История «Маленькой Бабушки»

Фото предоставлено автором

Бабушка Тася не любила бабушку Аню: «Крестьянка, простолюдинка, не умеет слова сказать или сдержать его в нужный момент». Бабушка Аня была маминой мамой, а мама не имела в глазах бабушки Таси особой значимости. Она часто повторяла маме: «Твоего здесь (в нашем доме) ничего нет», и «Жен может быть сколько угодно, а мама только одна». Мама тихонько плакала, бабушка Аня в долгу не оставалась и наносила ответный удар, иногда прямо в солнечное сплетение. Вот так они и пикировались, затевали вязкие ссоры или отвечали на них, иногда негласно заключали холодное перемирие, не осознавая возможности подняться выше. Я часто была на линии поражения. Их не всегда острая, но категорически непримиримая вражда была своего рода крепкой связкой навек. Они и ушли вместе, с паузой в сорок дней.

Нечто похожее на противостояние классов, ценностей и идеологий, так думала я раньше, но сейчас я с болью и прощением в сердце понимаю, это была яростная обида одиноких, не защищенных сильными руками и потому глубоко несчастных женщин, не осознанная и победившая их обеих. Счастливый человек не ранит словом ни ближнего, ни дальнего, у него для всех лишь елей и святое миро. Каждую из моих бабушек я прощаю, и у каждой прошу прощения за все, и искренне благодарю.

Мне казалось, что я тоже не любила бабушку Аню, но я всего лишь жила в рамках конструкции, как бы невзначай, между строк заданной бабушкой Тасей. Нечто теплилось в душе и иногда комком подступало к горлу, но я не осознавала своей нежности и сочувствия к этой простой женщине. Она не ласкала меня, не рассказывала сказок (а Тамбовские – отличные пригудники, то есть рассказчики сказок, между прочим, согласно записям из архивов Русского географического общества), не пыталась побыть со мной в моем мире. Я понимаю сейчас, что я любила всех, обиженных и обижающих, страдала за обижающих не меньше, чем за обижаемых, хотела примирения и счастья для всех своих любимых, но не знала, как всего этого высказать. И еще не знала своей собственной силы изменить этот мир.

Вот примерно все это – неизъяснимая, не осознанная и не понятая жалость, сочувствие, иногда робкая нежность и искренние порывы обнять, послужить, доставить удовольствие и поднять ее в ее собственных глазах, усадить на трон и явить всем в моем мире во всей красе, а иногда неловкость за нее, стыд, желание отречься и убежать, скрыться – и составляло тогда, в далеком детстве, мое сложное, нестабильное, не доставляющее мне радости отношение к бабушке Ане. Оказалось, нужно прожить целую жизнь, чтобы почувствовать, осмыслить цену ее редких, скупых улыбок и прикосновений и вновь открыть для себя этого человека.

Я стараюсь отыскать в памяти хоть какие-нибудь бабушкины специалитеты. Она не шила платьев, не пекла тортов, не готовила всяческих хитрых мазей и натирок, чтобы поколдовать над своей красотой в бане раз в неделю, да и в баню она не ходила. Была ли у нее мечта, было ли что-то, что наполняло ее дни радостью, удовлетворением, светлой надеждой? Какое место занимали все мы?

Я помню в ее доме старинную икону без оклада. На подоконнике в уголке, укрытая от посторонних глаз с улицы белым, хрустко накрахмаленным платком словно фелонью, она как будто настраивала на другие частоты, делала простое пространство комнаты торжественным, невольно вовлекала в тишину, и я почти слышала нечто тайное. Темный грозный лик. Я думаю, это был преподобный Серафим Саровский, но тогда никто не затевал разговоров со мною о вере, а я, вся трепет, и страх, и уважение, и узнавание вечного при взгляде на икону, не задавала вопросов. Всегда кусочки ладана в маленьком блюдце перед иконой, но я не помню, чтобы ладан воскуривали. Бабушка Аня вместе с моей мамой крестили меня, почти тайно, опасаясь повредить папиной карьере, которая уверенно шла в сторону трехлетней командировки в Италию. Бабушка Тася отдала две фамильные перьевые ручки, чтобы из золотых перьев отлили крестик, а бабушка Аня подала его священнику, который совершал таинство. Стало быть, Анна, бабушка Аня, моя крестная мать.

