Сергей Шаргунов Завтра у А.С. Пушкина снова день рождения. "Улица моя тесна", - рычит Пугачев в "Капитанской дочке". Но хриплое стесненное дыхание оборачивается разбойным размахом! Пушкин был заложником России. Но его гражданская подавленность оборачивалась легкостью, непринужденностью, вольницей речей.
Сплющенный с двух боков, получая ссадины слева (какой-нибудь Полевой) и справа (Булгарин), он достигал необыкновенного равновесия. Вспомним, что после роскошной Болдинской осени просит друга Плетнева опубликовать большую часть написанного "anonyme" ("Под моим именем нельзя будет"). И здесь тайна внутренней свободы, когда художник через внешнюю зажатость обретает лучший дар - Безоглядность. Искусство поглощает даже звук его имени.
Я думаю, формальный трагизм обстоятельств отвлекает от экзистенциальных, комфортных, увы, бесплодных переживаний. Получается: где гражданский зажим, где историческая напряженность - там простор для творчества и серьезное отношение к "делу жизни". Так, к примеру, Лев Гумилев в Крестах, в камере на 70 человек, забравшись под лавку, сочинял свои знаменитые теории.
Да-да, наверное, слаще всего именно в "темнице сырой" мечтать о том, как "синеют морские края", а действительность с ее полетами и пиршествами несет изнурение и разочарование. Не какой-нибудь, а "ГРУСТНЫЙ товарищ" "кровавую пищу клюет под окном". Может быть, эта грусть не только в одиночестве, но и в понимании недостижимости идеала: "Слова, слова, слова, от коих ни одна кружится голова┘"
В "Архипелаге ГУЛАГ" Солженицын вздыхает о тысячах Пушкиных, пропавших втуне, стертых в лагерную пыль. Конечно, барабанные палочки Николая I трудно сравнивать с ежовыми рукавицами большевиков. Однако все не так очевидно. "Решетка ржавая, спасибо", - признавались многие тысячи. Еще неизвестно, каким запредельным "Иваном Денисовичем" обогатил бы словесность Александр Сергеевич, окажись он и впрямь на стройке Беломорканала.
Поэт был соразмерен и вширь (в своем интересе к западному), и вглубь (в страсти к фольклору). И при этом не имел возможности пересечь границу, а полицию тревожили его встречи с крестьянами-сказочниками в Святых Горах.
Он был соразмерен также в жизненных отношениях с монархией и ее недругами. Тема подобного равновесия - захватывает! Дерзкие маргиналы правы: Пушкин - отчасти шоколадный карлик, пупс, календарный автор, но, заметим, от этого не перестает быть нашим Всем. Он - словно смуглая тень, что падает от некоего плетня в жужжащем безумном саду. Тень объективности┘ Он обывательский певец "за все про все" в том смысле, в каком обывательщина - подлинный зов Бытия.
Ведь все правдивое всегда на поверхности, и страшит рабов, опутанных традиционной тиной. Первым высказать самое простое - всегда подвиг.
Христос перевернул человечество, созывая простых рыбаков, предлагая: "Будьте как дети". Пушкин перевернул неповоротливые пласты языка, легкомысленно расчеркиваясь в дамских альбомах, умиляясь "глуповатой" поэзии.
"Узкие врата"┘ "Тесная улица"┘ И морская ширь свободы. Сквозной образ моря - пушкинский и новозаветный. Смиренная ирония искрится в разговорах Христа с всесильными первосвященниками или римским прокуратором. В ответ на какое-нибудь свирепое вопрошание - эхо: "Ты говоришь". Пушкин дважды пишет "Послание к цензору", непременно со смиренной иронией. Не кинжальные, но шампанские уколы: "Исправься ж: будь умней и примирися с нами┘"
Христос не был шахидом, плакал: "Да минует меня чаша сия". Пушкин не вопил: "Да, смерть!", а трогательно надеялся, что все же выживет.
Это и есть слишком человеческое. Даже слишком! То есть гениальное.
