и их покупали, что говорило и о признании, и о популярности автора. Я сам когда-то, при жизни автора, написал рецензию на одну из этих книг, имевшую отношение к Китаю. Правда, там не было ничего по теме, которую сейчас поднимаю. Но всему свое время. И в наши дни, когда наконец появились голоса, резонно призывающие осудить за экстрим Ленина, есть смысл разобраться, что в несчастной нашей России к чему и почему. Существенно то, что гумилевская пассионарность как термин у нас в лексике и в понятийном аппарате воспринимается с легкой руки Гумилева как термин, призванный высоко оценить того, к кому он прилагается, что, на мой взгляд, в корне неверно.

Теория Гумилева

Понятиям «пассионарность», «пассионарные» Гумилев придал позитивную коннотацию. Все пассионарные ассоциируются для него с активными и энергичными, с созидателями и первооткрывателями. Это, однако, совершенно не так. Тот тип взрывной энергетики, который данным автором представлен и, опираясь на который, он доказывал, что варварское уничтожение кочевниками мирного населения не стоит осуждать (мол, если бы оно не сопротивлялось, его бы, возможно, и не уничтожали), доброго слова не заслуживает. Лучшие пассионарии, по Гумилеву, такие, кто отличался фанатизмом. Я поставил бы в этот ряд Ленина, Чингисхана, Тамерлана, Гитлера, да и других сходных с ними вождей от Сталина до Кастро. Были и герои второго плана, от Робин Гуда до Че Гевары. Все эти имена ассоциируются прежде всего с попытками силовым образом устанавливать равенство и справедливость. Не говорю о пророках, но и они порой прибегали к насилию. Однако подлинно великие, будь то Конфуций, Аристотель, Данте, Вашингтон, Наполеон, Эйнштейн или Черчилль, к числу таких деятелей не относятся.

Пассионарии мечтали силой и репрессиями навязать людям то, во что верили. Почему Гумилев решил их воспеть? Незаурядный человек с тяжкой судьбой, он был увлекающимся (гены такие), определило же его позиции не столько это, сколько избранная им специальность. Гумилев изучал историю кочевников, и это не могло не привести к выводу, что они пассионарны. И действительно, в мире не было и никогда не будет более энергичных и легких на подъем отважных воинов, пассионариев по Гумилеву, которым в силу условий бытия и обстоятельств жизни в степях, где скот зависел от наличия кормов, в случае джута (бескормицы) не приходилось долго думать над тем, как быть.

У кочевников не было выбора. Они шли куда глаза глядят, а точнее – туда, где была еда. И не церемонились. Варвары есть варвары, с этим ничего не поделать. А пассионарность их в том и заключалась, что они ни перед чем не останавливались. Нужно было уничтожить врага, и они с легкостью это делали. Уничтожали всех, от мала до велика, особенно если те не сдавались. Помните картины Верещагина с горами черепов? Это слепок с операций кочевников. А разрушив города и уничтожив горожан, они – гунны, тюрки, арабы, монголы, татары – садились на земли завоеванных ими народов, а вместе с новым образом жизни исчезала и их пассионарность, что особенно заметно на примере истории Китая. Впрочем, этого Гумилев не замечал. Да и понятно, почему: это были другие страны и народы, которыми он специально не занимался. Однако идея как таковая упрочилась в его голове, и он логично решил опрокинуть ее на все страны и народы, которые будто бы тоже оказались заражены, во всяком случае в его представлении, бациллой безудержного экстремизма.

Словом, зафиксировав факт существования у кого-то столь свойственной кочевникам пассионарности, автор увлекательных книг решил продолжить начатое дело и распространить особенности их поведения, связанные с архаично-варварскими социопсихологическими нормативными традициями, на весь мир. Энергии активному автору было не занимать. Отсюда и глобальные теории, о которых умолчу, ибо речь не о них, отсюда и желание превратить пассионарность в нечто беспредельно неохватное, будто многим свойственное везде. И здесь с Гумилевым стоит согласиться, разве что с весомой оговоркой, уничтожающей позитивную коннотацию этого.