Красивое, слегка удлиненное лицо, рот с все менее уловимой с возрастом полуусмешкой; не высокая, не широкая, но ладно и мягко скроенная; всегда прямая спина. В возрасте уже неуклюжая короткая стрижка, скупая мимика, грудной, глухой, как будто нараспев, смех, который иногда напоминал мне, возможно, из-за тоски в глазах, плач. Никогда ни на чем не сосредоточенная, как будто спокойно, обреченно принимающая действительность и не имеющая привычки критически размышлять о ней, она словно смотрела сквозь время. Она жила своей тихой, одинокой, мало наполненной теплом и радостью жизнью маленького человека. Но я понимаю сейчас, это была настоящая, честная жизнь. Она вынесла все, что могла вынести женщина, а что не вынесла, кто ей судья?! Ушла на фронт и сражалась за Родину, заботилась о сестрах и братьях, смотрела за детьми вокруг, пока свои не появились, налаживала быт, была причастной к воспитанию внучки. Она все сделала правильно. И главное, что она была.

Сейчас я понимаю, какой счастливой я была в детстве, имея и бабушку Тасю, и бабушку Аню, но тогда они просто существовали вокруг меня, и я не еще умела ценить, радоваться, что они живы. Бабушка Большая и Бабушка Маленькая. Так бабушек именовали в большой грузинской семье моего мужа. Слушая его рассказы о счастливом, наполненном пронзительной любовью, поцелуями и лаской, детстве, я часто мечтала быть причастной. Как бы мне хотелось теперь, чтобы мои родные и близкие были живы и здоровы, собрать их за большим столом, сказать про каждого, родного моему сердцу человека, красивый тост, вознести на пьедестал и поклониться каждому. Примирить их и заставить улыбнуться, прослезиться, обняться и поблагодарить друг друга и жизнь, удивительную жизнь, за любовь, которая воссияла и восторжествовала над их миром как единственная законная и любимая матушка-правительница.

«Помяни, Господи, весь почивший род мой; всех, начиная от праотца нашего Адама, усопших родоначальников, прародителей, праотцев, праматерей и всех от века и до сегодняшнего дня почивших родственников моих, имена которых Ты все знаешь, и ослаби, остави, помилуй и прости им все согрешения их вольные и невольные и даруй им Царствие Небесное. Господь мой, прости обиды моих предков, дай мне послужить им и принести им твое прощение. Аминь».

И вот я прожила рядом с бабушкой Аней малую часть ее жизни, и только потом, годы, десятилетия спустя, узнала и почувствовала ее трагическую историю. Обрывки разговоров, монологов, междометий и плачей, услышанные мной в детстве, до поры до времени вертелись в краешке сознания и вспыхивали иногда в моем воображении на разный лад, пока наконец не обрели смысл и связь и не сложились в жизненный путь человека. И я почувствовала, что бабушка передала задачи, которые предстоит решить мне, и, снарядив меня в эту дорогу, дала внутренней силы и перекрестила. Это осознание приносит очищение, спокойствие и тепло душе. Прошлое – это часть нового, часть моей жизни, и я с глубоким удовлетворением и тихой радостью раскладываю сложную мозаику моей семьи.

Тамбовская губерния. Детство

Моя бабушка Аня, Соловьева, в девичестве Дьяконова, Анна Федоровна, родилась в деревне Нарядное Пичаевского района Тамбовской губернии 21 ноября 1921 года. Деревня упоминается в ревизской сказке 1858 года. Принадлежала подпоручику Николаю Викторовичу Веригину, 38 дворов. То есть, один двор наш, а быть может, и два. А то и три. Дьяконовы и не Дьяконовы, но их близкие. Много лиц, имен, характеров и судеб, и все наши предки.

