Магический Сокуров

Путешествие 'Тельца' из Петербурга в Москву потребовало ровно столько времени, сколько надо было, чтобы довести до кондиции московскую публику, жаждущую увидеть новый фильм Александра Сокурова. Московский показ отменялся дважды, в последний четверг не состоялся заранее объявленный сеанс для прессы, и страсти, естественно, накалились. Все-таки недоступность и дефицит остаются непревзойденным пиаровским приемом - у нас по крайней мере. В зале Дома кино был переаншлаг, собралась, что называется, вся Москва. Картину представлял сам министр культуры Михаил Швыдкой. Он назвал ее 'художественным событием', оспорив неназванного оппонента (может быть, внутреннего?), которому премьера 'Тельца' представлялась событием политическим. Ну а в каких еще координатах может воспринимать наше на корню политизированное сознание проект, связанный с именем вождя революции? Словом, к началу сеанса я была до того взвинчена, будто мне предстояло увидеть на экране не два дня из жизни умирающего Ленина, а собственную семейную хронику. В том все и дело. Вожди, идолы, кумиры, 'тельцы' когда-то возглавляли большую семью, пребывающую ныне в рассеянии. Инфантильная привязанность к 'отцам' прошла через стадию Эдипа, сыновья сводили с ними счеты, выбрасывая из могил. Сейчас поутихло, но то, что называют фантомной болью, дает себя знать. В плохую погоду особенно. В фильме Ленин в момент просветления говорит Крупской: 'Вы не представляете, что вас ждет после меня'. Она и впрямь еще не представляет. Мария Ильинична, младшая сестра вождя, - та что-то предчувствует и осыпает брата упреками. Не понимая, отказываясь понимать, что он смертельно болен и невменяем, она корит его за эгоизм, за то, что он хочет уйти, а у него большая семья и на могиле матери он не был четыре года:

Зато мы, сидящие в зале, знаем все. И про Крупскую, которой Сталин пригрозил хорошо себя вести, не то он назначит другую женщину вдовой Ленина. И про самих себя. Будущее, которого не зря страшилась Мария Ильинична, уже стало прошлым. Нашим общим прошлым. Но меня почему-то во время просмотра мучило необъяснимое чувство ответственности за этого безумного злобного старика - виновника нашей исторической драмы. До этого фильма он был для меня фигурой абстрактной, сначала сакральной, потом - скандальной, героем анекдотов. Я родилась и жила в мире содеянного им зла, которое поныне никак не расхлебать, никогда всерьез не верила в его изначально благие намерения, в 'ленинские нормы жизни' и прочую риторику. Ну, обуян был человек идеей власти, не щадя никого, добился ее, но не насладился в полной мере. Умер рано - в 54 года. Умирал мучительно.

Без риска впасть в излишний пафос можно утверждать: в мировом кино сегодня нет более радикальной картины, чем сокуровский 'Телец' по сценарию Юрия Арабова. Радикализм проекта - прежде всего в бесстрашии погружения в бездны умирающего духа. Не просто какого-то имярека - сверхчеловека, 'интеллектуального атлета'. Вывернувшего наизнанку одну отдельно взятую страну. Ленина, одним словом. Некогда могучий мозг, рекордный по весу, как окажется после вскрытия, точит навязчивая мысль: 'когда же у революции появятся иные рычаги, кроме беспощадного террора?', 'насилие - единственная точка опоры'. Эти реплики уже интерпретируются как раскаяние вождя. На мой взгляд, в фильме подобного мотива нет. Какое раскаяние, если вспышки агрессии - единственное, что подкармливает адреналином слабеющий мозг. Если злобность и ненависть, спрятанные в подкорке, уже больше не сдерживает умирающая кора. Да у Сокурова в принципе не может быть подобных интенций. Из-за того хотя бы, что у него нет и намека на учительский пафос. В искуснейшей постройке, именуемой 'Телец', невозможно обнаружить следов рационализма - картина сложена, как деревянный храм, без единого гвоздя. Ее смыслы противятся рационализации. Это свойство поэтики Сокурова - все его фильмы, от 'Одинокого голоса человека' до 'Тельца', невозможно адекватно выразить в слове. Они остаются 'вещью в себе', в своем имманентном кинематографическом качестве. И что бы ни говорил сам режиссер - что кинематографу слабо тягаться с литературой, что он делает не кино, а что-то, чему нет имени, - его режиссерское мастерство с каждым новым проектом становится все более совершенным. Магическим. На 'Тельце' он был еще и оператором-постановщиком. Может быть, еще и поэтому фирменная сокуровская магия достигла здесь своего пика.

