Против часовой

Глава 1. Указ

Кандидат исторических наук, доцент Педагогического университета Наталья Ардальоновна Б. - ее полное имя позже вы, конечно, узнаете - была женщина бойкая, сметливая, удачливая. В прошлой, советской еще, жизни - ретивая комсомолка; потом партийка - вступила в аспирантуре, иначе было не защититься; нынче - демократка со стажем, в августе девяносто первого стояла в живом кольце, таскала из дома термосы и бутерброды - для танкистов. И это несмотря на то, что ее муж, еще подполковник, все трое судьбоносных тогдашних суток пребывал в растерянности, ходил на работу, но скоро возвращался подавленным. Ничего не предпринимал, сидел перед телевизором, ожидая будущего. И только иногда говорил жене тихим голосом: подумай о девочках, - у них было две дочери, старшая только перешла в шестой класс, младшая, отцовская любимица, должна была идти в первый.

Но не тут-то было. Не знаю, как ты, говорила в те дни Наташа дерзко, будто с горы покатилась, но лично я хочу, чтобы мои дочери выросли свободными людьми. Подполковник, человек домашний, тихий, рыбак, он и в строительные войска-то попал с гражданки, думал: вот те на, во куда тебя понесло┘ Он - интеллигентный офицер, если в наши дни можно так выразиться, - в подпитии мог, конечно, стукнуть кулаком по столу, но тронуть пальцем жену или детей - ни-ни, иногда только младшей отвешивал шутливый подзатыльник, любя, - перед ее рождением мечтал о мальчике. Теперь, когда в стране все окончательно свихнулось с осей, подполковник помалкивал от греха, пораженный невиданной храбростью супруги. А еще больше тем, что эта самая нежданная свобода будто грозила его семью разъединить: никогда прежде Наташа не употребляла такие словесные конструкции, мол, не знаю, как ты, а вот я или мои дочери┘ Будто теперь, в дни побеждающей демократии или как там это у них называется, он уже - не муж и отец, а так, неясная и досадная фигура второго плана и неопределенного рода.

Но знал бы подполковник, что в душе - в душе Наташа всегда оставалась робкой, как восьмиклассница. И нежданная ее отвага шла всего лишь от этой вот затаенной робости. И на ученом совете она всегда уступала, подчас вспыхивая, как девушка, когда кто-нибудь из старших по должности обрывал, говорила себе - ничего, ничего, интеллигентному человеку не к лицу склочничать, - считала себя интеллигентным человеком, и в нынешнем смысле этого понятия таковой на самом деле и была. И на защитах голосовала, как надо было заведующему кафедрой. И даже в очередях больше помалкивала - при перестройке очереди стали даже длиннее, чем в годы застоя, но как-то не столь унизительны и обидны┘ Так что характер у нее был скорее ну, не покорный, а скажем так - покладистый. Это со студентами иногда хорохорилась: стала большой фрондеркой за годы новой свободы. Ну и командовала в семье, конечно: на что откладывать деньги, где и за сколько для дачи купить летний душ, отправлять ли старшую в лагерь и брать ли младшую с собой на юг; и какую собаку завести - завели легавую суку, подполковник хотел гончака кобеля┘

И потому, услышав стороной о готовящемся указе, Наташа испытала сперва лишь легкий трепет в душе. Но потом, по мере того, как она вдумывалась в судьбоносный для нее смысл этого готовящегося верховного распоряжения, ею понемногу стала овладевать самая настоящая паника.

Да и любая на ее месте, узнав что-нибудь подобное, будь даже не робкого десятка, заволновалась бы. Было отчего. Если, конечно, речь не идет о какой-нибудь старой деве, о совершеннейшем уже синем чулке. Или о правильной даме, всю жизнь прожившей с одним-единственным мужем┘ Наташа позвонила одной-другой знакомой - те были в сходном положении, - однако прямо ничего не спрашивала, таилась, ждала. Но подружки болтали как ни в чем не бывало - о детях, о мужьях, о новых машинах, хвастались своими поездками и обновками. Наверное, не знают еще, думала Наташа, вешая трубку. Она позвонила даже подруге по университетскому еще общежитию. Но только услышав осипший и осевший голос давнишней товарки, спохватилась: да что ж она звонит, ведь Женька и замужем ни разу не была. Та к тому же ее не сразу узнала, а когда узнала: Наташка, ты, - принялась канючить, жаловаться на здоровье, на хандру, на редакционные интриги, и Наташа пожалела, что позвонила, скомкала разговор. Но потом долго испытывала неловкость, корила себя за черствость. Хотя и мелькнула у нее мысль: а ведь Женьке повезло, что всю жизнь - одна, у нее теперь нет этой головной боли┘

О тайно готовящемся наверху указе она узнала так.

