Лев Пирогов Тридцать семь лет назад французский теоретик культуры Ролан Барт выступил с манифестом "Смерть автора". Смысл манифеста сводился к следующему. Автор - это хранитель смысла, человек, несущий за свой текст историческую ответственность. У автора можно спросить, что он хотел сказать этим произведением, и он подробно ответит. Он как бог - все про всех знает. Его существование делает текст художественного произведения объяснимым, а значит, исчерпываемым. Позиция автора - это позиция всевидящего ока. Мир авторской литературы - это мир ньютоновской механики. И вот автор "умер". На смену ему пришел некто "записывающий", или скриптор. Знание скриптора ограничено. Он смотрит на мир глазами конкретного человека, который изумляется тому, как ограничено его виденье, как мало он знает о том, что будет дальше, что вообще должно быть.
Тридцать семь лет - это срок, за который мог бы уже родиться и умереть Пушкин. Выводы из бартовского эссе сделала сама жизнь. Что мы поняли в первую очередь? Если литературного "бога" нет, значит, "все дозволено". Смерть автора освобождает "записывающего" от премногих ответственностей. В первую очередь - от моральной. Отныне можно сказать: "Это не я пишу - это мой текст мною пишет". "Записывающий" подобен медиуму, находящемуся в состоянии транса. А с медиума взятки гладки. "Безавторская" литература - это релятивизм. Нет ни добра, ни зла, поскольку нет того, кто способен через волевое усилие назначить добро - добром, а зло - злом.
Состоянием блаженной безответственности за непостижимость мира была ознаменована эпоха постмодернизма. До сих пор в сознании обывателей постмодернизм - это разгул вседозволенности. Однако бурное время постмодернизма прошло, настала пора делать новые выводы.
Какое влияние оказала "смерть автора" на "обычную" литературу, далекую от эстетического экспериментаторства? Она тоже утратила способность решать - отделять волевым усилием зерна от плевел. Скажем, если в традиционном произведении изложение перепрыгнуло на несколько дней вперед, это означает, что за три дня не произошло ничего - этих трех дней не жалко, как не жалко и человека, их прожившего. Однако литература, утвердившаяся после "смерти автора", не в состоянии провести границу, отделяющую основное событие от нейтрального фона. Она стала медленной, нерешительной, многословно говорящей не по существу. Она допускает множество "нестреляющих ружей", начатых и незаконченных линий, не имеющих отношения к действию.
При этом такую литературу нельзя назвать "плохой". Ярким ее примером являются произведения букеровского лауреата Михаила Бутова, талант и профессиональная состоятельность которого общепризнанны. Нет, она не плохая. Ее просто плохо читают.
Еще во времена Жирмунского и Томашевского, когда люди ходили в тогах и на котурнах, было известно, что литература делится на фабульную и бесфабульную. Фабульной называли собственно художественную литературу, в которой есть конфликт, сюжет, композиция. Здесь все детали работают на раскрытие идеи, ничего не "торчит" просто так, без смысла. Бесфабульной называли литературу, в которой нет конфликта-сюжета: путевые заметки, дневники, публицистические рассуждения. Конфликт здесь может возникать, а может и не возникать: в этом случае сюжет заменяется простым движением повествования от события к событию.
Сегодня фабульная литература (то есть классическая художественная литература, к которой мы все привыкли) дрейфует в маргинальную область беллетристики. Это фантастика, детективы, боевики, любовные романы - все то, что считается "несерьезным". В то же время новая бесфабульная литература, описанная выше, уважительно называется прозой и занимает господствующее положение в нашей интуитивной системе ценностей. Ее пишут для толстых журналов и тех немногих, "кто разбирается".
Сегодня тому, кто принадлежит к миру серьезной литературы, трудно избавиться от ощущения, что люди в наше время стали меньше читать. Это не так: просто они потянулись туда, где еще остались конфликт и сюжет, а повествование сохранило внятность - в мир дешевой беллетристики. Привычка - большое дело. С этим бы можно было смириться - никто не считает Акунина или Донцову плохой литературой. Их единственный недостаток в том, что они пишут, чтобы развлечь, а не для того, чтобы сказать "с последней прямотой". А хочется - чтобы и "с прямотой", и с героем. Под героем следует понимать человека, вовлеченного в интригу и понимающего по ходу ее нечто важное, увиденного объективно, со стороны. С точки зрения того самого автора, который, к несчастью, умер.
Кстати, одна из причин, по которой детективы и фантастика не могут в полной мере заменить читателю серьезной литературы, состоит в том, что их тоже коснулась дряблая тень бесфабульности. Часто в этих занимательных на первый взгляд произведениях отсутствует сюжет - его заменяет динамичная, но малоосмысленная череда событий. Еще чаще отсутствует герой - на его месте красуется человек действия, вовлеченный в лихорадочную цепь событий, но качественно не изменяющийся по их ходу и неспособный понять "что-то важное" для себя и для читателя.
Предназначение литературы - быть универсальной копилкой опыта. Литературные герои - это такие же, как мы, люди, с которыми что-то происходит, а поскольку в отличие от нас и наших знакомых литературных героев все знают, на их опыт легко сослаться. Но чтобы их опыт был для нас значимым - а следовательно, была значимой и сама литература, - герой должен быть ПОНИМАЮЩИМ. Что, впрочем, не означает быть простым и понятным.
Для того чтобы что-то "понять", недостаточно созерцательной позиции, преобладающей сегодня в серьезной литературе. Для понимания необходимо волевое усилие. Да, мир бесконечно многообразен и неисчерпаем. Но автор и не обязан досконально в нем разобраться. Он обязан утверждать свою волю, "назначая" некоторые вещи понятными. А чтобы назначить волю, надо ею обладать. Автор должен превратиться в героя.
