Александр Говорков
Народ скоморохов любит, а сам скоморохом быть не желает.
Франц Рисс. Скоморохи в деревне. 1857. Музей В.А.Тропинина и московских художников его времени, Москва
Ха-ха-ха!.. Ой, уморили, любезный! Как, как вы сказали – почесывая себе задницу? Ха-ха-ха! Да кто ж такое-то выдумал? Как, как? Блинский? Ах, Белинский!.. А звать-то как?.. А по батюшке? Виссарион Григорьевич? Ишь ты... из поповичей, поди, вот и юродствует... Ну уж, не знаю, как сейчас... поповичу-то про задницу видней... А раньше мужики при имени Божием крестное знамение клали, а не задницу чесали. Да вот, позвольте, Иван Сергеевич, я вам расскажу...
Лет тридцать пять назад это приключилось, при Николае Павловиче. Служил я тогда в канцелярии Временной верховной комиссии, под началом графа Петра Александровича Толстого. Первое это дело мое было, вот и запомнилось на всю жизнь... Сенат тогда рассматривал вольнодумное сочинение известного в ту пору стихотворца Пушкина. Кажется, называлось Андрей...то ли Шулье, то ли... да неважно! Сочинение историческое, из французской революции, к российским делам касательства прямого не имеющее... Да вот беда: какой-то саратовский студентик, фамилию запомнил – Леопольдов, взял да и прилепил к этим стихам название – «На 14 декабря». Ну, следствие, конечно, началось... Вроде и оправдался уже стихотворец, как тут к нам в Комиссию новое дело приходит... Да как вам половчее рассказать?..
Пензенских дворян Митьковых знать не изволили? Нет? Род не самый знатный, но и не из последних. Три их брата было, Митьковых. Старший, Михайла Фотиевич, – полковник лейб-гвардии Финляндского полку, герой, одним словом! За отличие при Бородине золотую шпагу из рук государя получил. Геройствовал и позднее – при Кульме, при Лейпциге... Да связался с парижскими фармазонами, после войны вступил в тайное общество заговорщиков. Разговоры стал вести об освобождении крестьян и дворовых людей, с холопами своими это обсуждал. Они-то от свободы отнекивались... не то что ныне. После бунта декабрьского и угодил полковник Митьков в читинский острог... Но разговор, собственно, не о нем, а о брате его Валентине, штабс-ротмистре. Он-то в заговорщиках не числился, потому как человек был ненадежный – болтун, выпивоха... А брата любил крепко и после его ареста забезобразничал пуще прежнего. Решил, так сказать, бросить вызов устоям общества. Только если брат его крестьянам свободу и равенство проповедовал, то Валентин Фотиевич другим путем пошел.
Жил штабс-ротмистр близ Камерного театра, в доме генерала Анненкова. Челяди, дворовых людишек при нем жило, как тогда принято было, изрядно. И вот повадился штабс-ротмистр Митьков читать им сочинение непечатное того самого господина Пушкина. «Гавриилиада» называется. Соберет с пьяных глаз свою дворню да и читает им вслух. Не попадалось вам, Иван Сергеевич, это сочинение? Ладно, ладно, и слава богу. Сочинение, поверьте, богомерзкое. Мать божия, прости господи, в непотребном виде в нем представлена. Яко Ева, змием сатанинским соблазненная... И всё, знаете ли, так сочно выражено.
Нуте-с, читал, читал дворне Митьков сие сочинение, а потом велел им наизусть его заучивать. Заскучал, видите ли, штабс-ротмистр чтением себя изнурять. Куда деваться? Барин приказал, надо учить. Дальше – больше. Надумал Митьков домашний театр у себя учинить. Как у графа Шереметева. И чтоб его дворовые в том театре «Гавриилиаду» эту богохульную разыгрывали. Фантазия штабс-ротмистрова, как видите, богатейшая была. На главную роль, сами понимаете какую, назначил Митьков посудомойку свою Лукерью. Говорят, баба видная была, в теле. Змия лукавого изображать должен был Никифор Денисов, повар. Еще при наводнении двадцать четвертого года служил у Митькова. А камердинера Спиридона Ермолаева архангела Гавриила играть отрядили. Тот мужик был с пониманием, грамотный да тихий.
Костюмы начали шить, репетировать. Для повара Никифора Митьков наряд придумал из змеиных шкур. Ну, с архангелом несложно было. А вот Лукерья, по замыслу дерзкому штабс-ротмистра, на сцене почти все время голая должна была находиться. Нет у меня, впрочем, никакого желания вам скверну митьковскую расписывать. Много чего наизобретал, чтоб померзопакостней было. Митьков уж и зрителей на первое представление пригласил, человек двадцать шалопаев. Всех не помню, но были средь них братья Шиловы да губернский секретарь Рубец с фехтовальным учителем Гомбуровым.