Бабушка говорила, что их семья жила хорошо, в достатке. Кажется, их отца, Федора Семеновича, поставили в план на раскулачивание, но соседи вступились и отстояли Федора. Он работал сам, без работников. Важно напомнить, что Тамбовская губерния была «хлебная», и с 1918 года вооруженные отряды продразверстки из Петрограда, Москвы и других городов общей численностью пять тысяч человек действовали там особенно активно. Такого размаха конфискаций не знала ни одна губерния. В 1920 году во многих районах поднялось восстание, так называемая Антоновщина. В семье бабушки Ани не говорили об этом и не передавали новым поколениям память о тяжелой истории, в отличие от семьи бабушки Таси.

Федор был бондарь, то есть ремесленник, выделывающий бочки и другие емкости из дерева. Красавец, «косая сажень в плечах». Согласно источникам, древнейшее население этого района Тамбовской губернии составляли мордовские племена и тюркоязычные кочевники. Совершенно неудивительно, в таком случае, что мою бабушку и маму, а позднее и меня часто «записывали» в «татарки».

У Федора было восемь детей, от двух разных жен: Павел, Дмитрий, Елена, Надежда, Анна, Анатолий, Александра и Александр. Обе женщины умерли после неудачных абортов, «заездил их Федор». Вторая жена, Варвара, мать моей бабушки, послушалась соседку, что хватит ей уже рожать, пора мужем заниматься, «а то, неровен час, на других баб смотреть начнет со скуки…» И вот Варвара избавилась с помощью соседки от очередного обременения, да неудачно. Открылось кровотечение, и ничего не помогало его остановить. На третьи сутки повезли в город, в больницу, но уже было поздно. Варвара умерла.

После смерти второй жены Федор отдал самых младших девочку и мальчика, Шуру и Шуру, в круглосуточный детский сад в районном центре. Смотреть за всеми детьми мужику, рабочему человеку, было неподъемно, да и поверил, возможно, большевистской велеречивой пропаганде об общественном воспитании детей, «важнейшем завоевании Великой Октябрьской Социалистической Революции». Снова женился. Третья жена, Мавра, была очень доброй, сердечной женщиной. Сама уже не рожала, но за детьми Федора смотрела как за родными. Приехали забирать Шуру и Шуру из детской коммуны и не сразу узнали. Черные лицом, покрытые корками, вшами и еще, наверное, черт знает чем, истощенные, дети дико, как будто никого и ничего не узнавая, смотрели вокруг. «Женщина-работница не может не оценить всех благ общественного воспитания детей», – писала основоположник советского дошкольного воспитания Надежда Крупская. Пацан, Сашка, был совсем маленький, его уже не выходили после коммуны, он умер, а девочка, Шура, как-то выкарабкалась. Девочки, кажется, в целом более жизнеспособны, чем мальчики, по крайней мере, в нашей семье.

Москва, Арбат. Юность

Старшая сестра моей бабушки, Елена, перебралась в Москву, вышла замуж, родила двоих детей и выписала Анюту к себе в няньки. «Незачем ей учиться», – говорила, а Аня и не думала, зачем, ведь ей было всего 7 лет. Потом Аня все-таки просила: «Лен, я учиться хочу». «Хватит и без тебя ученых, за детьми смотри», – отвечала сестра. Так моя бабушка и выросла неграмотной.

Они жили в комнате на Арбате в Малом Афанасьевском переулке, в доме за номером 6, которого уже нет. На его месте теперь хозяйственная постройка, кажется, часть посольства Туркменистана.

Квартира номер 3 на втором этаже. В их комнате площадью 9 метров была печка, покрытая изразцами с цветными эмалями, одна на две комнаты. Пол паркетный. По выходным его натирали мастикой. В комнате шкаф, две кровати, стол, на столе самовар, керосиновая лампа. Нет, книг не было, отвечает мама на мой нетерпеливый вопрос о книгах. Два окна. Одно на лестницу, но на лестнице напротив другое окно, на улицу, так что света хватало. Второе окно, на потолке комнаты, выходило на чердак, а на чердаке, прямо над их окном, тоже окно. Наверное, до Советского времени это была комната привратника или техническое помещение.

