Лев Пирогов Книжка была желтой, осенней, похожей на коробку с одеколоном "Эдгар". Одеколон "Эдгар" стоял за этажеркой на подоконнике. Кто-то из соседей, сносивших к нам со всей улицы сгоревшие утюги и затупившиеся мясорубки, наградил им моего деда, обозначив его ощутимо нездешний статус: ты вона какой, а мы эва какие... Одеколон "Эдгар" - вещь принципиально ненужная, вот и прирос к месту, обрастая тем загадочным смыслом, который источает вазочка на буфете или сувенирный орел, простерший деревянные крылья над книжным шкафом. "Всегда здесь стояли".
Книжка была подписана маминой рукой: "Дорогой папочка..." Однажды, роясь на чердаке, нашел перетянутую бечевой стопку школьных тетрадей, которая обросла пылью, что твой корабль водорослями. В одной из тетрадей - мамино сочинение, десятый класс: "Наша жизнь через десять лет". Оно было написано в форме письма к деду: "Дорогой папочка..." Из письма следовало, что мы живем в Ленинграде, на улице Рубинштейна, в той самой коммунальной квартире, из которой деда, оказавшегося каким-то шпионом, забрали в 37-м году. Меня, правда, в письме не было. Зато был коммунистический светящийся асфальт и ремарка (к учительнице): "Молодцы наши химики!" Очевидно, что тогда, в 1964 году, светящийся асфальт должен был вот-вот появиться. И в том, что химики не снеслись ни через десять лет, ни через пятнадцать (когда я нашел тетрадку), заключалась какая-то историческая ошибка.
В книжке были "смешные рассказы". Про то, как бабка диктовала сыну "телеграмму" на три страницы. Про то, как мужик по прозвищу Танцующий Шива показывал, как деревенский плотник задницей гвозди рвет. Про то, как сельский шофер, которого разлюбила жена, написал об этом "раскас" и отнес в сельсовет, чтобы где-нибудь напечатали. Очень мне тот "раскас" понравился. Я и не подозревал, что веселого автора уже нет в живых. Умер как раз в тот год, когда "молодцы наши химики". И хотя в детстве тянет к экзотике (типа журналов "Вокруг cвета" или книжки Стивена Каллахэна "В дрейфе") и красивой задеревенской жизни (типа журналов "Советский экран" с донельзя декольтированной Софией Лорен - чудо, а не чердак), скромная книжка цвета одеколона "Эдгар" заняла прочное место в ряду прочих Главных Вещей.
Таких, как толстая амбарная книга, в которую дед из года в год записывал по дням, сколько кустов винограда какого сорта и в каком ряду было им обрезано, подвязано, обработано, и сколько ведер урожая потом с них собрали. В детстве я придирчиво перечитывал ее из-за скупых, не чаще двух раз в год, ремарок: "Мальчик болеет". Отрезвляло и заставляло задуматься о жизни то, что факт рождения Мальчика в этом бортовом журнале вовсе не был отмечен. В 1969 году седьмого июля нет: "5 июля - опрыск"; "13 июля - чеканка и опрыск". Последняя запись 1991 года: "21/VII +36 все две недели. Земля потрескалась. Виноград в мильдью. Не было никогда". Через день случился второй инфаркт. Через четыре недели он умер.
Поминки плавно перетекли в августовский путч. От великого до смешного... Помню, как он читал газету "Известия", а потом говорил бабушке: "Эх, матушка, пожить бы еще годик-другой!.. Охота взглянуть, чем закончится перестройка". Через годик-другой люди стали говорить: "Боюсь, помру и не узнаю, чем закончилась "Санта-Барбара". Век скоро кончился. Деду было всего на три года больше, чем Шукшину исполнилось бы сейчас. Прости, Господи... но, наверное, это хорошо, что они не дожили.
Потом была другая книжка, синяя, толстая, с романом "Любавины" - литературоведы называют этот жанр "крестьянская эпопея". Я любил читать ее во время каникул, водрузив рядом с "эпопеей" банку маринованных огурцов. Рассказы оказались не такими смешными. Зато я выучился произносить слово "экзистенциализм" (без лишнего предпоследнего слога "на") и с гордостью первооткрывателя козырял перед студентами-однокурсниками: "Шукшин - это русский Сартр". Глупость какая... "Санта-Барбара"...
Впрочем, от этой юношеской снобистской формулировки отвалилось только ненужное и некрасивое слово "Сартр". С днем рождения, Василий Макарович! Мы не прощаемся.
Такие дела.