 Вы думаете, на кухне только стряпают? Нет, там еще говорят о литературе. Василий Малышев. Кухня. Национальный художественный музей Республики Саха, Якутск |
Челяди митьковской затея эта не по душе пришлась. Особенно противился Никифор Денисов. Не хотел он в чертову кожу лезть и душу свою губить. А еще не любо ему было, что Лукерья перед господами нагишом должна пиесу эту изображать. Амур у него с нею был, у повара. Стал он со Спиридоном Ермолаевым шушукаться, как срамоты, Митьковым задуманной, избежать. Думали, думали и надумали. Начал камердинер Ермолаев у барина потихоньку листочки с текстом этой «Гавриилиады» таскать. Один возьмет, перепишет, на место положит. Другой потом возьмет. Митьков так ничего и не заметил. Переписали мужики всю поэму, листочки сшили аккуратно – как журнал получилось. А жалобу написать решили Его Высокопреосвященству Серафиму, митрополиту Петербуржскому и Новгородскому. Мол, по его части это дело. И правильно, надо сказать, рассудили. Потом-то, на следствии, показывали они, что монах какой-то по их просьбе письмо сочинил. Соврали, конечно, потому как дворовым и крепостным жалобы на хозяев своих подавать не дозволялось. Ермолаев сам и написал. Барин-де Валентин Фотиевич Митьков богохульные деяния творит и людей своих творить принуждает. К жалобе копию сочинения господина Пушкина приложили да и направили митрополиту.
Его Высокопреосвященство за веру православную против фармазонства борец отменный был. Усмотрел он поначалу в сочинении господина Пушкина изложение некоего сектантского вероучения. Были вроде такие ереси тайные, что змею сатанинскому поклоняться наставляли. Кажется, в Персии... иль в Эфиопии... не помню. И решил Серафим направить все бумаги по этому делу в Секретный комитет. Комитет этот и утверждением православной веры, и борьбою с расколом тогда занимался. Но Муравьев, статс-секретарь, ответил ему... Впрочем, что ж по памяти-то?.. Вещь ненадежная... Каюсь, брал грех на душу, некоторые документики по тому делу копировал для себя, на старости лет перечитать, былое вспомнить... Сейчас-то уж секрета в них никакого нет... Не сочтите за труд, любезный Иван Сергеевич, передайте мне из того ящика папочку кожаную... нет, нет... из того, что пониже... со сломаной ручкой... Да, благодарю...
Вот, послушайте, Иван Сергеевич, как раньше бумаги-то составляли. Музыка высших сфер! Сейчас... сейчас... Сверху на листе митрополитом Серафимом приписано: «Прошение и поема отправлены к Его превосходительству 1828-го/мая 29 дня с курьером его». А далее текст ответа Его превосходительства: «Высокопреосвященнейший Владыко Милостивый Государь и Архипастырь! Вникнув в предмет письма ко мне Вашего Высокопреосвященства от 28-го сего мая, имею честь отозваться, что если Вам, Высокопреосвященнейший Владыко, угодно будет доставить ко мне упоминаемые в том письме и прошение, и нечестивую поэму, то, по долгу моему, не премину дать оным бумагам надлежащее движение; но в Секретный комитет вносить их, полагаю, излишним; ибо здесь в поэме не раскол, а безбожие! С совершенным почтением и таковою же преданностью, имею честь быть Вашего Высокопреосвященства покорнейший слуга Николай Муравьев».
Получив такое письмо, адресовался тогда Серафим во Временную верховную комиссию. Вы, Иван Сергеевич, по молодости лет и не знаете, что за Верховная комиссия такая. Покойный император половину жизни в походах проводил. Вот на время его отсутствия и была сочинена Временная верховная комиссия, которой надлежало государственными делами заниматься. А руководили ею граф Кочубей и граф Толстой да князь Голицын. С начала 1828 года государя в Петербурге не было, а находился он на Балканах, в действующей армии, потому как шла война с турками. Так что жалоба митьковской челяди купно с поэмой сочинителя Пушкина прямо к нам и угодила. Заработала государственная махина, и запущена она была рукою повара. Начальник мой, Петр Александрович, с императорского соизволения отписал столичному генерал-губернатору Кутузову, чтоб тот Митькова арестовал да допросил, как подобает. И Его Высокопреосвященство к следствию надлежало приобщить.
 А женщине дай только раздеться! Жан-Август-Доминик Энгр. Турецкая баня. 1862. Лувр, Париж |
Позвольте, позвольте, Иван Сергеевич, у меня же здесь в папочке и письмо Кутузова к митрополиту имеется. Ах, какой же порядочный пастырь был Серафим!.. Смотрите и на этом письме им дата проставлена: «получено 2-го июля 1828 года». Вот что генерал-губернатор пишет: «Ваше Высокопреосвященство, Милостивый Архипастырь! По дошедшей до Вашего Высокопреосвященства просьбе от дворовых людей г. Митькова, г. Главнокомандующий в С.-Петербурге и Кронштадте граф Петр Александрович Толстой объявил мне Высочайшую волю, дабы я в присутствии Вашего Высокопреосвященства исследовал дело сие и привел в ясность. Имея честь довести о сем до сведения вашего, Милостивый Архипастырь, покорнейше прошу назначить день и час, когда я могу явиться к Вашему Высокопреосвященству для приведения в исполнение Высочайшей воли. С совершенным почтением и таковой же преданностью имею честь быть: Вашего Высокопреосвященства покорнейшим слугою Павел Кутузов».
