Со скрытым востоком

-КАКИЕ литературные итоги минувшего столетия вы бы сами для себя подвели?

- За последние сто лет в русской литературе было два мятежа и оба оказались, как кронштадтский, неудачными. Хотя оба были грамотными и опирались на настоящих и очень сильных писателей. Вероятно, сама литература виновата в том, что проиграла, потому что в ХХ веке оказалась слабой по отношению к другим видам искусства.

Литературе живется плохо потому, что она использует слово, которым мы пользуемся в каждодневной жизни, и из-за этой близости она никак не может выскочить из накатанной колеи. Сегодня получается, что если некто написал открытку с курорта, то он уже и есть писатель по определению. Эта подмена элементарно приводит к тому, что литература постоянно, не имея автономного языка, выпадает в повседневность.

Вспомним, что в ХIХ веке именно литература воспринималась как правда жизни. И Бальзак, и Флобер, и Диккенс, все наши классики занимались исключительно этой правдой. Тогда почитали ее как истину в последней инстанции - на литературе учились, писателям поклонялись.

Когда в Россию пришел Серебряный век, а на Запад - модерн, просвещенная часть человечества сказала, что это любопытно, но в общем-то не совсем то. Следили за экспериментом, за ломкой слова, за Хлебниковым с Крученых, за Андреем Белым. Попытка сделать литературу автономной вроде бы удалось, но в это никто не поверил. А победили Горький, Короленко и соцреализм. И на Западе после Джойса, Кафки и Пруста литература опять скатилась в болото бытового реализма. Модернисты же ушли в маргинальность.

В 60-70-е годы Набоков, Борхес и еще несколько писателей попытались сделать еще одну революцию, сказать, что литература сама по себе бесцельна, у нее нет целей, кроме собственно эстетических и энергетических. Новый мятеж назвался постмодернизмом. Он прогремел на весь мир, все были шокированы, но игру со стереотипами в конечном итоге публика не приняла.

Итак, оба мятежа в ХХ веке закончились неудачно, и если в ХХI веке не произойдет нового, то литература потихоньку угаснет, как явление, не сумевшее выработать самостоятельность. Этот парадоксально-древнейший вид искусства сейчас выхолащивается и лишается энергетики. Ее со всех сторон давит нелитературная литература, полки магазинов покрываются, как прыщами, огромным количеством псевдокниг. Как каждый может написать открытку, так же считается, что любое произведение, которое оборачивается книжкой, становится художественным. (На Западе при общей культуре чтения читатель еще как-то фильтрует, у нас такого опыта нет. Читатель оказывается в ситуации, когда не имеет возможности сделать правильного выбора. Еще одно-два поколения, которые не умеют выбирать, и гамбургский счет в литературе уйдет.)

Тем временем появляются очень сильные с точки зрения энергетики конкуренты - адреналинное кино, энергетийно-насыщенная музыка в традициях рока, которая несет и философское содержание. Она ритмизирована и правильно попадает в стиль времени. Литература не поспевает, кстати, еще и оттого, что в ней не существует клановости. В русском музыкальном мире в свое время была "Могучая кучка" и совсем недавно могучая кучка - Шнитке, Денисов, Губайдулина. Кучкуются художники - передвижники, концептуалисты, соцартисты... В литературе совершенно не умеют существовать группами.

- Только потому, что это искусство, интимное, частное, как бы tet-a-tet?

- Не только. Литературная дружба и раньше-то слыла редкостью - известно, что Толстой и Достоевский даже ни разу не встретились, Тургенев Достоевского просто ненавидел. Историю русского писательства можно еще начертать как историю одной большой литературной вражды, зависти, ревности и болезненного отношения к успеху.

Сейчас, особенно в прозе, есть ощущение недорытого месторождения. А писатели - такие ленивые экскаваторы, которые никак не могут эту породу вычерпать, и копают только там, где накопано. Поэтому смешно, когда они стонут, обвиняя в гибели литературы интернет, телевидение и новое поколение, которое любит не читать, а слышать и видеть. Это так, но самое страшное, что в литературе падает энергетика - и у писателей, и, естественно, у читателя, потому что он энергетики писателя не ощущает. Литературу захватили фигуры случайные, победили те несложные явления, которые - от простого реализма до детектива и любовного романа - представляют собой одну и ту же платформу. И их положительная функция только в том, что они напоминают нам о существовании книжек.

(Окончание на стр. 7)

(Окончание. Начало на стр. 1)

У нас и печататься стало сложно, потому что все издания стали как бы ведомственными, стали искать свою направленность под названием свой читатель. А вот американцы сумели создать журнал как бы лучших людей - "Нью-Йоркер". Этакий духовный отстойник, в условиях монополии рынка. У нас же потребитель сбивается в оценках, готов перепутать литературного Малевича с мазней, которая продается на рынке.

- И разучивается читать...

- Когда я иду на концерт и слышу шум дикий и невероятный, я понимаю, что так и должно быть. То есть я - дурак, а они умные, и я, как дурак, должен в это вникнуть. Когда мне показывают "Черный квадрат", я, дурак, должен понять, что это метафизическая дыра и нас куда-то уносит. И уже по этому поводу я должен профилософствовать. В сущности, так оно и есть - творцы умные, а зрители дураки, и, следовательно, зрителю надо подтянуться.

