Сергей Шаргунов Герои Зощенко не умирают. Они переживают реинкарнацию. Вновь и вновь населяют они эту землю, дабы приспособиться к очередным причудливым обстоятельствам. И присягнуть на верность этим обстоятельствам.
Заурядный торгаш или известный депутат - мещанин всех сортов - хищно оберегает затхлый свой мирок, пугливо косясь на крамолу. И как водится, то и дело садится в лужу.
Надкушенное пирожное, кошелек, выставленный "на живца", и прочие атрибуты немудрящего корыстного быта - такова обширная, подернутая бензиновой пленкой лужа, в которую хочется то ли плюнуть, то ли уронить слезу.
Собственно, именно герои Зощенко глупо устроили ему травлю в 1946 году, в частности обвинив в "упадническом настрое" детский рассказ "Приключения обезьяны", и эти же бессмертные охранители готовы сейчас в каком-нибудь невинном эссе изобличить "лирический камуфляж" мятежа. Однако герои Зощенко вызывают не праведный гнев (что было бы применимо к сатирическим мишеням), а скорее чувство неловкости. Сострадания. Даже нежности к их убожеству. И в этом величина Зощенко-живописца. Недаром он часто писал свои рассказы на полях газет, возможно, вдохновляясь соседством штампов. Зощенко проник в мещанскую среду, слился с ней, как лазутчик с лесополосой, оседлал штамп и превратил штамп в искусство.
Родился он в семье художника. Не закончил учебу. Ушел на фронт. Ранен, отравлен газами. Четыре боевых ордена. После Февральской революции был комендантом приснопамятных петроградских главпочтампа и телеграфа. Воевал в Красной армии под Нарвой и Ямбургом. Следователь в уголовном надзоре... Делопроизводитель военного порта...
Интересно, что если творчески Михаил Михайлович был пластичен, то в вопросах теории искусства демонстрировал куда большую несгибаемость. Принадлежность к аполитичным "Серапионовым братьям" не мешала ему громить декаданс как мелкобуржуазное пагубное направление. Вояка, травленный газами, Зощенко ценил лишь экстремистскую тройку - Горький, Блок, Маяковский. По части антимещанства это и впрямь хит-парад... Был и еще один кумир с ранних лет - Фридрих Ницше. "Сильный волевой человек светлого мироощущения", - по признанию писателя таким рисовался ему образ подлинного героя эпохи. Жажда Сверхчеловека, звучащего гордо, заставляла глумиться над "баней с клопами" (то ли Достоевского, то ли Маяковского), над теми, кому, пускай мир летит в тартрары, лишь бы чай пить.
Но получались не памфлеты, а естественные до безумия "истории изнутри", как будто автор врос в сало мещанина и обрядился в засаленные одежды... Населяющие "Рассказы Назара Ильича, господина Синебрюхова", "Голубую книгу", "Сентиментальные повести" персонажи словно бы породнились с Зощенко и бросили крючковатые тени на благородное чело Пьеро.
Зощенко - это Пьеро. Лик его бледен и печален, но роль его - читать со сцены чужие дурацкие монологи.
В 1943 году Зощенко написал самую серьезную и самую сильную свою книгу "Перед восходом солнца". Книга-исповедь, полная "мелочного самокопания" (так заявлял официоз), которую я прочел лет в двенадцать и до сих пор помню целыми сценами - малолетний Миша у груди матери, гроза, его страх, он кусает сиську, разлад в отношениях родителей, Миша заходит в комнату, видит отца, грустно стоящего у окна, отец поворачивается и падает. Разрыв сердца. И потом мать булавкой колет мертвому палец, а вдруг это летаргический сон и покажется бусина крови? И еще помню из этой книги Есенина, пьяного, запредельного, бредущего по улице в никуда, и никакое лицо его вульгарно подкрашено.
Я вот думаю: почему Зощенко так зациклился на теме мещан? Почему по сути оспаривал перо коммунального летописца у Булгакова? Почему, презирая кухонный "уплотненный" быт, в целом занимался постижением быта?
Наверное, потому что изживал мещанина, искусно, до черточки изображая. На полях очередной серой газеты, прочитанной с мучительным сладострастием.
Мещанин боится такого обличителя. Боится и ненавидит. А обличитель мещан боится себя. И клянет. И тоскует.
Может быть, известное постановление Жданова секретно составил сам Зощенко?
