Такая любовь

В ТО ВРЕМЯ как коллеги ловили кайф на конкурсных просмотрах кинофестиваля "Лики любви", я смотрела ретроспективу "ХХ век. Тоталитарные романы", где кайфа не могло быть по определению, если ты, конечно, не мазохистка. Схима моя была добровольной, день за днем сидела я в неуютном, как самолетный ангар, зале кинотеатра "Мир" среди случайных зрителей числом не более тридцати. Сегодня мало кому интересно кино тоталитарной эпохи, как и сама эпоха. И велика ли доблесть, что фильмы ретроспективы, составленной Сергеем Лаврентьевым, впервые показываются в Москве, так как в свое время они не были допущены в советский прокат идеологической цензурой. Когда-то запрещенное кино - нынче не товар. Даже если это кино о любви. Такая любовь, похоже, не в цене.

Да к тому же, чтобы врубиться в любовные романы тоталитарной эпохи, надо знать реалии времени. Это кино, пусть оно и про вечное, про любовь, - жанр исторический. Почему, скажем, в этих фильмах почти отсутствует секс? Или секса не было не только у нас, но и во всем тоталитарном мире?

Надо что-то про это объяснять, толковать о тогдашних ценностях. О том, что дело не только в цензуре, но и в ином культурном контексте, в иных авторских установках. О том, что был такой феномен, как стыд пола. Что целомудрие еще не совсем покинуло экран. И художники еще не разуверились в силе художественных образов любви. Cекс еще не эмансипировался от духовной материи любви, а кино - от реальности. Это сегодня кино и жизнь - даже не параллельные прямые, скорее - перпендикулярные. Ньюсмейкеры от литературы учат, что пора наконец отделять жизнь от текста, не путать божий дар с яичницей. Впрочем, процесс секуляризации начался много раньше. Еще в пьесе Александра Вампилова "Утиная охота" у героя была проблема - не мог он стрелять в живых уток, а приятель его наставлял: представь себе, что утки неживые, и все получится. Благо бы в тоталитарном мире охотились на уток - охотились на людей. Кровавая эта охота породила великие тексты - хотя бы "Дневник Анны Франк". Но Сверхтекстом оставалась сама жизнь. Никакой рукотворный текст не смел соперничать с ней. Эту закономерность фиксируют фильмы ретроспективы. Чем ближе к новым временам, тем эстетически вольнее чувствуют себя художники. "Ночной портье" Лилианы Кавани, ключевой для понимания экзистенциальной проблематики любви и смерти в ХХ веке, оказался возможен лишь в 74-м году. В "Ночном портье" Кавани рассталась с обязательствами следовать "правде жизни", чтобы вывести формулу нерасторжимой любви-ненависти палача и жертвы. Но предварительно понадобились усилия, быть может, незаметные и неоцененные, многих и многих художников, которые готовили этот прорыв. Вы не поверите, предчувствие "Ночного портье" я обнаружила в скромном фильме 1964 года "Измена" (режиссер Костас Маноусакис). Это история любви немецкого офицера, убежденного фашиста, к еврейской девушке. Узнав о ее происхождении, он без всякой душевной борьбы сдает любимую в гестапо и добровольно отправляется на Восточный фронт, чтобы в бою искупить свой нечаянный грех. Но в одной из сцен влюбленный наци в порыве чувств наряжает возлюбленную в свою форменную фуражку с кокардой - точь-в-точь в такой десять лет спустя произведет сенсацию Шарлотта Рэмплинг в знаменитой сцене "Ночного портье", кощунственной пародии на библейский сюжет с головой убиенного Иоанна Крестителя.

"Измена" снималась, когда тема Холокоста институировалась на Западе и интерес к ней стал нарастать. В программе ретроспективы был один из самых ранних экранных опытов о Холокосте - "Брак в тени", поставленный ветераном немецкого кино Карлом Метцигом в 1947 году. Знаменитый актер влюбляется в премьершу своего театра и именно потому, что она еврейка, женится на ней в рубежном для судеб мира 1933 году, шокируя и пугая коллег и друзей. Уже в конце войны, вернувшись в Берлин с фронта, он понимает: как бы он ни доказывал свою лояльность, его жене грозит концлагерь. И вместе с ней принимает яд.

В благородной картине, лишенной художественных амбиций, озабоченной лишь тем, чтобы доказать миру, что и немцы чувствовать умеют, есть два потрясающих трагических плана. Зимнее море и резкая черная тень на холодном зеркале воды, отброшенная прибрежной скалой. И морская прогулка под парусом, своей изумительной киногенией окликающая традицию немецкого экспрессионизма.

На пороге нового века инвентаризация "ликов любви" тоталитарной эпохи обретает еще и провиденциальный смысл. В кинематографе он сводится к обретенной свободе экранного изображения. Неслыханной свободе. А гражданские свободы всегда связаны с характером власти, каковая не только запрещает или разрешает. Она еще и покушается на нравственный закон внутри нас. Тем более власть тоталитарная. Драма потери души куда более актуальна для кино тоталитарной эпохи, чем секс. Что же до секса, то он тоже был под контролем как один из способов зомбирования. В картине Пала Габора "Анги Вера" (1978, целая коллекция межународных призов) скромная медсестра с хорошей анкетой попадает в партшколу и влюбляется в женатого преподавателя. И однажды открывается ему. Тот отвечает девушке взаимностью, и вот по ночам любовники тайно встречаются у него в кабинете. Однако в этой школе, совсем по Оруэллу, проводится день критики и самокритики в присутствии начальника из центра. В эпизоде самобичевания и самооговоров, поставленном с точным знанием психопатологии религиозного изуверства, героиня во всеуслышание признается в своем грехе. То есть доносит на любимого. Он исчезает на другой же день, зато Вера, судя по всему, сделает блестящую партийную карьеру. И не понять, то ли она святая дура, одурманенная партийной магией, то ли способная ученица, быстро сообразившая, как пройти в дамки.

