Лев Пирогов O Rus!
(Hor.)
О деревня!
У него были маленькие глаза и узкий лоб. По слухам, он побивал свою глупую большую жену, что, конечно, нехорошо - все равно что корову мучить. Многим он неприятен из-за своей любви к "колхозникам", этим неловким, дурно пахнущим сундуком и слишком жирной сметаной людям.
Хуже всего то, что он снимался в кино. Кто бы сегодня знал, что классик постсоветской литературы Татьяна Толстая - вздорная и неумная женщина, если бы она не дарила нам свой образ с телеэкрана? От силы человек сто. Остальные бы думали, что она автор "Сомнамбулы в тумане".
Первый сборник его рассказов "Сельские жители" появился в 1963 году. Это было очень плодовитое время, особенно на рассказы: Абрамов, Аксенов, Астафьев, Белов, Битов, Нагибин, Трифонов, незаслуженно забытые Юрий Казаков и Виктор Курочкин┘ Им предстояло разойтись по разным углам: одни были причислены к "деревенщикам", другие основали новое для советской литературы направление "городской прозы". Он, вопреки распространенному мнению, остался посередине, но место было уже занято.
* * *
Тема "природы и цивилизации", романтическая ограниченность которой была блестяще преодолена Толстым в повести "Казаки", впервые прозвучала в пушкинской поэме "Цыганы". Структура конфликта - "Земфира vs. Алеко при посредничестве Старого Цыгана" - стала для этой темы инвариантной. Она повторяется и в "Герое нашего времени", и в "Казаках", и в ничтожной (а потому буквально копирующей схему) купринской "Олесе", и даже, если угодно, в "Пикнике на обочине".
Конфликт выглядит так. В мир коллективной гармонии вторгается ищущий индивидуальной гармонии контрагент. Он разрушает или грозит разрушить уютный "мирок контрабандистов", что и самому ему грозит гибелью, но посредник, принадлежащий к разрушаемому миру (Максим Максимыч, дядя Ерошка, Сталкер), спасает и прощает его. Агент не умеет воспользоваться прощением и терпит крах, а поколебленная им гармония трудно возвращается на круги своя. Схема легко проецируется на попавший в золотую советскую серию "Библиотека всемирной литературы" рассказ "Срезал".
"К старухе Агафье Журавлевой приехал проведать, отдохнуть сын Константин Иванович с женой и дочерью. Деревня Новая небольшая, и когда Константин Иванович подкатил на такси, сразу вся деревня узнала: к Агафье приехал сын, средний, Костя, ученый. К вечеру стали известны подробности: он сам кандидат наук, жена тоже кандидат, дочь школьница, Агафье привезли электрический самовар, цветастый халат и деревянные ложки".
Очевидно, что курсивом выделены оценки, и оценки эти критические. Устал от света и суеты, "подкатил", взбаламутив деревню, подарил зачем-то экзотический "деревенский" подарок - деревянные ложки и фальшивый самовар, чай из которого, известно, не чай - без вкуса и запаха. Не проекция ли это вовне собственной затаенной тоски по мамкиному борщу и утерянному раю аутентичности?
Деревенские взбудоражены, они концентрируют свое бессознательное раздражение на "кандидатстве". Ведь "кандидатами" приговоренных называют. Мужики первыми идут к Глебу Капустину, хотя тот не пользуется у них ни уважением, ни любовью. Мужикам нужен палач.
В отличие от деревенских, сидящих на месте и оттого с легкостью ощущающих всякую пришедшую извне фальшь, приезжий Константин Иванович не замечает угрозы, не подозревает о ней: движущийся всегда чуть более дезориентирован, чем неподвижный. Константин Иванович рад встрече с мужиками, даже тянется к ним:
- Эх, детство, детство! - с грустинкой воскликнул кандидат. - Ну, садитесь за стол, друзья, - радушно пригласил он.
За столом люди братья: и "кандидат" перестал казаться чужим, и мужики размякли. Но палач не человек, палач - это функция. Глеб прерывает воцарившуюся за столом идиллию и начинает "работать".
