Новое открытие всего земного

На открытии выставки "Век Рембрандта".
Фото Петра Кассина (НГ-фото)

ВЫСТАВКА "Век Рембрандта. Голландская живопись XVII века из собрания ГМИИ имени А.С. Пушкина" продолжает серию выставок, посвященных национальным живописным школам и приурочена к изданию каталога-резоне "Государственный музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина. Голландия, XVII-XIX вв. Собрание живописи" (автор-составитель каталога, автор и организатор выставки - Марина Сененко).

Голландское искусство XVII столетия ассоциируется прежде всего со знаменитыми шедеврами Рембрандта и так называемыми малыми голландцами. Все это присутствует и здесь. Однако воспринимается неотрывно от того противоречивого художественного контекста, в котором произрастает и уникальная одухотворенность Рембрандта, и жанровый уют картин буржуазного бытия. Более 200 полотен приобщают нас к рефлексиям, владевшим голландским искусством эпохи отстоявшего себя капитализма, с его прагматикой и обыденностью, с его любовью к компактным вещам и тоске по бесконечности.

	Министр культуры Михаил Швыдкой с альбомом-каталогом в руках.

Можно долго любоваться изысканностью натюрмортов. Рассматривать, как у Виллема вана Алста на картине "Розы и персики" фрукты отражаются в вычищенной до блеска тарелке, словно смотрятся на себя в зеркало. Как в натюрморте Мартинуса Неллиуса натурально изображена муха на апельсине. Не говоря уже о полотнах Кальфа, где и бокалы, и "локон" шкурки лимона, и знаменитый наутилус всегда пронизаны драгоценным свечением изнутри и в то же время будто окутаны самим Святым Духом, бережно сияющим в полумраке.

Но рядом с благоговением перед земным предметным миром присутствует и мотив "Суеты сует". Он повторяется у Винсента Лауренса ван дер Винне, Маттиаса Витхоса, Юриана ван Стека. Черепа, песочные часы, шлем и оружие, палитра и томик "Электры" Софокла┘ Предметы символизируют конец жизни, однако не им умирать. У Виллема де Портера ростовщица в ужасе отстраняется от наступающей Смерти, а рядом торжествующе сверкают горки драгоценного скарба.

Быть может, именно стремлением к вечности пропитаны голландские пейзажи, в особенности, кисти Рейсдала. В созерцании природы можно забыть о суете сует, о дробном счете убывающих мгновений и приобщиться к внепредметности времени, трепету воздушной атмосферы. Однако как только голландские ландшафты наполняются человеческим присутствием, очевиден драматизм живописных размышлений о том, какое место в вечном мире занимает человек. В XVII веке он слишком явственно осознает собственную тварность, роднящую его с прочими существами. В "Пастушеской сцене" Питера Молейна обнимающиеся пастух и крестьянка, развалились возле своего стада без всякого стыда и изящества. А рядом стоят две как бы виновато позирующие коровы, которые выглядят гораздо более осмысленными и деликатными, нежели их хозяева.

Люди вновь изучают свое несоответствие роли разумного и прекрасного существа. Однако не испытывают по этому поводу боли и отчаяния, а невозмутимо, с долей юмора, признают, что человек имеет право на отсутствие благородства и возвышенности. Так рождается философия демократического большинства, стремящегося укрепить свое право на неидеальность, на уважение к своему укладу. Наряду с чистыми интерьерчиками бюргерских домов и невинными бытовыми сценками ("Больное дитя" и "Материнские заботы" Питера де Хоха, "Урок музыки" Мастера круга Терборха, "Семейный завтрак" Габриэля Метсю) на выставке немало и крестьянского жанра, где представлена либо группа, либо целая толпа низкорослых, неуклюжих, как кухонная утварь, людей, чье веселье выглядит не менее агрессивно, грубо физиологично и бессмысленно, нежели драки - "Крестьянская свадьба" Исака ван Остаде, "Крестьянская свадьба" и "Веселое общество" Яна Стена, "Драка", "Сцена в кабачке" и "Деревенский праздник" Адриана ван Остаде. Общая оголтелость сочетается с отстраненностью людей друг от друга.