В 'Молохе' нацистская эзотерика воплощена в горном эффекте высоты - парения над попранным дольним миром. Эффект этот не оптический, а чувственный. Он достигается режиссерскими средствами, какими - нам, непосвященным, не понять. Только когда Ева Браун (Галина Бокашевская) ступает по гранитному бордюру террасы, обрывается сердце от ощущения бездны, открывающейся ее (не нашему!) взору. В 'Тельце' мистерия умирания строится на перепаде масштабов означаемого и означающего. Описание быта безнадежно больного - к тому же вождя революции, к тому же опального, о чем все знают, но все молчат, - то снижается до бесстрастной регистрации физиологических подробностей, то взмывает - в буквальном смысле - в космические выси. Ибо одна лишь 'равнодушная природа' (Пушкин), ее трепет, шепот, содрогание созвучны здесь истинному масштабу трагедии. Шекспировскому.

Картина снималась в Горках Ленинских - в том самом месте, где заболевший 'господин вождь', как называет его лечащий врач, провел последние свои скорбные дни в полной изоляции от внешнего мира.

Могучая зелень крон в молочном тумане, раскаты идущей в обход дальней грозы, кучевые облака в высоком летнем небе, размытые, будто гуашью написанные фигуры домочадцев, обрывки женского смеха, обрывки реплик, прохладно - полотняные женские одежды, ночные чепцы - тогда еще носили чепцы: Звуки жизни вязнут, двоятся в белесом мареве. А может, их искажает слух больного? В сыром утреннем сумраке огромной спальни тот, кто был 'как выпад на рапире', кто 'управлял движеньем мысли и только потому - страной', молчаливо борется с охранником за газету, обнаруженную у него в постели. 'Где вы достали газету?' Охранник грубо отбирает крамолу и - невыносимо правдивый штрих! - больно шлепает Ленина по рукам. Так начинается очередное утро. Визит врача, уверенного в том, что после смерти пациента его непременно расстреляют, приход Крупской (Мария Кузнецова), выполнившей очередное задание мужа и читающей ему выписки о телесных наказаниях на Руси, сборы и поездка 'на охоту' - так называют домашние поездку в лес на открытой машине. Надо делать вид, что пациент идет на поправку, выполнять предписания врача и как-то забавлять больного. Забавляет его или, точнее, забавляется им Сталин, приехавший со свитой навестить старика. Эпизод со Сталиным (Сергей Ражук) - это несколько почти балетных мизансцен, так тщательно они выверены по композиции и внутрикадровому движению.

Воланд в белом. Светлая шинель в пол. Светлый китель. Светлая фуражка. Мягкие кавказские сапоги, левая рука прижата к туловищу. Он выходит из машины, и сразу ясно, что приехал хозяин, что вся обслуга у него под колпаком, что родственники вынуждены мириться с его бесцеремонностью: 'Вы с нами пообедаете?' - 'Нет, в такое время я не обедаю'. Он ловит прячущегося Ленина, как кот мышку, на открытой террасе. На той самой террасе, на которой художник в свое время изобразил их чинно сидящими в креслах. 'Один сокол - Ленин, другой сокол - Сталин'. Наконец, молодой сокол поймал старого, вручил массивную трость от имени политбюро, изобразил заботу, глумливо ответил на вопрос, в чем главная задача революции. В гуманизме (!). И откланялся, обещая рассмотреть на политбюро просьбу вождя о яде. В момент прощания камера приближает к нам рябое темное лицо человека, который обвел вокруг пальца самого Ленина. Он - причина и следствие навязчивой идеи 'господина вождя': 'насилие - единственная точка опоры'.