Свойство фанатиков

Перед нами нечто относящееся к тем, кто склонен к идейному фанатизму. И далеко не случаен избранный Гумилевым термин: старшие хорошо помнят, что имя испанки Долорес Ибаррури с партийной кличкой Пассионария было в предвоенные годы, особенно в годы войны в Испании, у всех на устах. И как раз она с этой ее кличкой олицетворяла экстремистско-фанатичный символ коммунистической идеи. Моя цель настоять, как учил Конфуций, на выпрямлении имен. Они должны отражать суть явления или понятия, иначе им грош цена. Поэтому-то и должно стать понятно, что пассионарность – это то, что ныне принято именовать экстремизмом и что независимо от того, откуда термин взялся, он характеризует тип личности тех, кто во имя идеи, которая им кажется вполне естественной (у кого-то что-то есть, а у нас этого нет, нужно отобрать; если не отдадут так, то силой; если станут упираться, уничтожить), готов идти на все. Кругом нас враги, бороться с ними – наш долг. Подобная примитивная идея давно известна человечеству. Можно назвать ее и пассионарностью. Но не следует приписывать такое великим, тем, не имеющим ничего общего с фанатизмом. Оставьте этот термин для тех, кто, подобно варварам-кочевникам или вождям тоталитарных режимов, даже просто фанатикам, готов во имя идеи уничтожать всех, кто с вами не согласен, особенно если у них есть что-либо, чего нет у тебя, и они не хотят свое добровольно отдать тебе.

Испанская Пассионария и была такой. Ей и стоявшему за ее спиной нашему вождю, как и посланным им в Испанию агентам, было позволено ради ложной идеи мировой революции с диктатурой пролетариата и во имя коммунизма делать все, что они сочтут нужным для их великого дела. О последствиях едва ли стоит здесь говорить. Война, обошедшаяся нам в десятки миллионов жизней, была платой за ложную идею, за пассионарность фанатичного экстрима. Позже то же самое делали маоизм в Китае и аналогичные режимы в других странах, ныне обанкротившиеся и замененные совсем другими. Но речь идет о России.

Кочевники тоже сыграли страшную роль в судьбе нашей страны. Они не только задержали развитие Руси, но и вместе с раболепствовавшими князьями вроде Александра Невского изуродовали ее будущее. Главное, что сделали, – начисто отрезали Ордынскую Русь от передового Запада, символом которого были Литовская Русь и торговавший с Ганзой Новгород. Замкнув страну в непроходимых лесах и лишив ее животворящих связей с внешним миром, включая и шедшую к гибели Византию, князья во главе с ханом (царем, как они вместо византийского императора именовали теперь его) обрекли страну на застой и утвердили ее в том, что все находящееся вне общинных миров им враждебно. Эта не столько даже псевдоманихейская, сколько пассионарно-фанатичная идея легла в основу социо-психологического стандарта и нормативной традиции деревни, до ХХ века составлявшей 80–85% ее населения. Больше того, она определила начало и продолжение раскола в Руси-России.

Деревня, признавшая после татар сакральную фигуру царя и заинтересованная в сильной власти, стала самодостаточной и категорически не приемлющей новаций. Наученная жизнью, она справедливо опасалась перемен, не обещавших ничего хорошего. Потому, оказавшись чем-то вроде idee fixe, идейная ее первооснова превратилась в фундамент того экстрима, о котором идет речь и чьи зримые черты ныне на каждом шагу проявляются в современной России. Носители этой пережившей века навязчивой идеи всегда способствовали надежному закреплению идеала ревностно-пассионарного фанатичного экстрима в том, что касалось заимствований, причем не столько вообще, сколько именно и особенно с Запада начиная с тех вроде бы своих, кто в Литве и Новгороде жил лучше. Естественная зависть трансформировалась в обидную недоброжелательность и затем в открытую ненависть к латинянам, которую по силе, стойкости и распространенности можно сравнить разве что с таким же отношением в наши дни к Америке. Это и было началом раскола Руси-России.

Не будем слишком прямолинейными, но учтем процесс, который был исключительно целенаправленным. К первобытной архаике общностей типа полян, древлян, вятичей и кривичей понемногу прибавлялись изоморфные их общинной матрице с ее настороженным отношением к внешнему миру фобии и прочие новации. Крещение и последовавшая за ней евангелизация-катехизация отечественной деревни заняли века, но привели к тому, что с подачи православия намертво закрепилось в нормативной традиции общин главное, то есть недоброжелательство и ненависть по отношению к латинянам. И речь вовсе не о мелких теологическо-литургических тонкостях, отличавших греко-православное христианство от римско-католического, чего общины не знали и не замечали. Суть в том, что латиняне с их независимой от власти церковью и с уважением к человеку (безбрачие священников, уделявших все внимание пастве; сидячие места для прихожан в храме) не были и не могли считаться своими: все не как у нас. Добавлю, что общины наши, знакомые с жизнью соседей на Западе (переходы бояр с их удельными вотчинами туда и назад были нормой), видели, что там живут лучше. И это их озлобляло.

