Платформа Марк

Каков товар – таковы и продавцы.
Фото Артема Чернова (НГ-фото)

Синдром хомяка

═

Чтобы доехать от Савеловского вокзала до платформы Марк в Лианозово, нужно заплатить десять рублей, выстояв длинную очередь в билетную кассу. Я как раз увлеченно рассказывала фотографу Чернову про свое черное бархатное пальто, купленное на барахолке в Кельне, когда из-за моего плеча раздался хриплый голос: «Вы тоже на блошиный?» Нестарой еще женщине с опухшим лицом – наркологи называют это синдромом хомяка – и неожиданно синими волосами хотелось общения. «Вот уж не знаю, будет он сегодня работать – погода-то вон какая серая, а я аж с Лобни приехала, в пять утра встала, дай, думаю, рискну».

═

Столичное гетто

═

Лианозовская барахолка – одно из самых депрессивных мест Москвы. Съездить сюда – все равно что побывать на экскурсии в гетто. Прямо от платформы начинается узкая глинистая дорожка, вдоль которой разложены на целлофановых пакетах стоптанные туфли и пузырьки с просроченной борной кислотой. По левую руку – привилегированные места, ряды дощатых столов-прилавков, за аренду которых пенсионеры платят десять рублей в сутки (остальные, кажется, по двадцать пять). По правую – огороженное решеткой поле, где нет даже столов.

Ходить здесь не страшно, потому что кругом много трезвых и спокойных милиционеров. Страшно другое – смотреть на людей, выкинутых за борт жизни. Здесь тебе не европейский чистенький рыночек, где прилагательное «блошиный» – лишь символ. Здесь в десять утра двое из трех встреченных вами продавцов держат в кармане чекушку или початую бутылку пива, а руки их покрыты синими наколками, но таких разговоров, как здесь, вы не услышите больше нигде.

═

На дне

═

Седой старик с умными глазами кромсает черный хлеб перочинным ножом, на обоих его запястьях – по две пары поддельных золотых часов. Рядом мнется молодой парень в длинном пальто. Голова его по-бабьи повязана платком, у него детское розовое лицо то ли скопца, то ли слабоумного. Я прицениваюсь к темной турке с деревянной ручкой, старик оживляется: «Это же черная медь. Вы знаете, что такое черная медь? От нее кофе еще черней становится. Тебе – за сто пятьдесят отдам. Эх, была бы у меня такая дочка, как ты, я бы ее принцессой Дианой сделал».

Растерянная старуха в пластиковой накидке поверх пальто продает свою «библиотеку» – восемь полок книг, их названия аккуратно перечислены на пожелтевших от времени тетрадных листочках по рубрикам: «подписные издания», «искусство», «мемуары». На вопрос о цене старуха не знает как отвечать – она тут в первый раз. Ее ровесница, отгоняющая нас от старых бра, побойчей: «Пять рублей гони за фотосъемку на пропитание моим животным. Где животные-то? Да где – накормила, они и убежали».

═

Фатальный психокомфорт

═

А вот аккордеон, облепленный наклейками. Его продает статный мужчина лет пятидесяти в длиннополом изумрудном пальто, из-под которого выглядывает безукоризненно чистая рубашка с желтым галстуком. Орлиный профиль, зачесанные назад длинные волосы: «Давайте, мадам, 400 рублей, решайтесь, поставите у себя дома, это сейчас модно, будете поражать друзей своей близостью к народу. Психокомфорт образуется, люди к вам потянутся. Это же дивный инструмент – так и представляются русские дали, тройки, волчьи стаи, бегущие за этими тройками┘ Размах, фатальность!»

Мужик в ватной телогрейке, с торчащей в уголке рта папиросой берется за фатальный аккордеон и вытягивает из него невыносимо противную ноту. Она вплетается в общую какофонию звуков, которыми живет барахолка.

«Я жду тебя, как прежде, мой милый друг, мой нежный друг» – сильным, хорошо поставленном голосом поет пожилая женщина в вязаных рейтузах, перебирая висящие струны отломанного гитарного грифа. Два продавца аккомпанируют ей на растрескавшихся гитарах, забыв о стынущей на прилавке быстрорастворимой каше за семь рублей из палатки по соседству. По соседству просыпается патефон – его можно купить за полторы тысячи и получить в придачу три пластинки на выбор. Я бы выбрала ту, что обозначена изумительно космополитичной этикеткой: «Пити-пити» (на польском языке). Ансамбль «Филиппинки».

═

Охота за раритетами

═

Здесь продают невероятные вещи. Древние, надевающиеся поверх обуви роликовые коньки производства ГДР с белой шнуровкой – за пятьдесят рублей. Новехонькие ботинки американского спецназа – за пятьсот. Старый-престарый медный чайник – за четыреста. За двести – альбом с вручную раскрашенными фотографиями и надписью на первой странице «Стасик! В день твоего рождения (5 лет) дарю на долгую память. Геник. 23 марта 1941 г.». И за два червонца – черная вязаная шляпка с полями.

За древними миксерами сюда ездят малоимущие, за шляпками и коньками – московская богема. Две девчонки в черных стетсонах и косухах роются в коробке со старыми украшениями. Молодой человек в безукоризненных серых брюках с отливом, тихо матерясь себе под нос, разглядывает глину, налипшую на его начищенные ботинки, рука в кожаной перчатке сжимает пакет с невероятной чеканной рамкой. Тетки, каких увидишь на любом вещевом рынке – в теплых кепках с козырьком и пуховиках до колен, приглядываются к прилавкам с «секонд-хендом» по пять рублей за вещь, а старые рокеры с легкими длинными седыми патлами, развевающимися над байкерскими кожаными куртками, показывают на нас пальцем: «Видишь, народ ходит, фотографирует, а мы что, как будто не на экскурсии».

═

Законы рынка

═

Вообще барахолка – это театр. Причем одновременно и классический, и авангардный. Тут работает закон единства времени, места и действия, а зрители-покупатели вовлечены в происходящее на сцене.

Здесь вы смотрите – и на вас смотрят. Парень, торгующий какими-то сантехническими штуками, прищуривается на мои пальцы: «Ишь ты, какая ювелирка интересная».

Здесь можно на трезвую голову за пять минут разговориться с незнакомым человеком так, как будто вы двое суток пили с ним в поезде Москва–Воркута, и линия беседы будет совершать такие выкрутасы, какие не приснятся и в Амстердаме, переходя от ностальгических кулинарных воспоминаний, навеянных формочками для печенья «Орех», к сравнительному анализу акустических колонок японского и американского производства

К двум часам дня толпа начинает расходиться. «Сережки бери, дочка», – предлагает какая-то женщина. «Позолоченные, с камушками, сорок рублей, а?» Нетрезвый мужичок шепчет на ухо приятелю: «Смотри, тут для телевидения интервью берут», – и тот задушевно обращается к объективу фотоаппарата: «Я есть жертва оф перестройка!»

Дядька в брезентовой куртке, у которого я купила для папы пару пластинок с диско восьмидесятых годов, предлагает продать ему мою сумку. Я смеюсь и не соглашаюсь. Вслед мне летит: «Тогда обменяй на краба, зверский краб, семьдесят второго года рождения, с Магадана. Я его съел и отлакировал, давай тебе завтра привезу в шляпной коробке, идет?»