Сергей Шаргунов
«Зверства рюская деспотия».
Илья Репин. «Арест пропагандиста» (фрагмент). ГТГ
Дмитрий Быков. Списанные. – М.: ПРОЗАиК, 2008. – 350 с.
Эту историю двадцативосьмилетнего Сергея Свиридова я читал с наслаждением и яростью, как свою.
Жутковатая и одновременно смешная книга.
Для большинства читателей «Списанные», вероятно, покажутся выморочным бредом, «провинциальным Кафкой» (по выражению самого автора), то есть радиоактивным мутно-лиловым облаком, перегнанным в область родных снегов и пятиэтажек. Для тех же особо одаренных, кого угораздило в наше время стать заметно «непрозрачными» (по выражению Набокова тоже в цитате Быкова), все в этом романе – чистая правда.
Это правда – обыск и слежка, и вызов куда надо, и угрозы важных персон, и избитые друзья, и убитый УБОПом знакомый активист, и высланная вон «журналюшка», и платная клевета в таблоидах («страшно, что газету мама увидит»), и платная гопота из «своих», «чужих», «ваших» с хамской уличной травлей, и испуганная редакторша крупного издательства, которая разрывает договор, и испуганный звонок из Останкина в день съемок: «Извините, все поменялось, вы у нас быть не можете┘», и запреты, запреты, запреты: на слова, на публикацию, на появление. Это все больно. Но это и почему-то смешно. Совсем не страшно. Потому ли только, что не расстреливают и есть циничная уверенность в цикличности русской истории? Или потому, что голь на выдумку хитра, – есть в конце концов интернет, где, по Быкову, и начинают кучковаться «списанные»? Или от полной безнадеги выручает какая-нибудь немецкая журналистка, с удовольствием клюющая на «зверства рюская деспотия» (после чего, правда, чувствуешь себя особенным Прометеем, которому не только орел вынес печень, но и заморская ворона покакала на голову)? Нет, не в этом ответ.
Смешно, потому что УЖЕ БЫЛО. Даже человеческие жертвы и переломанные судьбы воспринимаются как элементы опротивевшего карнавала, на дворе век двадцать первый, краски перемешаны, и не случайно пишет Быков об абсурдности «идейной оппозиции к безыдейной власти».
Списочники Быкова, неблагонадежные, те, кого почему-то могут не выпустить за рубеж или придержать на границе, или выдавить с работы, люди разных темпераментов, возрастов, мнений, социальных положений. Они начинают сбиваться в диковинную стайку, постепенно сами реконструируя состав таинственного списка, ставшего им родным. Один из самых страшных образов романа – двое прокаженных, белых, как личинки, которых никто не может найти, а они запрятались под пол и лежат бок о бок в укромной тени. Не оставляет ощущение, что все диалоги, десятки философских страниц – это противоречивый монолог Быкова, всунутый в пасти множеству людей-функций (обилие этих персонажей придает каждому и всем вместе размытость). Есть впечатление, что и возраст участников предельно условен. Поражает сорокалетняя зрелость не рассуждений токмо, но и дыхания главного героя, его младшенькие подружки Аля и Валя, несмотря на свои чуть за двадцать, вещают как дамы, трепанные и закаленные октябрьским ветерком житья-бытья. Но и это прием! Ведь ВСЕ УЖЕ БЫЛО.
Возраст здесь такая же аляповатая наклейка, как должность «сценарист ТВ» или «начальник Мосводоканала», блондинистый скальп националиста Гусева с его вечным «гы-гы» или очки мнительно-самодовольного Лурье, атакованного в ЖЖ жаркими собратьями-репатриантами. Человеку, заставшему и впитавшему недавние столь яркие порывы и разочарования людские, хотя бы ему и двадцать, а еще «прикольнее», коли ему все восемьдесят, и жутко, и смешно смотреть постановку вновь. «Зажим–послабление», «реакция–оттепель». Как мило чередовать питье из краников «хол.» и «гор.», когда все равно неистребим лживый привкус хлорки! Тошнота, прости Господи. Да об этом-то и сказ. В финале Господь вдруг через ворону-москвичку заводит речь о «дурных, глупых людях», ударение на людей: «Они идут на мертвое дело и уважают себя ни за что. Ха-ха, не думаешь ли ты, что я сам этого не знаю? Я так все тут устроил, что немертвых дел тут нет, все со всех сторон хороши┘»
Господь голосом Галича зовет героя выйти на площадь. Свиридов посылает ворону к чертям. Однако какой Иаков из самого Дмитрия Быкова, нетрудно узнать, наблюдая за его протестной отважной гражданской линией. Человек Бунтующий, Сергей Свиридов, бросает чернильницу в дьявола (змий-искуситель, ворона-соблазнительница, возможна и такая интерпретация), бьет ладонью по стеклу┘ Или все же через минуту побежит на ветреный митинг, угостит ворону кусочком горького и вкусного сыра мятежа? Ведь единственное, что украшает нашу жизнь, в трансляции высшего существа, – «кратковременные периоды вдохновения и вспышки личного выбора».