Тенденция к вестернизации, что было общемировым процессом с XVI века, когда колонизация мира вне Европы европейскими предбуржуа как раз и означала эту вестернизацию, проявлялась на Руси в отличие от остальных стран в том, что чужим буржуа там не было места. Русь-Россия нуждалась в западных новациях, больше ей брать их было неоткуда, и это понимали все правители, освободившиеся от хана-царя и начиная с Ивана III (1462–1505) стремившиеся к созданию крепкого централизованного и самодержавного государства. Этот Иван женился на представительнице императорского дома рухнувшей Византии и выписал из Рима итальянцев, строивших Кремль. Он открыто симпатизировал проявившимся в Новгороде сектантам из числа жидовствующих (название от ереси, суть которой в непочтении к святым и иконам, в сомнении в божественности Христа, в отрицании монашества и церковного стяжательства – признаки, частично совпадающие с будущим протестантизмом). Лишь тяжелая болезнь привела его к отказу от поддержки сектантов. Внук его Иван Грозный охотно прибегал к помощи западных иностранцев (самые заметные фигуры в опричнине) и стремился к поддержке английской королевы Елизаветы – на всякий случай.

Вообще же и Годунов, и Смута с Лжедмитриями и поляками-католиками, и Романовы начиная с патриарха Филарета, чуть ли не треть жизни проведшего в Тушине рядом с Лжедмитрием и поляками, а потом и в польском плену, отчетливо оставили следы повышенного внимания к западному влиянию. О дальнейшем – Алексее Михайловиче с его любовью к немецкому платью и Немецкой слободой, создавшем централизованную администрацию, мудрой Софье, которую учил Симеон Полоцкий из польского Киева, наконец, о Петре – и говорить не приходится. Страна шла на поклон к передовому Западу, но при одном условии – ничего буржуазного. Предпринимателей, приезжавших наладить железоделательное производство и строить оружейный завод в Туле, просто принимали на службу. Платила казна. И никаких буржуа, не вписывавшихся в структуру! На том стоял и Петр, несмотря на симпатию его к Западу, включая протестантов-квакеров в лице знаменитого У.Пенна.

Преобразовательная деятельность Петра и серия его реформ, изменившая Россию и превратившая ее в могущественную империю, сыграла огромную роль в процессе вестернизации России, но она была ограничена сферами милитаризма и высокой культуры, без основы в форме социополитических институтов и буржуазного хозяйства. Это оказалось единственно годным для бывшей в состоянии резкого раскола помещичье-крепостнической державы. Не приходится объяснять в подробностях, но важно обратить внимание на итог: XVIII столетие, от Петра Великого до Екатерины Великой, прошло под знаком раскола державы, а линия его проходила между крестьянской крепостной общиной с уютно чувствовавшими себя мирами, категорически не приемлющими новаций, и остальным обществом, особенно дворянским, которое, напротив, энергично их воспринимало.

У тех, кто, как Че Гевара, вершит справедливость, всегда найдутся поклонники. Фото Reuters

О величии и иллюзиях

Вернемся к проблеме экстремизма. Она не исчезала, прежде всего в общинных мирах. Став крепостными и не слишком ощущая правовое свое неравенство в масштабах мало интересовавшего их общества в целом, миры оставались теми же, что были, причем с непримиримостью не по отношению к помещикам, что с точки зрения советской историографии должно было для них быть главным, а с неискоренимой ненавистью к новациям. Особенно и прежде всего западных, способных резко изменить привычно-уютный их жизненный уклад. А в стране вне миров все быстрее шел процесс эволюции, достигший пика в величайшем для России и непревзойденной ее культуры XIX столетии, навечно прославившем интеллектуальную мощь страны, корни которой – не стоит забывать – восходят к вестернизации. И эта мощь определила глубину раскола, доведя его до уровня пропасти, коей в начале ХХ века умело воспользовались большевики, наиболее яростные из хорошо организованных групп экстрима, с которыми было когда-либо знакомо человечество. Опираясь на раскол, они шли к экстриму.