Романтическая версия тоталитарного романа - болгарское "Отклонение" (1967, режиссеры Гриша Островский и Тодор Стоянов). В центре - влюбленная пара, расставшаяся лишь потому, что комсомольская этика обязывала их отдавать все силы строительству социализма. Искренние партийцы, оба исповедовали эту левацкую чепуху. И расстались через десять дней, проведенных вместе в мансарде разрушенного войной дома. А когда случайно встретились много лет спустя, оказалось, что всего-то и было в их жизни, что те десять дней┘ В югославской картине "Полдень" (1968) Пуриши Джорджевича свадьба русского дипломата и сербской девушки объявляется недействительной, едва газеты приносят известие, что Сталин поссорился с Тито и большевистская Москва отлучила "ревизионистский" Белград от коммунистического движения.

Если власть контролирует частную жизнь граждан, это уже "любовь втроем". В роли третьего выступает надличная воля, способная вершить судьбы, диктовать условия. Надзирать и наказывать. В "Допросе" (1982) Рышарда Бугайски героиня (Кристина Янда) возражает следователю: "Почему я должна говорить? Это мои интимные переживания". "Никакие не твои, - обрывает он. - И не интимные. Власть знает, что делает".

Типовой сюжет палача и жертвы развивается в "Допросе" не в символически-условном, как в "Ночном портье", а в реалистическом плане. И если конкурсному южнокорейскому "Острову" для пущего эпатажа понадобилось, чтобы герои загнали себе в нутро рыболовные крючки, а потом извлекали их друг у друга с помощью пассатижей (зрители реагировали смехом на эти кровавые сцены), то в польском фильме, действие которого относится к 52-му году, все куда примитивней. Непокорной Тоне устраивают "баню" - ее бросают под открытый на полную мощность холодный душ. Это пострашнее рыболовных крючков. Потому что так было на самом деле. Дедушка Фрейд тут ни при чем.

Но при чем здесь любовь? - спросите вы. Любовь - что дух. Живет где хочет. Любовь к стойкой женщине, над которой изобретательно, но безрезультатно измывались двое нехилых мужчин, сразила одного из них. Да так, что палач потерял голову, утратил бдительность, на Рождество подарил свой жертве еловую ветку. И руку поцеловал.

Незримое присутствие священного чудовища - власти предержащей, быть может, еще страшнее. Как радиация, которой не видно. В картине венгерского классика Кароя Макка "Любовь" (1970) ни слова о том, за что брошен в тюрьму герой. Неясно даже, при каком режиме происходит действие: то ли во времена Имре Надя, то ли после 56-го года, когда у руля встал Янош Кадар. Политические заключенные были при обоих режимах. Героиня Мари Теречик в роли жены политзаключенного (получившая за эту роль немало международных наград) дает пример того, что может противопоставить личность произволу и насилию власти. Уволенная с работы, выброшенная из собственной квартиры, героиня разыгрывает счастливейшую из жен, чтобы поддержать дух умирающей свекрови. Она пишет старой даме письма от имени сына: будто бы он снимает фильм в Америке, живет в сказочных условиях, но не может прервать командировку, иначе по условиям контракта придется платить неустойку.

Когда героя внезапно выпускают из тюрьмы, он ждет жену в кухне. Ждет целый день. Их встреча безмолвна. Героине представляется, что она почти замертво падает в объятья мужа. На самом деле она не может двинуться с места. И только в следующем эпизоде мы увидим, как медленно-медленно она обтирает водой распростертого на постели мужа. Это все, что позволил себе режиссер по части эротики. Но ни один из конкурсных фильмов, где обнаженного тела и секса было с избытком, по эротическому напряжению и рядом не стоял с этой сценой омовения из картины тридцатилетней давности.

Тот факт, что уникальная ретроспектива прошла незамеченной, - повод для размышлений. Но не о том, что мы ленивы и нелюбопытны. Все серьезнее. Трагический опыт века, едва закрывшего за собой дверь, разрушителен. Об этом впервые заговорил Варлам Шаламов. Рискну высказать нечто непопулярное: что отразившее этот опыт кино, иногда великое, иногда ординарное, но все равно ударяющее по сердцу, вообще не для современного, настроенного на кайф зрителя. Я склоняюсь к тому, что тоталитарные кинороманы - зрелище для свидетелей эпохи, для утомленных ее яростным солнцем и унесенных ее ветром. Для такого зрительского контингента - а он стремительно уменьшается - невыдуманные сюжеты 40-50-60-х и даже 70-х годов - последняя, быть может, возможность "остановиться, оглянуться" и на прощальном вираже бросить взгляд в тяжелое прошлое, которое - таков закон обратной перспективы - всегда окрашено ностальгией.