У каждой комнаты в квартире свой звонок. Всего пять звонков. Моя мама, родившаяся на Арбате после войны и проведшая в этой комнате много летних и зимних школьных каникул, вспоминает соседей: Сергеевы, Юрий и Татьяна; Кац, Фира Наумовна и Виктор Ефимович; Кузнецовы. Мать семейства Кузнецовых была врач, профессор, а бабушка – чиновник. В квартире был телефон Г1-91-89. Моя мама любила открывать дверь всем гостям, но особенно ждала гостей Фиры Наумовны и Виктора Ефимовича. Всегда элегантно одетые мужчины и нарядные, с помадой на губах и в аромате французских духов и благополучия, женщины. И часто патефон сопровождал их вечер. Наверное, там танцевали. «А в нашей комнате часто пели. Да, и гитара была, точно», – вспоминает мама. «У церкви стояла карета» в исполнении тети Лены – это метка маминого Арбатского детства.

Квартира имела удобства – ванная комната с закопченной дровяной печкой для нагрева воды и уборная. На кухне три или четыре плиты, но соседи делили их мирно. Там же сушили и гладили белье. Фира Наумовна даже на приготовление обеда и поглажку белья выходила с красивой прической и с помадой на губах.

В восемнадцать лет, когда племянники выросли, Аня поступила на фабрику «Красный Октябрь». С Арбата ходила на работу пешком. Наверное, по улице Фрунзе (теперь Знаменка), потом Большой Каменный мост, его как раз открыли в 1938 году. Наверное, редкие фонари, а то и полная темнота в стороне от широких улиц по утренней или вечерней дороге зимой. Наверное, ледяной ветер на мосту, продуваемом со всех сторон. Наверное, огромные сугробы, когда метель. Тонкое пальтишко. Ворот высоко поднят. Хорошо, если валенки. Ручеек рабочих все плотнее на подходе к фабрике. Товарки бойко идут вместе, смеются, собираются на танцы в конце недели или в кино. Кинотеатр «Ударник» открылся уже в 1931 году. «Озеро, озеро, ножки приморозило; как ребята подошли, ножки встали и пошли». Девчонки напевают перед рабочей сменой, от молодости, от радости, причины для которой не нужны в этом возрасте, от полноты жизни. Во время войны эти девчонки, еще не ушедшие на фронт, будут ловко тушить «зажигалки» на крышах цехов.

Аня работала в карамельном цеху. В шоколадный ходили тайком. Конфет можно было есть сколько хочешь, но только тех, что упали с конвейера. И вот наедятся они с подругами, приходят домой сытые. Только соленого вечером хотелось, так что часто к ужину ставили на стол селедку или домашнюю квашенную капусту.

Теперь в здании шоколадного цеха известный лекторий. В помещении карамельного цеха несколько лет проходила выставка призеров World Press Photo.

Фото предоставлено автором

И вот теперь мы живем по соседству, на Большой Якиманке. Бывает, приходим втроем на остров, заходим во дворы карамельного и шоколадного цехов, едим конфеты из фабричного магазина – «Столичные», «Трюфель», «Мишка косолапый» – все это выпускалось еще в довоенные годы, говорим о бабушке, говорим для себя и для Майи, и для тех, кто придет в нашу семью через нее. Как будто зажигаем камин и свечи в нашем родовом доме воспоминаний.

Вдруг вспоминаю бабушкино зеленое пальто с длинной полоской пожелтевшей норки и шапку-капор в цвет. Мы стоим на остановке «Архив», ждем автобуса. Самое начало весны и пока еще робкое солнце, лед и вода под ногами, боюсь промочить зимние сапоги, там сбоку хлипкая молния. Я смотрю в сторону, откуда должен прийти наш автобус, а рукой залезаю в карман пальто бабушки, вдруг «нашарю» монетки. А это не бабушка, а это чужая тетя, и ее карман. Все сжалось внутри. Стыдно. Как же так, ведь бабушка только что была рядом. А бабушка уже в другом месте… А бабушка уже действительно в другом месте и вместе с тем навсегда в моем сердце.

Война, Берлин и Арбат. Встреча и не-встреча

Началась война. Бабушка продолжала работать на фабрике. Во время войны производство обычных кондитерских изделий было сокращено: выпускали шоколад «Гвардейский» и «Кола» с повышенным содержанием теобромина (для возбуждения сердечной мышцы) и кофеина, концентраты каш и дымовые шашки. За доблестный труд во имя Победы коллектив «Красного Октября», а значит, и мою бабушку, семь раз награждали переходящим Почетным знаменем Государственного комитета обороны.