На экране исторические имена героев вслух не произносятся. Экран, вслед за главным героем, как бы потерял память. Когда за обедом Ленин спросит у Крупской, кто же это его навещал, она скажет вслух: 'Генеральный секретарь нашей партии'. А фамилию шепнет мужу на ухо. На что тот отреагирует репликой: 'У нас все фамилии суровые: Каменев, Р-р-рыков, Молотов - кого они хотят напугать?'

Сценарий Юрия Арабова, получившего Каннский приз за 'Молоха', замечателен по всем статьям. Это русский сценарий, где важен не только диалог - он превосходный, - но произведение в целом, включая драматургию характеров, подробные описания места и образа действия. Мимезис заменяет здесь общественно-политический контекст, оставленный за кадром. Тем не менее даже те, кто не знает, что по приказанию Сталина умирающий Ленин был лишен всякого общения с миром, не получал ни газет, ни писем, ни телефонных звонков, в финале догадываются, как умножало его страдания изуверство 'лучшего ученика'. Ну а слежки он уже не замечал. То и дело приоткрывалась дверь в его комнату и чей-то недобрый глаз наблюдал за действиями инвалида. Вот он лунатиком бредет по спальне, завернувшись в покрывало. Дряблое пастозное тело, лишенное мышц, тускло светится в полутьме. Вот он беспомощно заваливается на левую сторону, чтобы подтянуть непослушную правую, да так и остается, выбившись из сил. Никто из подглядывающих не приходит ему на помощь. 'Вас здесь никто не любит', - говорит ему горничная Шура.

После очередного приступа агрессии, когда была перебита столовая посуда, хрустальная люстра и всем, кто хотел приблизиться, досталось той самой тростью, подарком Сталина, после успокоительной ванны Крупской разрешено вывести мужа на прогулку. В саду собирались летние сумерки, погромыхивало, стаей ходили облака, гроза все собиралась и не могла собраться с силами. И тут раздался сначала невнятный, а потом все приближающийся крик: 'Телефон!' И поняв наконец, что звонит телефон и что звонят из ЦК, Крупская, тяжелая, рыхлая, бросилась к дому, оставив Ленина одного в кресле на колесах. Есть такая фотография, опубликованная впервые каких-нибудь десять лет назад, когда стало можно: Ленин в инвалидной коляске с выражением изумленного безумия на уже дебильном лице. Оставшись в одиночестве, без присмотра, безумец закричал-завыл утробно и страшно, и ему отозвались буренки, пасущиеся где-то на лесной поляне. И в этот момент что-то случилось в небе. Разошлись грозовые облака, заходящее солнце слева пробило мощными лучами их серую толщу, и в разрыве образовалась темно-голубая полынья неба. Безумное лицо человека, определившего судьбы ХХ столетия, вдруг осветилось каким-то давним воспоминанием, и волны изнутри идущей энергии стали окатывать его одна за другой. Он уходил навсегда от всех нерешенных и больных вопросов и тем спасался. Небо отверзлось над ним.

Не берусь подобрать эпитеты, чтобы описать, как сыгран финальный план Леонидом Мозговым. К тому же портретные гримы, особенно Ленина и Крупской, превосходные.

Вскоре после смерти Ленина безутешный поэт написал: 'Портретов Ленина не видно,/ Похожих не было и нет./ Лишь время дорисует, видно,/ Недорисованный портрет'.

Время сделало свое дело. Поэт, понятно, не дожил. То-то бы изумился.