Вот здесь и проявила себя с наибольшей резкостью суть пассионарно-фанатичного экстремизма, под знаком которого прошел страшный для России ХХ век, начавшийся с катастрофы и завершившийся крушением империи. Жалко не империю. Страшно, что ушло величие, основанное на мощном взлете незабываемой культуры и ее непревзойденных мастеров и гигантов, равных которым можно было найти разве в эпоху Возрождения. Экстремизм, умело опираясь на чудовищный раскол и легко принося в жертву режиму десятки миллионов жителей страны, стал в СССР нормой жизни. После вождя он, смягчив репрессии, но не отказавшись от лжи, начал было понемногу исчезать, опуская при этом планку интеллекта. Но СССР рухнул, общинная матрица с легкостью его заместила, а вместо чуждой населению демократии возродился экстрим. Интеллект зримо отступил.

Стала хорошо видна разница между подлинным величием и иллюзиями. Пассионарии по Гумилеву, выходцы из отечественной общины, остались, многие в составе сильной партии коммунистов (полагаю, автора теории это не порадовало бы), и не отказались от того, что составляет всю базу ложной доктрины. Но ни это, ни раскол, по-прежнему идущий у большинства по линии неприятия западных новаций, ни в коем разе не приведут (в отличие от вестернизации) к возрождению России. Россия же продолжает двигаться к упадку.

Естественно, что ситуация обостряется вследствие того, что в стране появляется много мигрантов (причем отнюдь не из стран Запада), это ведет к росту влияния националистов. Дума, не глядя и не слишком думая, штампует законы, призванные усмирить оппозицию. Тот из них, что направлен против экстремистов, мог бы считаться позитивным. Но известно, что неопределенность юридических дефиниций позволяет судам манипулировать понятиями. Еще раз повторю, многие термины не нейтральны. Вам может показаться, что, назвав человека пассионарным, вы делаете комплимент. Это не так. Все совсем иначе. В условиях, когда выходцев с Востока в вымирающей стране становится все больше, фанатиками идеи оказываются и националисты. Словом, следует сознавать, что пассионарность фанатика (правого или левого) как свойство и манера поведения не что иное, как экстрим, возникающий на базе раскола.

Еще один аспект проблемы связан с молодежной субкультурой и, в частности, с распространившимися в наши дни в этой среде фанатами. Их много, они повсюду. И хотя они меньше всего злоупотребляют термином, не очень привычным для них, это серьезный аргумент в мою пользу. Как раз эти ребята в подавляющем большинстве и в поступках, то и дело проявляющихся в столкновениях, подчас кровавых, а то и с оружием в руках, и есть гумилевские пассионарии. Фанатично преданные идее, они идут в бой с теми, кого считают ее врагами. Это становится нормой: где и поскольку раскол, там и постольку губительный для страны экстрим. А так как фанаты – будущее страны, не считаться с ними, сбрасывать их со счетов нельзя.

Подводя итоги

Итоги неутешительны. Правда, ненамного лучше они – если лучше – и в остальном мире. Человечество в целом тоже расколото, и по той же линии: увеличивающаяся масса бедных и обездоленных против процветающего Запада. Разница в том, что раскол здесь рождает не столько экстрим (хотя и не обходится без него), сколько вынужденный иждивенческий инфантилизм. Мир неудержимо несется вперед и столь же ускоренными темпами углубляет раскол, побуждая растущее большинство неприспособившихся рассчитывать на увеличение помощи со стороны богатого Запада. Это тот же экстрим, не сулящий человечеству ничего хорошего. А Россия, несмотря на ее все более скромную роль в мировых делах, оказывается по ряду важных причин чуть ли не впереди всех на авансцене драматических событий. Она быстрее других раскалывается, но и энергичнее всех показывает свою неприспособленность выносить вроде бы привычную для нее ситуацию раскола и экстрима.

Мир, подчас затаив дыхание, прислушивается, что дальше. А дальше, как то обычно для нас бывает, все хуже. Вопрос лишь в том, когда, как и насколько будет хуже. На всей планете человечество прирастает бедными и обездоленными, и получается, что и на самом деле нигде и никому ничего хорошего не светит. Значимость продолжающего одерживать победу за победой радикального исламизма, этого чемпиона современного экстрима, день ото дня подтверждает давно уже сложившееся положение вещей, на что недовольная технологической активностью растущего в числе человечества все более разгневанно реагирует и мать-Природа.