Антистрах, а значит, и несуетность - таков личный выбор Али. Она в списке. Ее выгоняют с работы. Но она живет, как жила. Не хнычет, презирает софт-насилие очередного режима, словно и не замечая обоих – насилия и режима. В этом мужество и свобода. Отличная Аля, напомнившая Джулию Оруэлла. Обреченная сломаться тотально при смене автори- на тотали-, но сам инстинкт быть гордой делает этот образ крайне сексуальным и этически привлекательным.
Главный смех и настоящая жуть в том, что есть огромное число вполне «просвещенных» лиц, то есть мыслящих себя интеллигенцией, социально и культурно усердных, кого роман «Списанные» не тронет (он уже не вошел в шорт-лист «Большой книги»). Отчасти это понятно. Заинтересованно опознавать фактуру «Списанных» станет только тот, кому улыбнулось/сгримасничало угодить в прижизненный мартиролог нулевой эпохи, опись, что завтра имеет полный шанс превратиться в Syllabus новых победителей. Пока же – и сюжетно, и смыслово – узок круг посвященных, бежит мысль по кругу, пенится, крутясь, воронка, удушлив ободок нуля. А кругом – вполне безразличная гладь. Как признается сам Быков, он еще напишет две книги, недостающие для трилогии «нулевые». А там, ясное дело, кончится магия темного властелина ледяных колец, и мишень бичевания и рефлексии сменится. Не до Олимпиады же 14-го года ждать с ее пятью кольцами Саурона, так ведь и пятикнижие выткется.
К чести автора – он не идеализирует эпохи. Корни страха и безверия легко нащупать в свежей мгле предыдущего десятилетия. Над многими списанными трепещет сквознячок безотцовщины. И это явная метафора упраздненной страны, замененной нелюбящим равнодушным отчимом-менеджером. Тот отец мог быть ужасен, жесток, но пропал без вести. Его Быков не идеализирует. В этом сложность, и честность, и безысходность умственных блужданий автора. При таком стремлении к честности (у Быкова любимое слово «стыд») излишняя художественность была бы постыдна. Это был бы кармазиновский гламурный текстик, вставленный Достоевским как контрастно-инородное тело в «Бесы», где всего важнее – идеи.
«Списанные» – это напряженная пружина сюжета, динамичность повествования, узнаваемость и броскость типажей, хлесткая сатира. Читаются и без лирики. А главное, слишком сложна эта процедура перебирания хрусткого стога сена в поисках заветной нержавеющей иголки, чтобы отвлекаться на мутнеющие небеса, запахи трав, пенье малиновки. Впрочем, есть отличные описания пейзажей, когда природа отражает психосоматику героя, есть и вполне авангардные набоковские приемы вроде такого: «Речь Рыбчинского журчала, кондишен был еле слышен, и эту рыбчащую речь Журчинского Свиридов плохинимал воспро». Да, я уверен, добавленные цвета и мелодии сделали бы книгу совсем другой, более сладкой, сентиментальной и пустой, легковесной, наверняка пошли бы в ущерб интеллектуальному напряжению, выводящему к лучшей эстетике, – к тому безумию пропажи из списка живых, когда хочется убежать в утробу ночи, шагом великана пересечь Москву, и гномом раствориться среди гаражей и окраинной росистой грядки с капустой, и рассыпаться седым паром, навек забыв, как тебя звали и уж, конечно, имена всех на свете президентов.
Но не убежишь. Быков оставил небольшой памятник отрезку времени, бюстик. Метко назвал симптоматику недуга, которому так готовно покорились многие, и отметил, что вся эта мстительно-лизоблюдская хворь напала на нас не сегодня и не вчера. Давно уже длится похабщина. Но особенно мучительно описывать нуль. Быков смог.
Не убежишь из нуля – ворона ждет твою волю┘ Был такой мистичный рассказ у Валентина Распутина «Что передать вороне?»
Передаем, что будем бороться. Вдохновляясь чтением и озаряясь вспышками личного выбора.