Сцену казни опустим.
- Да в чем же вы увидели нашу нескромность? - не вытерпела Валя. - В чем она выразилась-то?
Действительно, приехали культурно, самовар привезли, гостям накрыли-налили┘ Невдомек "кандидатам", что для деревенских оскорбителен сам факт их другой жизни, не говоря уж о невольной демонстрации того, что эта другая жизнь возможна. Показать деревенским, что в жизни бывает иначе - значит подвергнуть их искушению, лишить опоры на самодостаточное размеренное бытие и монотонный нечестолюбивый труд, а это для деревенских - смерть.
- А вот когда одни останетесь, подумайте хорошенько. Подумайте - и поймете. Можно ведь сто раз повторить слово "мед", но от этого не станет сладко. Можно сотни раз писать в статьях слово "народ", но знаний от этого не прибавится. И ближе к этому самому народу вы не станете. Так что когда уж выезжаете в этот самый народ, то будьте немного собранней. А то легко можно в дураках очутиться. До свиданья. Приятно провести отпуск┘ среди народа.
Это ведь уже не Глеб говорит. Это его слова. Васькины.
* * *
Мотив нравственного насилия города над деревней впервые отчетливо прозвучал у Писемского, в рассказе "Питерщик". Речь там о крестьянах, которых сызмальства отдавали в город ради обучения ремеслу. Возвратившись, те сначала ходили гоголем, а потом впадали в непонятную односельчанам тоску. О вроде как промелькнувшем и вроде как утерянном, о мечте. Мечта ведь сбывшейся не бывает┘ Вот они, бедолаги, и начинают, как говорят в народе, "задумываться".
В каждом рассказе Шукшина, где город сталкивается с деревней, возникает что-то неразрешимо трагическое. Гибнет "молодой Байрон" Спирька Расторгуев, гибнет взятый из деревни в Москву гармонист Колька Паратов. Даже в раннем светлом рассказе "Сельские жители" между сыном-горожанином и диктующей для него трехстраничную "телеграмму" старухой встает непреодолимая онтологическая стена, препятствие пострашнее географических километров.
Чисто "городские" рассказы, где деревню представляет одинокий герой-протагонист, еще безысходнее и муторней - "Три грации", "Обида"... Мужика оскорбляют - при дочери - за узкий лоб и маленькие глаза, за неистребимый запах сундука и жирной сметаны. Напрасно он ищет поддержки - отовсюду гонят его, узколобого. А когда, перетерпев, он с естествоиспытательским интересом пытается разобраться, откуда в людских душах столько равнодушия и необъяснимой готовности ко злу, его бьют. "Цивилизация" побеждает.
Зато те рассказы, где действие не омрачено грозной городской тенью, светлы и прозрачны. С незлобивым юмором описана "Операция Ефима Пьяных". Оптимистичным финалом заканчивается жестокий "Танцующий Шива". Торжествует справедливость в "Суде". А самый гармоничный, мудрый и, на мой взгляд, великий рассказ Шукшина - это "Алеша Бесконвойный".
"Алеша Бесконвойный" - рассказ о любви, которая не требует "в муках замирать", о любви, которая дарит радостью. Редкое состояние. Мало кому доступное. Прежде мне казалось, что в "Алеше Бесконвойном" есть некий буддийский выверт, я мысленно сравнивал его с повестями Сэлинджера - сегодня не уверен, не знаю. То, к чему герои Фрэнни и Зуи мучительно продираются через табачный дым, залежи цитат и кипы салфеток "Клинекс", Шукшину дается без объяснений: как говорят музыканты, "ты не объясняй, ты лучше сыграй".
Жаль, что сыгранное нельзя повторить словами. Его не стало в 74-м, всего через одиннадцать лет после публикации первого рассказа. Его прижизненная слава прошла в тени Высоцкого. Посмертной не сыскал - время стало "не то". Жаль.
