Удар ковша

Этим летом я решил писать утопию. Книгу про идеальную страну. И начал с архитектуры. Наверное, потому, что архитектура – это что-то свежо актуальное и вневременно важное. Первое предложение было таким: ковш ударил размашисто.

Итак, ковш ударил размашисто. Манеж ломали. Рассвет ликовал. На закате Манеж добивали... Шевцов приказал начинать демонтаж с первым солнечным лучом. Петр молчал, едва заметно перебирая губами. Камеры журналистов прицеливались в темени, настороженно фурчали моторы экскаваторов, бегали, вскрикивая, рабочие. Рядом с Шевцовым угодливо пытался замереть в такой же молитвенной окаменелости начальник стройки-разгрома Томилин, но то и дело его передергивало, и он бросал жадные взгляды на хозяина. Но Шевцов все молчал и молчал, будто и не замечая суетной прессы, подготовки машин к делу, гадкой предрассветной прохлады, угодливого тика нач. стройки. Шевцов стоял и думал: «А правильно я все делаю? А вдруг – нет? Что тогда? Эти люди, мои помощники, эти рабочие, которые возятся возле своих машин, журналисты, которые через минуту оживленно полезут на зрелище с камерами, все они – свидетели и участники глупой выходки... Нероновской выходки моей... На всю страну, на весь мир... – он сжал зубы, глядя прямо перед собой в темноту. – Пусть так!» Жалко мерцал старый Манеж, алчно слепили молодые огни тех рабочих машин, которые подарят Манежу смерть. Шевцов молчал. Ветер щекотал ему глаза.

Сначала небо осветлили. Затем мягкое игрушечное солнце отпружинило из мути. Слепое, в налипших каплях ночной нефти, обмазанное розово-седой родовой слизью. Круглое-круглое и невинное. Оно поднималось, распрямляясь, на глазах становясь все квадратнее, злее, горячее. Потом... Потом оно взяло да и сникло. И снова стало круглым, уже не наивным, но вовсе и не злым...

Таков этот сказочный миг рассвета – переход из нежного молочного лоха-солнышка в злобного угловатого и краснорылого урку. Взрыв! – и, наконец, тезис и антитезис дают миру обычное, не очень злое и не очень доброе, родное наше солнышко раннего утра. Шевцов жевал губами, вяло что-то наборматывал... Нач. стройки смотрел на него завороженно.

– Начинайте, – вдруг сказал Шевцов.

Он специально придумал начать снос Манежа с первым лучом. Кто-то подсунул ему идею духового оркестра и перерезания красной ленточки, но Шевцов отмел любые торжества. Единственное торжество – в небесах! Ему почему-то очень хотелось, чтобы работа закипела одновременно с тем, как закипит небо. Вот тебе и весь оркестр, вот и вся красная ленточка! А для обывателя – такое начало работы на рассвете – знак будничности, ничего странного, обыватель еще спит. Шевцов, пускай и был могущественным президентом, а все пытался обмануть обывателя, чтобы обыватель не догадался, что Шевцов другой, из другого теста.

Еще одним настоятельным пожеланием Петра было – управиться к закату. То есть двенадцать часов было у нач. стройки Томилина. Конечно, не для того, чтобы выстроить новую площадь, но для того, чтобы зачистить старую. Перед тем как выполнять план, каждый демонтируемый предмет обмерили и высчитали, что нужно для его ликвидации.

Получилось по плану. На закате Манеж добивали...

Майские московские закаты! Кровь и вода.

Кровь и вода. Тяжелая кровь – смерть. И невесомая вода – детство. Шевцов обожал московские закаты. Он смотрел неотрывно в узкое окно из своей кремлевской башни, и ему чудилось, что он читает, перечитывает или просто уже впитывает бессмысленным детским взглядом одну и ту же новозаветную строчку. «И истекли кровь и вода...» – читал Петр Шевцов в ярком небе над Москвой.

Территория Манежа была огорожена. Железные турникеты, между ними – веревка с красными флажками.

В закатный час 5 апреля 200... года экскаваторы ломали Манеж.

Это был тот самый Манеж, где в советские годы автомашины неслись по кругу. Пете Шевцову было семь лет, они возвращались с дачи, впереди – осень и школа, позади – лето и дача. В багажнике гулко тряслись яблоки. У Пети в ногах была зажата сумка, из которой торчал крупный лиловый баклажан. Площадь мелькнула пыльным миражом... Кружение по ней было отлаженной хирургической операцией. Возвращение в город, отмена лета, начало учебы. Машины делали круг по площади и устремлялись к своим делам. Такая же операция производилась в квартале отсюда, там выхлопными дымами машины омывали железного Дзержинского.

Петя вспоминает себя на Манежной площади через три года. Он, десятилетний, поехал из дома на модные тогда занятия по карате, которые проходили за Центральным телеграфом, вылез из метро и попал на демонстрацию. Серую Манежную площадь топтали люди. Старые, молодые и средние, порозовевшие интеллигенты, прожженные журналисты, беженцы в обносках, воспаленные сепаратисты, жадины-ротозеи – несчастная, жаждущая перемен публика валила по площади к огромному серому зданию гостиницы «Москва», служившему вертикальным продолжением этой площади. Пестрая толпа шагала по асфальту, и маленький Петр, затесавшись в толпу, видел нескончаемые бумажные плакаты. Он читал лозунги, требовавшие отменить страну их проживания – СССР и привести к власти тех, кто даст свободу.

Когда их страна рухнула, новые власти решили закрыть площадь. Манеж рыли, бурили и, наконец, смастерили глазированный загончик. Загончик состоял из ступеней и ярусов. На ярусах пульсировали фонтаны, сально блестели большие стеклянные колпаки, скорбно корячились фигуры из меди. Летом среди уродливых медных зверушек и толстых стеклянных колпаков слонялась и прыгала молодежь, а зимой вместо молодежи металась метель. Как сперматозоиды, загнанные в латекс, символизируют нерожденных детей, так и белесая, не находящая выхода метель символизировала тот народ, который больше никогда не выйдет на Манежную площадь – протестовать.

Но зато теперь 5 апреля 200.. года по указу президента Манеж ломали. Демонтировали. Срывали. Сносили с лица земли. Манеж снова превращался в проезжую площадь. Это должно помочь решению «проблемы пробок». Но вот по выходным, приказал президент, здесь будут останавливать автодвижение. Впрочем, как и по всему центру. Будут гулять-бродить пешеходы...

Главное – Манеж освобождался от мещанских бирюлек. Будет чист и строг.

– Долой мещанские бирюльки! – неслышно бормотал на рассвете Петя Шевцов.

Рабочие тащили на носилках камни. Урчали экскаваторы. Битый час Петр сновал по рассветному Манежу. Пешком вернулся в Кремль.