Есть картины, которые как бы остановились на полдороги от традиционной абстрактной мифологичности к голландскому колориту. В "Поклонении волхвов" Якоба Якобса де Вета по горизонтали раскинулась обыденная суетливая жизнь, бегают некрасивые большеголовые дети, а по вертикали, в ином жанре и измерении, клубятся облака и витают ангелы. На полотне Мастера школы Рембрандта "Явление ангелов Аврааму" сам коленопреклоненный Авраам и его жена Сарра, кротко стоящая в дверях, - фигуры достаточно канонические. Зато три ангела с большими тяжелыми крыльями трапезничают за столом, как заправские деревенщины. Трудно поверить, что они способны взлететь.

Показательна рифмовка мифологических и современных сюжетов. "Мучение святого Стефана" Бартоломеуса Бренберга мало чем отличается от драк голландских крестьян. Ситуация соблазнения дочерьми старика-отца на картине Арта де Гелдера "Лот с дочерьми" близка "Больному старику" Яна Стена, где с центральным персонажем кокетничает молодая красотка. "Иуда и Фамарь" на картине Экхаута убедительны и похожи на комичных голландцев, старика-простофилю и плутовку, занятую не столько соблазнением, сколько торгом. Еще один шаг в сторону эмоциональной достоверности - и перед нами "Сцена в кабачке" Герарда Терборха, где кавалер предлагает девушке деньги за интимное свидание, а та без возмущения и радости, крепко обхватив кувшин, сосредоточенно обдумывает условия.

Человек XVII века чувствует себя неуютно без встроенности в сиюминутную, далекую от сакральности ситуацию. Это отнюдь не всегда ведет к снижению образов и растворению их в грубой обыденности. Новый образ человека рождается и вне возвышенности, вне мифа и героизации, но вместе с культивируемым вниманием к внутренней жизни в быстротекущем времени. Картина Бартоломеуса ван дер Хелста называется "Портрет мужчины, завязывающего подвязку". Прямой взгляд героя испытующе оживлен - что будет делать художник с позирующим, который занят мелким, бытовым делом, удостоит ли живописец запечатления мимолетный и изменчивый жест, мысленно спрашивает герой.

Заметен явный переход к психологической конкретности. В "Портрете военачальника" Питера Насона герой стоит в блестящих доспехах, демонстрируя нам расслабленную холеную руку на фоне пушистого плюмажа шлема. Парадный портрет воина, мечтающего произвести впечатление аристократа. Но какой цепкий и недоверчивый взгляд у военачальника, привыкшего отдавать приказы и думать о врагах больше, чем о друзьях. Это тонкое свидетельство о личности в парадный жанр уже не уместить.

На таком фоне работы Рембрандта кажутся опережающими свое время, насыщенными зрелым психологизмом чуть ли не XIX столетия. На "Портрете старика", "Портрете старушки" и "Портрете пожилой женщины" изображенные люди переживают не какие-то определимые чувства - они просто переживают свою жизнь. В поэтике морщин, в неповторимости формы рук, выписанных с бережной тщательностью, - бездонная история душевных движений. Апофеоз выставки - знаменитейшая картина Рембрандта "Артаксеркс, Аман и Эсфирь". Героев объединяет полукруг стола, как бы напоминая о том периоде гармоничных взаимоотношений, который только что оборвался. Аман сидит чуть поодаль и в полутьме. Артаксеркс и Эсфирь ближе друг к другу и высвечены золотистым, почти волшебным светом. Еще недавно никто бы из них троих, увидев мизансцену со стороны, не обратил внимания на такие мелочи. А теперь все мелочи "превратились" в смысл. И статика дышит напряжением невыразимых чувств. В героях нет экспрессии страстей, какую могла бы предполагать ситуация обвинения царского военачальника в заговоре против иудеев, к которым принадлежит царица. Все трое подавлены. Глубокий полумрак спасительно заполняет пустоту, когда героям был бы в тягость свет Божий, взывающий к публичному обнародованию драмы. Все трое вновь объединены: скорбью по свершившемуся, которая делает невыносимо вязкой и необъятной, больше вечности, тянущуюся череду мгновений. Библейская ситуация наделяется интимностью переживания. Голландия XVII века ищет новую меру человеческого начала. И обнаруживает, что единой меры уже или пока нет. Каждый художник определяет и создает эту меру сам. Рядом с "малыми голландцами" возникают голландцы, чей масштаб невозможно измерить и рационально определить.