Пока пишу - надеюсь

Очередная жизнерадостная возня вокруг имени Владимира Сорокина лишний раз напоминает о том, что поэт в России - больше, чем депутат Госдумы. У нас, однако, речь пойдет о другом. Предполагая, что всякий читатель этой страницы прекрасно знает, чем таким знаменит Сорокин, поговорим о том, ответствен ли он за те "преступления", в которых его раз за разом обвиняют охочие до чужой славы деятели.

В 1968 году Ролан Барт выступил с манифестом "Смерть автора". Значение сего текста для последующей литературной идеологии переоценить невозможно, это был почти "Манифест Коммунистической партии". Считается, что этой статьей знаменуется начало постмодернизма. Вот ее краткое содержание. "Если о чем-либо рассказывается ради самого рассказа, а не ради прямого воздействия на действительность, то есть в конечном счете вне какой-либо функции, то голос отрывается от своего источника, для автора наступает смерть, и здесь-то начинается письмо┘ Письмо есть изначально обезличенная деятельность <┘> позволяющая добиться того, что уже не "я", а сам язык действует┘ Считается, что автор вынашивает книгу, то есть предсуществует ей, мыслит, страдает, живет для нее, он так же предшествует своему произведению, как отец сыну. Что же касается современного скриптора, то он рождается одновременно с текстом, у него нет никакого бытия до и вне письма, он отнюдь не тот субъект, по отношению к которому его книга была предикатом┘"

Как видим, все очень просто. Фигуру "скриптора", то есть "записывающего", Барт противопоставляет автору - исторически ответственной личности, с которой ошибочно отождествляется текст. Демон "письма" овладевает "скриптором", тот находится как бы в состоянии аффекта и поэтому не может быть ответственен за произведение (то есть поступок), которого он не совершал. Недаром формалисты не любят слово "произведение", предпочитая ему беспафосное и лишенное оттенка действия "текст". Не напоминает ли это извечный тезис Сорокина насчет того, что литература - это всего лишь буквы? Сорокин не одинок в этом убеждении. Например, Бродский говорил в нобелевской речи, что не язык - инструмент поэта, а, напротив, поэт есть инструмент языка, а следовательно "┘жизнь, которой, / как дареной вещи, не смотрят в пасть, / обнажает зубы при каждой встрече. / От всего человека нам остается часть / речи. Часть речи вообще. Часть речи".

Бумага терпит, а потому в творчестве мы не только сублимируем биологические инстинкты, но и мучительно расстаемся со своим прошлым. Например, с нежелательной для нас памятью о негативном опыте. Часто это происходит так: негативный опыт доводится на письме до абсурда, до той предельной черты, за которой мы сами перестаем верить в его реальность. В этом случае текст подменяет собою реальный опыт и вытесняет его. Реальность становится призрачной и нестрашной. Тем более нестрашной, чем ужаснее замещающий ее текст.

Подобные игры со злом начинаются как терапия, но лекарство может оказаться наркотиком. Ощущение вседозволенности перерастает в ощущение иллюзорной защищенности; тогда, не спрятавшись в "письмо", ощущаешь себя все более и более неуютно. Помнится, еще на заре своей славы Сорокин цитировал в интервью журналу "Искусство кино" Дмитрия (если угодно, то и Александровича) Пригова: "Пока пишешь - все вроде нормально, а как поднимешь голову от листа, такая тоска накатывает"...

Каждый человек в той или иной степени подвержен ощущениям суетности и бессмысленности мира. Но в шизоидных индивидуумах такие настроения проявляются особо, потому что шизоид находится во власти ложного "я" - системы, изолирующей истинное "я" от непосредственного участия в отношениях с другими личностями и миром. Устройство такой системы подробно описано в книге английского психиатра Рональда Лэнга. Свой анализ отчужденной от реального опыта шизоидной личности Лэнг начинает с обширной цитаты из статьи английского критика Лайонела Триллинга "The Opposing Self", посвященной сравнению творчества Шекспира, Китса и Кафки:

"...Шекспир не меньше, чем Кафка, навязывает нам жестокую иррациональность условий человеческой жизни, рассказанную идиотом историю, дурачащихся богов, которые мучают нас не ради наказания, а ради забавы. И не меньше, чем Кафку, Шекспира возмущает зловоние темницы сего мира; ничто так не характерно для него, как омерзительные образы. Но в тюремной камере Шекспира общество гораздо лучше, чем у Кафки; военачальники и короли, возлюбленные и шуты у Шекспира до самой своей смерти живы и завершены. У Кафки же задолго до приведения в исполнение приговора, задолго до начала зловещего судебного процесса с осужденным происходит нечто ужасное. <...> У него нет родителей, дома, жены, ребенка, призвания и желаний; у него нет никакой связи с силой, красотой, любовью, остроумием, смелостью, верностью или славой - сюда можно причислить и гордость. Поэтому мы можем сказать, что знание Кафки о зле существует без противоречащего знания о здоровом и самообосновывающем "я" и что знание Шекспира о зле существует с этим противоречием во всей его полной силе".

Шизоид, по Лэнгу, отчужден от опыта своего тела. Оно ощущается им скорее как объект среди других объектов, а не как ядро собственной индивидуальности. Качество индивидуальности делегируется ложному, невоплощенному в реальности "я", которое оказывается сторонним наблюдателем того, что делает тело. "В фантазиях "я" может быть кем угодно, где угодно, делать что угодно и владеть всем. Оно всесильно и совершенно свободно - но только в фантазиях. Если оно хоть раз посвятит себя какому-то реальному проекту, оно испытает муки унижения - не обязательно из-за неудачи, но просто потому, что ему придется подвергнуть себя необходимости и случайности. Чем больше позволено такого фантастического всесилия, тем более слабым, беспомощным и скованным оно становится в действительности. Иллюзия всесилия и свободы может удерживаться только внутри магического круга его собственной заколоченности в фантазиях┘" Мы бы с вами сказали проще - "внутри текста".

Что касается страха перед действительностью, которой оборачивается страсть к существованию "внутри текста", то тут уместно вспомнить Гегеля: "Действие есть нечто просто определенное, всеобщее, постигаемое в абстракции". Но "творческая личность", прячущаяся от ответственности за произведение (то есть действие) под маской "скриптора", не хочет быть просто определенной и всеобщей - она хочет быть неопределенной и уникальной. Если меня видят насквозь, понимают до донышка, значит, меня тем самым исчерпывают, я перестаю быть тайной и становлюсь схемой, мертвенным объектом. Это метонимия страха смерти, страха потерять бессмертную душу. "Смерть субъекта", сведение его к набору исторических, социальных, психологических, физических и прочих "объективных" функций, выставляет "Великое Мое" на посмешище, заставляет быть "таким, как все", заставляет прогибаться - не под кого-то конкретно, а под "Другого" - усредненное, нивелированное Ничье. Реликвии моей жизни (камешки с пляжа, письма матери из обувной коробки) становятся в этом контексте посмешищем, а вместе с ними становится посмешищем и вся моя жизнь, ценная лишь настолько, насколько эту ценность согласны признать Другие.

Чоран пишет (о Борхесе): "Признание унижает писателя". Упомянутый на этой странице Андрей Горохов однажды обронил фразу: "Понимание я расцениваю как оскорбление". Что бы вы ни сказали о творчестве художника, это не будет равно тому, что он испытывал, когда писал. Попытка свести его личность к нашему пониманию - и есть оскорбление. Ролан Барт описывает именно эту ситуацию: пишущееся не равно написанному, пишущий не равен написавшему.

Непрозрачный, напоминающий о своем присутствии "Текст" постмодернизма абсолютно шизофреничен. Автор прячется в него, как в скорлупу. Там, "внутри текста", он всесилен, свободен и защищен, здесь, в действительности, он беспомощен, уязвим, слаб и "не свободен от общества".

Либо жизнь - бесконечность и тайна, либо искусство - бесконечность и тайна. Они постоянно конкурируют, взаимно отменяя друг друга. Художник и писатель - на стороне искусства и это делает его неадекватным "по жизни". Обыватель на стороне жизни и поэтому к искусству относится потребительски - для него это не тайна и бесконечность, а игра. Весь мир театр, но только некоторые в нем - актеры.