Как говорится, пошла писать губерния. Генерал-губернатор в Верховную комиссию пишет, та государю, государь комиссии отвечает, комиссия митрополиту адресуется... Митькова допросили, зрителей им приглашенных тоже вниманием не обошли. Надо сказать, вердикт в их отношении следствие выдало справедливый: «Все сии молодые люди слишком погружены в разврате, чтобы казаться опасными в политическом отношении». И то правда – шалопаи, они шалопаи и есть. Вообразите себе, Иван Сергеевич: политический заговорщик губернский секретарь Рубец... Смешно-с! Заковыристее с господином сочинителем вышло. Без соизволения на то Николая Павловича комиссия допрашивать его не решилась. Только в конце июля пришло с Балкан государево одобрение. Но Пушкин авторство свое начисто отрицал. Ходила, мол, эта рукопись между офицерами гусарского полку, но от кого из них именно я достал оную, убей бог, не упомню. Еще и словчить решил. Другу своему в письме написал, что автор нечестивой поэмы князь Дмитрий Горчаков. Понадеялся, что письмо его вскроют и прочтут. А Дмитрий Горчаков уж лет... несколько, пожалуй, как умер. А какой с мертвого спрос? Доложили государю эти пушкинские выкрутасы. Он, разумеется, не поверил и отписал в комиссию, чтоб спросили у стихотворца снова, уже от его, Николая, имени.
Еще раз допросили Пушкина, как государь-император велел. Сочинитель и понял, что обманывать уже не комиссию придется, а самого помазанника Божиего. Призадумался, молчал минут пять, а потом говорит: раз государь меня спрашивает, то отвечать ему только буду. Испросил бумагу, написал письмо, запечатал и вручил его графу Толстому. Передайте-де в руки Его Величеству Николаю Павловичу. А в письме том прямо признался – да, написал по молодости сие преступное сочинение. Государь откровенность оценил и распорядился, чтоб в отношении господина Пушкина следствие прекращено было.
Что вы спросили, Иван Сергеевич? Ах, вас интересует, что сталось с Митьковым и его поваром мятежным? Что ж, извольте, ежели я вам еще не прискучил своим рассказом. Митькова наказывать сильно не стали, чтобы крепостных не поощрять в жалобах на хозяев. Так, внушением устным ограничились. Но штабс-ротмистру это впрок не пошло. Как домой вернулся, первым делом отдубасил самолично повара и камердинера, да и Лукерье, видать, досталось под горячую руку. Столь разгневался Митьков, что рукоприкладством не ограничился, а отдал Денисова с Ермолаевым в рекруты, на службу солдатскую.
Но крепкий мужик был Никифор Денисов, упрямый. Чтоб не попасть сразу в Финляндский полк, куда определен был, сказался больным. То ли взаправду захворал чем-то, то ли ловко прикинулся – бог весть, а только угодил вместо полка в военный госпиталь, на излечение. Там Никифор времени не терял. Нашел кого-то грамотного, кто для него письма сочинил – одно... императрице Александре Федоровне (ах, хитрец какой повар!), другое – начальнику Главного штаба генералу Чернышеву. Письма весьма ловко составлены были – доложил, мол, куда следует о богохульных деяниях хозяина своего, да и пострадал за правду. Избит был и в солдатчину определен. Для вящей убедительности повар еще имена митьковских сотоварищей припомнил – офицера Сумарокова и инженера Базилевского, коим штабс-ротмистр поэму преступную читал. И приписал кроме того, что ее экземплярчик у третьего брата – Платона Митькова – тоже хранится.
Опять переписка государственная завертелась. Генерал Чернышев лично повара-страдальца допрашивал. После доложил государю: правду говорит Никифор Денисов. Николай Павлович осерчал, резолюцию наложил: Денисова и Ермолаева в рекруты не принимать. Но Чернышев осторожненько так ему намекнул – не нарушал законов штабс-ротмистр Митьков, право полное имеет своих дворовых людишек в рекруты определить.
Да, поставили государя в неловкое положение. Как ни кинь, все клин. И так плохо, и этак нехорошо. Но нашел, конечно, Николай Павлович золотое решение. Повелел государь-император оставить Никифора Денисова и Спиридона Ермолаева в военном ведомстве, но с тем, чтоб не были употреблены во фронтовую службу, а в нестроевую, в каких-либо заведениях, к чему по усмотрению военного начальства способны окажутся. Что уж дальше с ними сталось – бог весть. Должно, стал опять Никифор Денисов поваром, но уж на военный лад...
Так-то вот, Иван Сергеевич, а вы говорите – задницу почесывая... Не столь прост русский мужик-то... А не изволите ли, сударь мой, чайку откушать? Самое время...
Дарья Гармоненко