В 1943 году Анну призвали на фронт в Красно-Пресненском РВК города Москвы. Окончила курсы поваров, присвоили звание сержант. Прошла всю войну поваром отдельного 130-го истребительно-противотанкового дивизиона 229 стрелковой дивизии и дошла до Берлина. Получила медаль «За боевые заслуги» и орден Красной Звезды. В наградном листе есть пометка: «Под деревней Телино в трудных условиях, не считаясь со сном и отдыхом, три раза в сутки обеспечивала дивизион горячей пищей и под обстрелом противника доставляла ее на передний край».

На фронте Анна встретила моего деда, Андрея Васильевича Соловьева. Это он ее выбрал, а не она его. За ней ухаживал скромный и молчаливый сослуживец, и она отвечала ему взаимностью. Но Андрей побил его, а тот и отстал. Он и бабушку, бывало, побивал, от ревности или чтоб не смотрела ни на кого, наверное.

Уральский деревенский парень, «песельник» (тамбовское словечко), «как играл на гармошке!». Войну прошел шофером. Наверное, отчаянный парень. Медали «За боевые заслуги» и «За отвагу», орден Красной Звезды. В наградном листе записано, что он, шофер 34-ой отдельной автотранспортной роты подвоза ГОМ корпуса, делал перегоны в 1200 км за трое суток. Я теперь тоже гоняю от Москвы до Зугдиди без ночевки, иногда с заездом в Ингушетию, но это уже совершенно другая история.

А бабушку опекал командир дивизии, генерал. Он предупреждал Андрея, что если тот «еще раз поднимет руку или обидит Анюту, пойдет под трибунал». Как будто Андрей послушался.

Через год после войны этот генерал пришел к Ане по оставленному ею адресу на Арбате. Его семья погибла во время войны. Аня уже уехала, вынуждена была уехать в Подольск. «Если что нужно, пусть Аня разыщет меня, я помогу». Но сестра Ани, Елена, не взяла ни адреса, ни телефона. Она дала генералу «холодны душ» – мол, «замужем, счастлива, уехала, не беспокойте, не надо ничего оставлять», и рассказала Анне о визите бывшего сослуживца лишь годы спустя.

Подольск, Цемянка. Замужество, одиночество

Андрей и Анна зарегистрировали брак в Киевском районе ЗАГС (теперь он называется Кутузовский) в январе 1946 года, а 1 февраля 1946 года в родильном доме за номером один, на Арбате, родилась моя мама, Соловьева Лидия Андреевна. Ана назвала дочку в честь Лидии Руслановой, в надежде, что та тоже будет «артисткой». Артисткой моя мама не стала, но ей, как и народной любимице Руслановой, выпало в жизни немало трудностей.

Семья прожила несколько месяцев на Арбате, в комнате Елены, в том самом доме в Малом Афанасьевском переулке. С паспортным режимом было строго, и мою маму, младенца, клали под кровать и включали радио погромче, когда ждали обхода участкового. Он все понимал, но предупреждал, что вечно нарушения продолжаться не будут.

Андрей решил уехать и нашел работу в Подольске, на Шамотном заводе. Дали комнату прямо на территории завода. Потом комнату в поселке Цементного завода, в новом «Доме Коммуны». Его как раз закончили строить пленные немцы. Ждали еще одного ребенка. Однажды Андрей приехал домой, оставил Ане мешок картошки и морковки, сказал, что любит другую женщину, и уехал. Аня не стала дожидаться второго ребенка. Это был мальчик. Доктор очень ругался на таком сроке, но понимал, что одинокой молодой женщине с еще одним ребенком на руках не справиться. Может, забыл народную мудрость – дал Бог дитя, даст и на дитя.

Позднее станет известно, что Цемянка, где жилой поселок выстроен прямо у стен цементного завода – это одно из четырех мест в мире, где встречаются абсолютно все виды рака.

