Юлия Виноградова В Европе я бывала не раз и не раз испытывала странное чувство смущения. Смущения от того, что я русская. И что моя страна живет иной жизнью, далекой от жизни сытых соседей, а в качестве обложки выставляет имперские идеалы и амбиции. Как-то стыдно видеть ухоженных европейских пенсионеров и повсеместные трапы для инвалидов. Противно, когда на тебя смотрят как на человека из третьего мира. До отвращения надоел прилипший к европейским коллективным устам вопрос: «Ну как там ваш Путин?» Утомили подозрения в том, что я непременно хочу к ним туда эмигрировать. Вдобавок хочется спрятаться и от рядовых русских туристов, дико выделяющихся из любой толпы. Да мало ли еще что – неприятно и все тут!
Знаю, что подобные чувства знакомы не только мне. Недавно мой американский друг во время одного из своих путешествий на Восток на вопрос местных жителей ответил, что он┘ русский. Такие вот метаморфозы! Как-то сам собой вспомнился ему тогда то ли Афганистан, то ли Ирак. То ли тоже стало стыдно за действия политиков, то ли захотелось избежать расспросов.
Я же люблю притворяться, примеряя облик местного жителя. На европейских улицах в этом помогает даже минимальное знание иностранных языков. В Париже для маскировки я поливала цветы на крошечном балкончике и ежедневно пила кофе в одном и том же старом кафе. В Вене, сообразуясь с немецким здоровым образом жизни, бегала по утрам в живописнейшем парке Шенбрунн. В Амстердаме не слезала с велосипеда. А Стокгольм и вовсе безоговорочно принял меня как свою – просто по белобрысой масти.
Так что стыд и сожаление задавили мое имперское национальное самосознание, а именно это самосознание до сих пор приписывают историки русскому народу. Народу, который определил себя как великий еще в XVI столетии и долгие века завоевывал, объединял, подавлял, поддерживал, развивал. И воспитывал в себе эти самые имперские идеалы, которые прочно сидят в голове каждого русского, но с трудом подтверждаются днем сегодняшним.
Первой и единственной страной, где мне не только не хотелось скрывать свое российско-советское происхождение, но даже привелось гордиться им, оказалась Сербия. Маленькая Сербия с большим историческим прошлым, теснейшими связями с Россией и не искорененной до сей поры установкой «русские и сербы – братья-славяне». Именно такой фразой без какой-либо иронии встретил меня таможенник в аэропорту Белграда. Это немногое, что я поняла из его сербской речи, – несмотря на общий корень, наши языки мало похожи, разве только корнями слов. Часто сербский звучит как архаичный русский – хвала, лепо, русичи, путник. На общепринятом в Европе английском в Сербии, как и в России, говорят с трудом и только в столице, а американцев безоговорочно считают врагами. Что вполне объяснимо – главный город страны Белград даже по прошествии почти десяти лет выглядит так, как будто его бомбили если не вчера, то позавчера точно. Может быть, та трагедия еще больше подтолкнула сербов к русским. Русский язык больше никто не учит, но нам здесь заведомо очень рады.
Я проехала Сербию с севера на юг и везде встречала одинаково теплое отношение. Нигде и никогда люди не придавали такого значения тому, что я русская. Даже в моей собственной стране. «Мы, сербы, маленький народ, и нас все обижают», – рассказала мне Слободанка, молодая школьная учительница, в семье которой в городе Ужице я провела пару дней. Ее десятилетняя дочь Ивана никогда не видела «рускиню», смущалась, пожимая мне руку. «Будет о чем рассказать в школе, большое событие, – улыбалась Слободанка. – Сербы любят русских, ведь вы наши единственные друзья. К тому же у нас одна вера».
Последний вопрос для многоконфессиональных Балкан актуален во все времена. В сербских монастырях меня встречали как друга, угощали, одаривали. Не спрашивали о религиозных предпочтениях, просто принимали, исходя из культурной общности. Когда же я села в автобус, следующий из Сараево в Нови Пазар, «the most oriental town» Сербии, как написано в популярном англоязычном путеводителе, то оказалась единственной женщиной без хиджаба.
И сразу поняла, что попала в другой мир, не готовый к диалогу со мной. Санджак, юго-западный регион страны, в который я двигалась, принадлежит Сербии разве что территориально. Сербы боятся, что он отделится вслед за Косово и это станет для страны новым ударом. Не обремененная имперскими идеалами нация все равно считает себя лидером Балкан, единственным способным удерживать здесь мир и объединять противоречивые народы. Верит, что былая сила вернется, так же как вернется выход к морю, который много веков был главной сербской мечтой. Обо всем этом сербы говорят много и охотно, не скрывая своих взглядов. Выражают свое мнение и на улицах городов: Белград встретил меня митингами в поддержку Караджича и до зубов вооруженной полицией.
Покидала же я Сербию на огромном грузовике – меня подбросил немолодой дальнобойщик Драган. По сербской традиции напоил кофе и провез по одной из самых живописных трасс через горы, усыпанные домиками с черепичными крышами и отарами овец. «Это разве отары? – вздыхал серб. – Вот были времена┘» По радио неслась развеселая национальная музыка в духе Горана Бреговича, которую здесь очень любят. Неожиданно музыку прервали новости. «Про Россию, – сказал Драган, – там у вас на границе взрывают бомбы». Что за бомбы, подробно узнать не удалось – сказались трудности перевода. Это было 8 августа, и только позже я узнала, что в Грузии началась война и Россия ввела в Осетию войска. Заложив новый камень в формирование имперского самосознания несуществующей империи.