Ее маникюрша Зоя - хоть и запойная, но исполнительная и мастерица, коли бывала трезва, - имела еще ряд постоянных клиенток, среди которых были и высокопоставленные жены. В минуты расслабления во время педикюра они откровенничали с Зоей, полагая ту дурой, которая пропустит главное или забудет. Но Зоя, носатая - из Днепропетровска - бездетная вдова лет сорока лишь строила из себя дурочку, ластясь к хозяйкам, но сама, как всякая прислуга, жадно мотала на ус услышанное. Она отчего-то мало интересовалась почти неношеными вчерашней моды вещами, которые ей зачастую перепадали. Но была развитая, как сама о себе говорила, любила разгадывать кроссворды и делала это даже лучше, чем старый лысый ее сосед по маленькой трехкомнатной коммунальной квартире, склочный и мелочный, с парализованной женой в дальней крохотной, всегда темной комнатке, - на время кроссворда в квартире объявлялось перемирие.

Но больше всего Зоя интересовалась - политикой. Она знала чуть не поименно депутатский корпус высшего эшелона - начиная с председателей подкомиссий. Следила за чехардой министров и перемещениями внутри администрации. Конечно, не пропускала она мимо ушей и мелочей: где одеваются жены кремлевских деятелей, на каких машинах ездят народные избранники, кто из них зажал государственную квартиру и не желает освобождать, даже какие носки и галстуки у того или другого высокого чиновника - подходит ли одно к другому, и в каких заграничных университетах учатся так называемые вип-дети, и где они отдыхают┘ Впрочем, что означает эта приставка вип, Зоя плохо понимала, но знала - что-то важное.

Дело шло к Новому году, и Наташа вызвала Зою сделать маникюр. Зоя - так всегда с нею бывало перед загулом и запоем - была празднично возбуждена. Даже пахло от нее по-новогоднему: мандаринами и отчего-то миндальным печеньем. Для начала они попили кофе на кухне, а потом устроились, как всегда, у Наташи в спальной.

Наташа думала о своем - приготовить утку или индейку для новогоднего ужина, остановилась все-таки на утке с яблоками, ведь старшая наверняка куда-нибудь усвищет. Одновременно она слушала Зоину болтовню вполуха - ее волновали заусенцы на безымянном и среднем пальцах правой руки, и она помнила о них, что не мешало раздумьям об утке. Не говоря уж о том, что Наташа политикой в Зоиной интерпретации не интересовалась вовсе, ее привлекали рассуждения об общем направлении, об угрозе демократии и повторится ли тридцать седьмой год. Но вдруг что-то в клекоте Зоиных слов - та говорила грудным контральто и так и не отделалась от южнорусского произношения - ее задело. Наташа переспросила.

То, что отбарабанила Зоя, было равно непонятно и невероятно. Наташа даже убрала руки со столика - Зоя так и осталась сидеть с пинцетом в одной руке, с ваткой в другой. Наташа быстро встала и поплотнее прикрыла дверь: муж, уже полковник, был дома, хотя по субботам чаще всего отправлялся в гараж, в их мужской клуб, хоть и был малопьющим, только на рыбалке расслаблялся, но сегодня после обеда шел на хоккей и в гараж не пошел. И потом шепотом велела Зое все до единого слова повторить - желательно членораздельно: Наташа почему-то занервничала.

Из слов Зои - она тоже перешла на свистящий шепот и приблизила голову к Наташиному уху - выходило, что в недрах Государственной Думы циркулирует проект некоего указа. Проект выдвинул не иначе как Маслаковский, который, хоть и считался клоуном, эксцентриком и шестеркой в руках Кремля, возглавлял как-никак вторую по величине, а в последний год чуть не первую по влиянию думскую фракцию. Проект указа гласил, что в сжатые сроки все жены в стране - будь то разведенные или состоящие в повторном браке - должны будут вернуться к своим первым мужьям. Ежели те живы, конечно.

Глава 2. Наташа

Красивой Наташу было не назвать. Однако была миловидна: нос уточкой, круглые щечки - на левой таилась улыбчивая уютная ямочка, скуластенькая, глаза живые, кукольные губки, густые русые волосы. Когда она волновалась, глаза у нее как-то необыкновенно подрагивали, придавая ее лицу удивительное, необычное и притягательное, романтическое выражение. А когда ей было весело, смеялась открыто, показывая белые ровные, но мелковатые зубки.

