Сергей Шаргунов
Воцарись Николай в другое время, царствовал бы мирно и благоприятно.
Л.Туксен. "Бракосочетание Николая II и императрицы Александры Федоровны", 1895
С детства фамилия Романовы («вся великая ектенья», – изъяснялся Нечаев) звенела для меня, как кровь звенит в ушах при обмороке. Так случилось, что мои именины, память Сергия Радонежского, – 18 июля, их праздновали в семье как второй день рождения, везли меня в Троице-Сергиеву лавру, где на площади теснился под обморочным пеклом и голубым куполом богомольный люд. И я с самых первых годков знал, что в этот праздничный день в лесную шахту под городом Алапаевск (в самом названии лесная жуть, алые капли и когтистые лапы, не правда ли?) толкнули княгиню Елизавету и князей и закидали их гранатами. Еще живая Елизавета пела молитву, перевязывая голову князя Иоанна Константиновича, и это пение слышал проезжавший мимо мужик, но не остановил лошадку, только похолодел, словно соприкоснулся с ангелами. Так и проехал, и пение растаяло среди зелени. Потом, в четырнадцать лет, я там побываю, спущусь на дно ямы, утерявшей прежнюю глубину и все равно глубокой. Будут роиться комары, целить за шиворот невидимые клещи, ржавая глина заскользит под башмаками, осыпаясь грубыми комьями. А еще я знал, что за день до моих именин в подвале Дома Ипатьевых расстреляли царя, его семью и слуг, и доктора. И собаку их Джерри расстреляли, швырнув, бездыханную, поверх бездыханных тел в ночной грузовик.
Писать я научился раньше, чем читать. Брал книги и перерисовывал буквы. Это были удивительные книги. Домотканые обложки, серые слепые буквицы, расплывчатые черно-белые иконки. Моей первой книгой стал сборник, подготовленный некоей монахиней Таисей, город Джорджанвиль. На мутных отксеренных страницах дышали смазанные, но заманчивые лики. Царь. Царица. Ольга. Татьяна. Мария. Анастасия. Алексей. На отдельных страницах. Страницы приятно пахли тайной.
Я начал мечтать. Пасха. Красная скатерть. Звонок в дверь. К нам в гости приходят они. Всей семьей. Волшебно перенеслись из того времени, не убитые. Пьют чаек, заедают куличом. К вечеру подъезжает Великая княгиня. На желтом такси.
Мечты сбываются. Мне было семь лет, когда я увидел их останки (деликатно обойду детали), и крупную брошь фрейлины, и медные пуговицы царя. Захоронение, облитое кислотой, закопанное посреди болот, отрыл историк Гелий Рябов, наткнувшись на внезапную схему в архивах ЧК. Никто на свете еще не знал, что эти останки найдены. Знали несколько человек только, и я знал, потому что у нас дома под страшным секретом хранились обнаруженные Романовы. А до этого в шесть лет я прикладывался к нетленной частице мощей Елизаветы, розовело и пахло жасмином из железного наперстка.
Я читал их дневники, переписку, воспоминания о них, записки красного расстрельщика Юровского и белого следователя Соколова. Главное – очарование. Любовь и забота друг о друге. Простота, равнодушие к роскоши. Белые лилии дочерей. Алексей со страдальческим лицом, еще царский сын, на пляже, извившийся ящеркой, зарыт по горло в песок. Фотография уже заключенного бывшего царя с горстью снега на лопате. Смотрит.
Василий Шульгин (да, да, принявший отречение) рассказывал моим родителям о поразившем его взгляде. Серо-синий взгляд прямо тебе в глаза, сильный и безоружный, так что начинаешь краснеть. «Я подпишу┘ Если так будет лучше┘ для всех». Этот взгляд на картине Серова, которую проткнул штык в Зимнем дворце. Этот взгляд был обращен к расстрельщикам, когда после спешной зачитки приговора Николай спросил растерянно: «Что, что?» Я снова и снова прокручиваю эту сцену. Как их разбудили, как собрали. Урчал грузовик, чтобы заглушить выстрелы. Не всех убили сразу, и штык пропарывал подушку, которой прикрывалась девочка┘
Мало о них литературы. Солженицын, да. У Искандера в «Стоянке человека» странное и щемящее: «Не выбегут борзые с первым снегом/ Лизать наследнику и руки, и лицо». У Бунина в «Чистом понедельнике» протяжно-светлое: «Только я вошел во двор, как из церкви показались несомые на руках иконы, хоругви, за ними, вся в белом, длинном, тонколикая, в белом обрусе с нашитым на него золотым крестом на лбу, высокая, медленно, истово идущая с опущенными глазами, с большой свечой в руке, великая княгиня».
Мало о них художественного. Может быть, потому что тема даже не для литературы?
Их зачеркнули и замарали навсегда. Казалось, навсегда. Но вдруг натолкнувшись на их портрет (известный, где они все вместе, смотрят, какие-то такие безгрешные, словно уже перед расстрелом), советский ребенок замирал, будто открыл картонную коробку летним днем, а внутри переливаются елочные игрушки. Мне рассказывала дачная старуха: в войну, во время бомбежки, с антресолей упал ящик, раскололся, и вдруг она, юная девушка, увидела этот портрет и прошептала одно восхищенное слово: «Какие»┘
Уверен, воцарись Николай в другое время, царствовал бы мирно и благоприятно. Нет, я не могу назвать себя монархистом или поклонником его правления. Но царская семья европейских кровей, проникшаяся сердечно русской жизнью, была символом сложной и растущей, как растение, культуры и таких же растений законности или экономики. Все сшибло размашистой пеной, грянула река┘ По ее берегам выросла новая тугая осока┘ Какой ценой?
Нет никакого желания нырять в бесплодную дискуссию. Тем более когда она начинается, сразу как-то неприятно глохнешь, и зачем разевать рты, если не слышим, о чем хотели друг на друга накричать┘ Россия действительно была отсталой, секрета тут нет. Но и западный труженик тех времен тоже не сахар грыз. Какая к чертовым псам политика, какая идеология? Эффективные менеджеры пришли следом, уничтожив миллионы во имя «спасительных идеологий».
Борис и Глеб. Андрей Боголюбский. «Кругом измена, и трусость, и обман». Заклание. И набоковский Лужин, который с недоумением слушает бойкий приговор реальности. И, конечно, князь Мышкин. А Бориса и Глеба тоже можно назвать дурачками, уступившими борьбу огненному амбициозному Святополку. Но есть хрупкая, особая, нежлобская правда – о царях земных, фальшивых мессиях и о другом царстве: «Когда я немощен – тогда силен».
23-летняя Ольга записала стихи. Их нашли после ее расстрела. Долгое время считалось, что они ее, но на самом деле их автор будущий беглец Сергей Бехтеев.
Пошли нам, Господи, терпенье
В годину буйных, мрачных дней
Сносить народное гоненье
И пытки наших палачей.
И под конец:
И у преддверия могилы
Вдохни в уста Твоих рабов
Нечеловеческие силы
Молиться кротко за врагов!
И Елизавета у преддверия могилы (на краю шахты) молилась за врагов. Что еще добавишь тут?
«Отец просит передать всем тем, кто ему остался предан, и тем, на кого они могут иметь влияние, чтобы они не мстили за него, так как он всех простил и за всех молится, и чтобы не мстили за себя, и чтобы помнили, что то зло, которое сейчас в мире, будет еще сильней, но что не зло победит зло, а только любовь». Так писала Ольга.