Дом Коммуны – трехэтажный кирпичный дом. Десяток комнат на этаже. Соседи – разношерстная компания: дядя Паша Шемберко, начальник какого-то цеха какого-то завода, его жена тетя Маша, заядлая болельщица футбола. Было слышно на всю квартиру, как она болеет за любимую команду. Их два красавца-сына, они работали в Москве. Семья татар, Валиуллины. Тереховы, Йося и Тася. Ишутины. Почти в каждой семье по пьянице.

На этаже общая уборная. Жильцы постоянно спорили, кому и когда дежурить по уборной, мелко и изобретательно пакостили друг другу, как водилось в коммуналках. Управдому надоело разбирать скандалы, туалет упразднили, устроили там еще одну комнату, а жильцам пришлось ходить в выгребную яму во дворе.

Комната бабушки Ани и мамы была большая. Ане было тяжело платить за нее, и она сменялась с соседями на меньшую, где ежемесячная плата на наем была ниже. Просто сменялась по договоренности, плата за обмен не была предусмотрена.

Фото предоставлено автором

Мама рассказывала, что отец приезжал к ним иногда, продуктов завезти и проведать дочку. Говорил маме, что прямо тоска без нее и без Ани, но вернуться не может, «как будто выворачивать начинает и в глазах темнеет, как только подъезжает к старому дому». «Однажды Андрей приехал, смотрит на меня как будто стеклянным взглядом, да и говорит: «Ты рога-то свои сними», да как даст мне кулаком по голове», – рассказывала бабушка.

Когда маме было 3 года, Андрей вернулся. Ани не было дома. Он сказал ее брату, Анатолию, что хочет опять съехаться с Аней, жить одной семьей. Анатолий выгнал Андрея: «Уехал, так уехал». И катись, мол. Кажется, даже сказал, что Аня не хочет знать его. Аня плакала, когда узнала, но не смогла или не захотела вернуть Андрея. Он потом все-таки приезжал к ней, часто выпивши, но уже не съезжались.

Кто-то из многочисленной родни рассказал маме, что сестры Андрея уговорили его бросить безродную Анну и жениться на дочке председателя колхоза, потому что сами они жили очень бедно, впроголодь. Как будто Андрей согласился. Ах, мужчины, как легко мы, женщины, можем вас запутать, а вы и не учуете цыганский спектакль.

«На муромской дорожке стояли три сосны; мои миленький прощался до будущей весны; он клялся и божился со мной одною жить; на дальней на сторонке одну меня любить»… Интересно, какую песню-плач о разлуке с мужем заводили женщины деревни Нарядное Пичаевского района Тамбовской губернии.

Так или иначе, но в новой семье Андрея родились двое детей, Тамара и Николай. Я разыскала Тамару Андреевну прошлым летом. Мы поговорили за воротами ее дома. Я не настаивала войти, чувствуя, что интереса к встрече нет, а есть некоторая настороженность. Понимающе кивнула и, чтобы поддержать ее в этот неловкий момент, высказалась за разумность того, что надо устроить встречу не впопыхах, сослалась на необходимость вернуться в Москву до пробок. Во дворе ее дома похоронены Андрей Васильевич и его вторая жена, мама Тамары Андреевны. Я бы хотела поклониться его могиле и сказать второй жене, что от имени моей бабушки я прощаю всех за все. Обратного звонка от Тамары Андреевны я не получила. Позвонив в этом январе поздравить ее с Новым Годом, узнала, что у нее внезапно умер муж. Не знаю, заеду ли я на могилу ко второму деду когда-нибудь.

Подольск. Жизнь вдвоем. Арбат и опять Арбат

Моя мама и бабушка Аня так и жили одни в новой маленькой комнате в Подольске. Из обстановки – кровать с никелированной спинкой, шкаф, диван самодельный. Рядом с поликлиникой Цементного завода жил инвалид, дядя Федя, сам делал диваны. Круглый стол, тоже самодельный. Младший брат Ани, дядя Толя сделал. Он жил у бабушки Ани после войны, когда уехал Андрей. Добротная перина, пуховое одеяло и подушки, все темно-синего цвета, – это Аня привезла из Германии. Еще что-то присылала домой – аккордеон, обувь, платья, отрезы, офицерскую короткую шубу из лисы под шинель. Володя, ее арбатский племянник, которого она подняла, вынес почти все к возвращению Ани из Берлина.