У Наташи смолоду - она рано развилась - и до сих пор была ладная крепкая крестьянская фигура. Широкие сильные бедра сто два, талия и сейчас, после двух родов, - восемьдесят шесть, ноги коротковаты и толстоваты ляжки; но икры, щиколотки, маленькие ступни - все хорошей формы, недаром мама в Свердловске, где Наташа выросла, водила с шести лет на фигурное катание. Грудь, правда, плосковата, но хорошей формы, и соски не потрескались, хотя никакого детского питания, сама кормила обеих: вторую так вообще до полутора лет┘ Наташа и сейчас, в свои сорок четыре, вполне могла бы родить, муж еще пару лет назад заводил об этом разговор, но она твердо сказала: нет, будет, хватит с меня, этих бы поднять и выучить.

Поднять - это, конечно, сказано было по инерции, всплыло случайно крестьянское, от бабушки Марьи Петровны Стужиной, которая, по сути дела, Наташу и вырастила: родители все бегали по службам, уставали очень. Поднять - так вопрос не стоял: в их семье по нынешним меркам среднего класса была полная чаша - дача, два авто, собака, отдых у моря отечественного и Средиземного. Но Наташа увлекалась своим предметом, историей аграрных отношений в пореформенной России XIX века, подумывала о докторской - материалы были наполовину собраны - и мечтала даже о профессуре. Так что пришла пора и для себя пожить - точнее, для науки. Дождемся уж внуков, сказала она тогда своему полковнику┘ И тот пожал плечами, вздохнул: не будет у него сына, вот ведь как. Но что поделать, сам ведь рожать не станешь┘

Наташа - по сравнению с одноклассницами и однокурсницами - долго себя соблюдала, как сказала бы незабвенная бабушка. Та была происхождением из пермской деревни, староверка, иначе - кержачка, как говорили на Урале. Но испорченная, конечно, тем, что еще с тридцатых работала на комсомольских стройках, где подрастеряла многие отчие строгости и запреты. Но крутой старообрядческий нрав сберегла в первозданности. Бабушка говорила: не спеши, дочка, скверны-то этой успеешь еще наглотаться, захлебываться будешь. Над скверной Наташа, конечно, посмеивалась - бабушка сама не понимала, какие неприличные двусмысленные вещи говорит, - но что-то оставалось в ее голове, какая-то глухая заведомая неприязнь ко всему обнаженно плотскому.

Наташа потеряла невинность только в начале третьего курса, в сентябре, на картошке, вполне случайно, просто далеко зашла в танцах, обниманиях и поцелуях и деваться было некуда, не кричать же, не звать же на помощь, этого гордость не позволяла. Этого своего кавалера больше в глаза не видела, в университетском коридоре при встрече отворачивалась и продолжала ощущать себя девственной. К несчастью, этот первый опыт привил ей еще большую неприязнь к плотскому, права была бабушка, и Наташа с головой ушла в занятия. И дружила только с той самой Женькой с журфака, соседкой по общежитию, та вообще в свои двадцать один была старой девой, как о себе говорила. По прошествии времени Наташа и самой себе не могла сказать с точностью - было тогда, в казенной комнате на не разобранной сырой кровати, на грубом шерстяном одеяле что-нибудь или ничего так и не было┘

Наташа по впитанной с молоком матери, точнее, воспитанной бабушкой Марьей Петровной, дисциплинированности никогда не знала счастья лени, но всегда старалась соответствовать всему прописанному, уставному, даже вычитанному однажды в какой-то книженции гороскопу своего имени. Потому что, она знала, имя у нее счастливое, ласковое, в переводе с латыни - родная. Именины Натальи соответствуют дню уборки овса, и она исправно варила в этот день овсяный кисель. Она знала, что Наталья всегда любит быть на виду, шалунья, и Наташа была такой, всегда во всем первая, заводила. У Натальи буйный ум, склонный к обобщениям и анализу, - конечно, как же еще, отсюда любовь к науке, даже к статистике, и к чтению психологических детективов, Наташа почитывала всякую нынешнюю чушь, лежа на даче в гамаке, когда время было и погода располагала. А так, в дождь, - пасьянсы на веранде. Наталья обычно замуж выходит рано, и действительно вышла за своего тогда еще старшего лейтенанта, единственного настоящего мужа, в двадцать четыре - поздно, что ли? Обладая характером живым и веселым, охотно принимает гостей в своем доме. И это верно, бывали и гости, особенно в аспирантские годы, когда в зоне "В" университета в общежитии получила отдельную комнату; но в поздние годы реже, по праздникам, потому как только одна дочь подросла - тут уже вторая. К тому же шумных мужниных и глуповатых товарищей не слишком жаловала - офицерье, хоть и сама была из семьи военного... Знает себе цену и самолюбива - это про нее; чтобы соответствовать этой заповеди гороскопа, старалась обиды долго не забывать, но подчас забывала не забывать, была отходчива. Хотя всякие пустяки, несправедливые и колкие замечания в свой адрес, подолгу ее грызли - была ранима.