Литература - это единственный вид искусства, где читатель вступает в интерактивное состояние по отношению к книге, автору, к своему сознанию и подсознанию. Он должен лепить образы. Конечно, и хорошая музыка к тому же подталкивает. Но музыка - это все-таки вид абстракции, который можно воспринимать и просто как шорох звуков. В то время как литература заставляет человека постоянно свежеть душой и умом. Если эта работа прекратится, то мы скоро подойдем (и тут нет никакого апокалипсиса) к проблеме оглупления человечества. Это "выравнивание" - несчастье демократии. Оно обеспечивает меньше обид, но ведет к тому, что почему-то еврей Кафка и гомосексуалист Пруст лучше, чем некий дядя Ваня, который и не еврей, и не гомосексуалист.

- Вы педалировали идею об умирании литературы, но она ведь и сама могла реально захотеть убить автора, дабы родить не только новый текст, но и новую форму своего существования.

- То, что литература уже убивает автора, - это справедливо. В ХХ веке автор разросся как честолюбивая, тщеславная сущность и очень мешает литературе. Он хочет славы, денег, власти, и в результате становится больше своего текста, а должен быть меньше. Вспомним классику - несопоставимы "Мертвые души" Гоголя и Гоголь как человеческая единица. То же, наверное, можно сказать и о более человечески приятном Пушкине. В литературе есть закон, если автор становится больше текста, он выходит за грань творчества, поэтому и литература понимает, что ей легче выживать без автора.

Ежечасно в литературу входит огромное количество текстов, но их энергия катастрофически мала в сравнении с любой другой формой искусства. Мелких авторов литература не чувствует как своих. Книги все написаны на небесах, их надо считать и принести читателю. Автор должен принять некую весть, а не эпатировать дешевыми и наглыми заявлениями. И нормальный писатель понимает, что тщеславие бессмысленно.

- И все же: чувствуете ли вы какие-то сдвиги или литература все там же - на запасном пути?

- Нельзя сказать, что литература сегодня сильно значима, и, наверное, слава Богу. Слишком и неправомерно большую роль она играла и довела нас до многих печальных вещей, включая революцию.

Русская литература занималась изучением внешнего зла - все были виноваты, а ты как бы весь в белом. Теперь главное - разберись с собой: и у тебя есть собственные уголки садизма, абсурда, бесчестия и многого другого, и не кричи, что виновато государство и страна, Запад и Восток. В том и состояла концепция антологии "Русские цветы зла", вышедшей во второй половине 90-х, что русская литература подумала о внутреннем зле - плохо ли, хорошо ли, но это был важный период.

Новую антологию, которую я сейчас готовлю, составят авторы 25-35 лет, условно говоря, постпелевинское поколение. В нем произошла активизация женского сознания. Для "Русских цветов зла" я с трудом нашел двух женщин, которые что-то сделали самостоятельно (Татьяна Толстая и Людмила Петрушевская). Сейчас в собрании уже более половины - женщины, и именно они к концу века подошли более целостными, чем мужчины. Они и по-человечески интереснее. Это общая тенденция и в нашей стране, и на Западе. В женском сознании самая сильная сторона - это защита жизни, принадлежность - не скажу абсолютным ценностям, но ценностям жизнеобеспечения.

Меняется язык, он становится жестким и грубоватым, но в нем есть элементы адекватности жизни. Мне нравится словесная революция, которая идет в России. Из миллиона примеров здесь можно взять один. За всю свою историю Россия не могла справиться с матом. Теперь на наших глазах мат кончается. Он становится настолько общеупотребительным, что хоть сто раз повтори слово, мы уже не найдем в нем прежнего значения.

Еще одно важнейшее открытие - мы страна намного более восточная, чем западная. Это, кстати, стало знаковым в Пелевине. Нас всегда учили, что мы больше имеем отношение к Европе. Но если жизнь притирает по принципу смерти, любовной драмы, других экстремальных ситуаций, связанных с войной, то мы, если хотим выжить, выживаем-то по-восточному. В тяжелых ситуациях, хотя карикатурно и нелепо, мы принимаем восточные позы, а не западные. Мы - культура с очень скрытым восточным началом.

На чистом Западе и даже чистом Востоке все вроде бы закончилось - люди там живут по канонам. Но когда вулкан извергается, лава может застыть и так, и эдак. И в этой стране мистическая сторона жизни по-прежнему ощутима. Здесь от поворота кольца на пальце может все сильно измениться, потому что потоки энергии изменятся. Мистическая незавершенность жизни делает ее очень опасной, нестабильной и хрупкой, но, с другой стороны, дает шанс на смысл. То есть мы можем в этой жизни сыграть и довольно серьезно, в чем, кстати, огромная ответственность. Это и есть повод, чтобы в этой стране прожить. И идея какого-то правильного, а не вымышленного патриотизма заключается в том, что в этой стране интересно жить, значительно интереснее, чем во многих других странах. За всех, впрочем, не отвечу.