Маленькую Лиду отправляли к тетке в Москву почти на каждые садовские и школьные каникулы.

Елена работала шофером в Министерстве Вооруженных сил СССР. Возила сначала на «Москвиче», потом на «Победе» больших начальников, генералов. Она часто брала мою маму с собой на работу, и маленькая девочка тихо сидела в машине во время генеральских разъездов. Никто из высоких пассажиров не был против, понимали, что не с кем ребенка оставить. Гараж министерства был многоэтажный, и маму укачивало, когда «Победа» все поднималась и поднималась на самый верх, накручивая спираль. Потом Елена оставляла машину мойщику, и они с мамой шли домой, в комнату в Малом Афанасьевском переулке.

Моя мама, родившаяся на Арбате и выросшая в Малом Афанасьевском переулке, неожиданно вернулась в него шестьдесят с лишним лет спустя, чтобы прожить там еще одну маленькую жизнь, теперь уже вместе со своей внучкой Майей. Каждое утро она провожала ее в детский сад и встречала по вечерам в том самом, родном переулке. Они вместе гуляли по бульварам по дороге домой, и бабушка рассказывала внучке, маленькой «грузинской княжне», истории своего счастливого арбатского детства.

Интересно, я думаю, было бы сейчас вернуться мне, взрослой, в шестидесятые или начало семидесятых, к ним, моим родным, тоже взрослым. Мечтаю и вижу талую февральскую кашу под ногами, бабушкины высокие сапоги на квадратных каблуках, с квадратными мысами, ее смешную шапку из цигейки, зеленое пальто, Ленинградскую улицу города Подольска в бесхитростном советском антураже – декорации моего счастливого детства, настоящие и искусно выдуманные по старым фотографиям, что сейчас уже и не разберешь разницы. Старый телевизор и, возможно, фильм «Белорусский вокзал» в воскресенье днем. Так вот, найти бы того человека, сослуживца Ани, который приехал к ней после войны, найти их друг для друга, устроить встречу. Несдержанный стон-вздох, смущение, объятия, наконец, «Аня, Анюта, как ты? Боже мой, сколько лет прошло». «NN, Вы? Ой, да проходите уже, что же мы стоим…» Так или иначе, той встречи уже не организовать, но в моих силах сделать так, чтобы те, кто рядом со мной, были счастливы. Удивлять и служить, кутать в уют и счастье.

Они не встретились тогда на Арбате. Почему? Для чего? У Бога ошибок не бывает, как известно. Что-то двигало сестрой моей бабушки, возможно, все-таки рука Провидения, которое уготовало для бабушки свой путь, чтобы узнать горечь обиды и сладость прощения, если подняться высоко. Позже за Аней красиво ухаживали с полдюжины достойных кавалеров, каждый из них замечательно относился к маленькой Лиде, но Аня любила своего Андрея.

После фронта, еще оставаясь некоторое время в Москве, Аня работала продавцом в гастрономе на Арбате. Придет, бывало, к ней муж сестры, Иван Иванович, выпивши, и упрашивает ее выдать ему полную закуску, а пробить чек только на пару копеек. Она не могла отказать, а к концу смены нужно было свести дебет с кредитом. Однажды получила зарплату, положила в карман, и ее обокрали в подъезде дома – «пальто-то без пуговиц, нараспашку»!

После войны, в Подольске, она пошла продавцом в магазин прямо в Доме Коммуны, в отдел бакалеи. Товарка воровала, а недостачу требовала платить с Аней пополам, так что зарплата иногда уходила на покрытие недостачи. Аня ушла. Работала кассиром в столовой Цементного завода. Потом в буфете этого завода, прямо в цеху. Потом кассиром в так называемом «еврейском» магазине. Я помню, мы с мамой однажды приехали к бабушке в магазин на Автоколонне. Она всем с гордостью показывала меня – внучка приехала. Но мне было неловко, неуютно, не по себе. Почему?!