Как у всякой взрослой дамы, у Наташи были, конечно, свои секреты. Но подчас, в минуты хандры, ей казалось, что секреты эти какие-то хлипкие, мещанские, без романтики. Вот ее подругу Аллу муж всякий год отпускает отдыхать одну - по туру. И прошлым летом на Адриатическом море, в Хорватии, у той был роман сразу с двумя немцами: то есть буквально одновременно, так и отдыхали втроем. У другой подруги был постоянный любовник - известнейший актер, правда некрасивый, толстый и лысый, но веселый и богатый. И муж знал об этой связи жены, молчал, играл с актером в шахматы, брал у того за проигрыш контрамарки на премьеры и на просмотры в Дом кино. У третьей, хорошо устроенной, муж - пластический хирург, доктор наук, - был как бы еще и второй муж, воздыхатель со студенческих лет, и вся ее женская жизнь была один сладкий головокружительный слалом, пусть подчас и утомительный: один ребенок от одного, другой - от другого. Даже у горбоносой, мужеподобной ее маникюрши Зои - грудь, правда, хорошая, Наташа завидовала - был какой-то перезрелый студент, который со стипендии приходил с цветками и шампанским, отчего и начинался у той время от времени со студентом загул, уже на Зоины, конечно, деньги┘ И только у Наташи ничего подобного не было.

Полковник, даром что добр, в отношениях половых был строг и ревнив, от себя не отпускал, отдыхать - только вместе, какой там одной в Хорватию; да Наташа и сама, наверное, на третий день уже потратила бы все деньги на международные звонки: как там девочки. Нет, конечно, за ней ухаживали, но все это была одна платоника. Ну, разве что недавно на кафедре она отдалась своему аспиранту, московскому грузину из Боржоми, его напору не было никакой возможности противостоять; потом ходила неделю как в воду опущенная, аспиранту сказала твердо: запомни, этого не было ни-ког-да! И к тайному Наташиному разочарованию аспирант оказался способным - все запомнил.

Но, напротив, в минуты подъема и радости собой Наташа вспоминала свои годы до замужества, так она это называла, и ей становилось весело: нет, ничего в жизни она не упустила, построила дачный дом, вырастила сад, воспитала двух хороших дочерей, ее кандидатскую выпустили отдельной брошюрой. И, как у каждой настоящей женщины, у нее было прошлое. И иногда, вспоминая все это, окидывая мысленным взором свою биографию, она ощущала себя чуть не триумфаторшей, настоящей дамой, прошедшей по жизни четким печатным шагом, как на параде.

А прошлое у Наташи действительно было. Начать с того, что однажды, когда она была еще девушкой, она получила предсказание.

Глава 3. Предсказание

Это случилось, когда она приехала к родителям на каникулы - бабушки Стужиной уже не было в живых и в случае чего посоветоваться Наташе стало уж не с кем, - между вторым и третьим курсом.

Наташа, конечно, еще не знала тогда, что это лето - последнее лето и ее юности, и родительского дома: ранней зимой умрет отец, который всегда так баловал единственную дочь. Именно потому, что это лето оказалось последним, сейчас все и помнилось до каждой милой подробности: до запаха перегретой пыли на их улице Маяковского, до россыпей земляники вокруг столба - двадцать минут на электричке, - отмечающего границу Европы и Азии, до сарафанчиков с фестонами, которые бывали на ней и на Нельке, ее подруге с первого класса, когда они по вечерам отправлялись гулять в сквер у гостиницы Большой Урал, дразнили за эти фестончики друг друга Маша с Уралмаша, до сводящей ноги ледяной воды в Шарташе, несмотря на жару за тридцать, нередкую для Урала, до строчек одного модного тогда в городе поэта из Политехнического:

Я сяду в трамвай номер десять,

Доеду на Ленина пять,даже до горчинки холодного пива "Исетское", которое они пили с ребятами из их школы, теперь тоже студентами, не поступивших призвали в армию, в кафе, носившем такое же, что и пиво, имя.