Подольск. Возвращение

Я иногда привожу маму и дочку к Дому Коммуны в Подольске. Мне нравится слушать истории, вновь и вновь спрашивать, что где было, какое окно, где именно во дворе играли дети, и куда ходили за продуктами, хотя я давно знаю все наизусть. Я как будто бываю в детстве моей мамы и в молодости моей бабушки, а мама – в своем счастливом детстве.

К 50-летию Октября бабушке Ане дали однокомнатную квартиру на окраине Подольска. Самый край микрорайона Южный. Прямо за домом лес, дальше совхоз, и коровья тропа, нетвердо прочерченная лепешками болотно-коричневого цвета, к пастбищу. Мне нравилось и даже тянуло наступать в лепешки моей красной туфелькой. А мама отчего-то вынимала меня из лепешки, мягко бранила.

Потом сменяли по случаю бабушкину однокомнатную и мамину комнату на двухкомнатную квартиру. Все окна как на подбор на восточную сторону, на бульварчик, утром солнце и греет, и смеется. Живи себе, да будь счастлива.

К бабушке Ане, бывало, приезжали гости – арбатские племянники Тамара и Владимир, сестры Надежда и Шура, брат Толя. Белая скатерть с вышивкой, разномастные тарелки с голубой, зеленой, золоченой каемкой, с пионом по центру, хрустальные ладьи-салатоносцы, коротенькие пузатые рюмки, тяжелые вилки с белой керамической ручкой, не парные им ножи – все это наконец доставалось из буфета. Обычно простые и даже скучные кухонные запахи в бабушкиной квартире (а для кого готовить?!) вытеснялись ароматами соленых огурцов, помидоров и квашенной капусты и чего-то такого, тонко-сладостного.

Разговоры об ушедших людях и невозвратном бытье, о безжалостном течении времени, без пафоса, сентенций и песнопения. Песни, полные тоски и мечтательности, иногда сквозь иронию. «Ой, страдание, ты, страдание; пришел вечер – нет свиданья…» Я не помню счастливых и благостных лиц за этим столом, но и сосредоточенных, угрюмых тоже не было. Все спокойны, все будто плыли по течению времени, делая то, что должно было сделать, и так, как это было заведено, каждый в меру отпущенных ему способностей. И всегда пели, очень красиво пели. Еще в молодости Надежду, сестру Ани, и ее мужа, дядю Пашу, рабочих с кожевенной фабрики в Сокольниках, пригласили петь в хор Пятницкого, но Паша почувствовал, что выпить там не будет никакой возможности, и предложение отклонил.

Бабушка жила одна. Наверное, и не ужилась бы ни к кем. Ссорилась с соседкой сверху, но на то она и сверху, чтоб одержать верх в противостоянии. Нальет воды в стык панельных стен под линолеум. У Ани протечка, а у нее сухо, когда из ЖЭКа приходят с проверкой.

Она заболела раком на исходе шестого десятка лет, почти одновременно с Таисией. Ушли одна за другой, на сороковой день. Сначала старшая Тася, Бабушка Большая, потом младшая Аня, Бабушка Маленькая.

Какое «домашнее задание» родные оставляют своим потолкам? Что мы берем от них, и что нужно сделать для тех, кто ушел? Кажется, я знаю, что оставила мне бабушка Аня. И я знаю, что моя дочка Майя – посланник мне в помощь.

Я вдруг, неожиданно, поставила моих родных, чьи истории я записала, вместе – бабушка Анна и дедушка Николай, любимый человек моей бабушки Таси. Эти двое никогда не встречались. Наверное, что-то слышали друг о друге вскользь, но никогда не передавали привета друг другу, никогда не справлялись о здоровье и новостях друг друга. Но они встретились во мне. И теперь даже можно провести на карте ось Донская улица – Болотный остров, фабрика «Красный Октябрь», и я – почти в центре этой оси. Что-то подсказывает мне, что именно эти двое определяют нечто важное в моей жизни, мой путь и задачи. Ну что ж, нас ожидает очень интересный путь. Нет, не вперед, ведь время нелинейно. Нас всех ожидает продолжение красивой музыки жизни и очень много замечательных, увлекательных историй.