Мальчики, впрочем, теперь держались с ними настороженно, восхищенно, почтительно. Что ж, Нелька была будущая артистка, со второго раза поступила в театральное училище, а Наташа и вовсе обреталась нынче в столице и, шутка сказать, училась в Московском университете на историческом - туда и поступить-то невозможно... Наташа и Нелька важничали, строили из себя девушек высшего общества, никто и не думал за ними ухаживать, одни умные разговоры, это было и досадно, и смешно, а вот теперь вспоминалось уже как нечто восхитительное, потому, наверное, что никогда-никогда больше не повторится.

Не повторится и тогдашняя атмосфера отчего дома, тоже торжественная, потому что Наташа, очень повзрослевшая с прошлых каникул, отдалившаяся, вызывала и у родителей чуть не благоговение. Наташа наслаждалась: она лежала по полчаса в ванне с разведенным в нем шампунем - пены для ванн тогда еще не продавали - и читала "Огонек", что выписывал отец; прежде ей этого никогда не позволили бы, отец эти самые свои "Огоньки" аккуратно складывал стопкой на комоде, а теперь, подмокшие, со сморщенными страницами, они вряд ли годились в коллекцию; по ночам она не гасила свет долго за полночь, и была бы жива бабушка Стужина, она б тоже такого не попустила - относилась к электричеству и к счетчику с строгим повседневным вниманием и рачительностью. Наконец, никогда прежде мать не кивала бы так согласно и покорно, если б Наташа отодвинула тарелку с недоеденным, а нынче, когда Наташа весело говорила - берегу фигуру, мама, торопясь, частила: конечно-конечно, доченька┘

Не повторится и встреча с их с Нелькой бывшей классной руководительницей, которую они обожали и которая тоже давным-давно умерла. Они любили эту, тогда уже пожилую женщину. И это несмотря на то, что она преподавала постылую неусвояемую физику. Нелька была не в состоянии выучиться даже дробям, а Наташа, из уважения к учительнице, была хорошисткой: и по электричеству, и по механике. Запомнилось, что когда они сидели за чаем с крыжовенным вареньем - предыдущим летом под Свердловском был отчего-то небывалый урожай крыжовника, - учительница спросила, шутя: что, все уж позабыли? И Наташа храбро сказала, что помнит кое-что даже из оптики: интерференцию и дифракцию. И чем они отличаются? И Наташа бойко ответила, не ошиблась┘ А вот теперь она, конечно, уже не помнила ни что такое дифракция, ни что такое интерференция┘

В тот день - оставалось всего ничего до отъезда, и Наташе не сиделось, почти уж не спалось, хотелось скорее вырваться в Москву, - она вызвалась сходить за молоком. И насилу уговорила мать, что ей это только в охотку: за молоком нужно было вставать спозаранку и стоять не меньше часа в пенсионерской очереди, ждать цистерну - в магазинах в те годы было шаром покати. Наташа и от денег отказалась, мол, не надо, мама, какие пустяки┘

Их улица Маяковского, начинаясь от центральной Ленина, чуть скривившись, доходила до самой вокзальной площади. Причем Ленин стоял по обоим концам: в центре большой, белый, у вокзала помельче, бронзовый. И по их району всегда шлялись цыганки. Чтобы достигнуть места, куда привозили молоко, нужно было миновать квартал и перейти на другую сторону улицы. И вот как раз у перехода цыганка Наташу и перехватила. Ох, сколько раз предупреждали Наташу, чтоб никогда не связывалась. Но утро было яркое, свежее, Наташа мыслями была уж в самолете, и на обычное - дай, погадаю - беззаботно ответила: а что, погадай. И даже поставила на землю бидончик, протянула ладонь.

Потом она не раз вспоминала облик той цыганки, и всякий раз выходило по-иному: то цыганка казалась совсем не старой, бойкой, а то помнилась уже пожилой, чуть не старухой. На пестряди звенели монисты, и пальцы были в золотых кольцах - видать, не простая была цыганка, уличные, грязные, цыганки, знала Наташа, с выводком замурзанных детей, в золоте по улицам не ходили. И первое, что услышала Наташа в быстрой речи цыганки: ты еще целая. Как она догадалась, ведь Наташа была развитая, с женской фигурой налитая деваха, никто не верил, что у нее еще не было мужчины┘ Больше Наташа почти ничего не помнила: разве что поразило ее, что цыганка легко повела рукой, и у нее в пальцах оказалась прядь Наташиных русых волос: будто ножницами чикнула, - ведьма, колдунья, пронеслось у Наташи. И как отдала цыганке все свои деньги, она тоже не помнила, - и на молоко, и на самолет, и на первые в Москве расходы. Но вот что Наташа запомнила на всю жизнь, так это предсказание: и будет у тебя один муж во всю жизнь.

Вот так, один муж, даже обидно стало.

Полностью роман публикуется в журнале "Октябрь".