Одиночество, которое всегда с тобой

Любовь к березкам – неотъемлемая черта хандрящей натуры. Фото РИА Новости

Одиночество, особенно среди больничных стен, порождает внутри тебя опасные мысли, разрушающие основания того, что еще недавно казалось прочным и незыблемым. Вообще одиночество всегда с нами. Карманное и родное, оно где-то рядом и при первом же удобном случае готово предстать пред тобой во всей красе, раскинуть грациозно руки и заключить тебя в свои холодные, но все-таки объятия.

Во взрослую больницу я попадал два раза в жизни. И оба раза «с животом». В 2011 году в двух неделях больничной жизни была своя прелесть. Помню, как мне дали какое-то ядреное лекарство, которое медсестра достала чуть ли не из сейфа. 

 – Ты как выпьешь его сейчас, тут же ложись и спи до утра! Даже в туалет не вставай, ноги подкоситься в любой момент могут, – строго сказала мне женщина в белом.

Я послушно лег. В палате было еще пять мужиков. Они сели играть в карты.

 – Леха, давай с нами!

 – Да не могу. Сказали не вставать.

 – Да ладно тебе! Один конок. А если что, мы тебя поймаем и на кровать положим. 

Сели играть. В четыре часа утра закончили. Первый и последний раз в жизни я выиграл 19 партий в «дурака» подряд. А вы говорите – мельдоний! Мужики ругались и винили во всем «допинг», доедая сухой доширак. Помню, как тогда вечерами накатывала тоска. Но я твердо знал, что там за больничной оградой меня поджидает май, а за ним одно из самых ярких лет в моей жизни. Так оно и было.

На этот раз у меня воспалился аппендикс. Часа в два ночи. Я вначале не понял, что у меня болит, и принял горячий душ. Как мне потом сказали, что этого делать было нельзя, потому что можно было и остаться под этим душем. Но я этого не знал и упорно поливал горячей водой больное место.

Часа в три дня я пошел к врачу. Дежурный терапевт в поликлинике пощупал меня и молвил: 

 – Наверное, аппендицит. Иди к хирургу. 

Хирург внимательно осмотрел меня и сказал: 

 – Наверное, аппендицит. Вызываю скорую. 

Врач скорой осмотрел меня, за минут 20 заполнил какие-то бумажки и объявил: 

 – Наверное, аппендицит. Везем в больницу.  

В больнице еще человек пять спрогнозировали у меня «скорее всего аппендицит». И, лишь лежа на операционном столе, я услышал в последний миг, перед тем как отрубиться, слова хирурга: 

 – Ну, сейчас мы откромсаем этот отросток.

Мне еще показалось, что в руках у него были огромные садовые ножницы, и он ими клацнул пару раз, но полагаю, что это все-таки была та штука, которую мне вкололи в вену.

Очнувшись после наркоза, я спросил хирурга в палате, знает ли он анекдот:

 – Доктор, а знаете, пациент спрашивает у врача: «Доктор, а я умру?» А тот ему: «А как же!»

– Тьфу ты, ну тебя на хрен, – сказал хирург и выбежал из палаты.

Говорят, когда меня только привезли из операционной в палату, я уже начал отходить от наркоза, чего, впрочем, совершенно не помню, я размахивал руками и требовал встречи с президентом. Медсестра решила уточнить, с каким президентом я хочу встретиться, на что я замахал на нее руками и недовольно ответил: «А сама не понимаешь? С будущим, конечно!» Кого я имел в виду, до сих пор остается загадкой даже для меня.

Со мной в палате лежал забавный персонаж – мужик лет 55. Он упорно называл меня «сынок» и не на шутку разошелся после того, как меня навестила девушка.

– Значит, диссертацию пишешь? – хитро прищурившись, спросил он. 

– Громко сказано… всего лишь магистерская, – ответил я.

– А сколько тебе лет?

– 24.

– Пфф, я в твоем возрасте уже три года отсидел, и еще сидеть было непочатый край, – с гордостью в голосе изрек мой сопалатник. – А ты лишь какую-то диссертацию защищаешь… сынок.

Потом, немного подумав, он добавил: 

– Смотрю я на вас, на молодежь, и думаю: треть жизни, почитай, прожили, а все какой-то ерундой (оставим точную цитату за пределами бумаги) страдаете.

«Действительно», – подумал я. Вопрос предназначения в жизни мучил большинство моих друзей-знакомых. Кто-то брал штурмом магистратуры Парижа, Берлина, кто-то учил эльфийский язык, кто-то даже уже успел развестись, но почти все они отчего-то грустили. Один мой друг, вернувшись из заграничного университета, куда очень хотел уехать учиться, признался, что, оказавшись в Вашингтоне, он поздними зимними вечерами, прогуливаясь у Капитолия, ощущал какую-то непреодолимую тоску по «березкам», которую пытался заглушить чтением вслух стихов Пастернака. Снова оказавшись на родине, он первую пару недель запойно вкушал Россию, а потом снова загрустил. Тоска и Пастернак остались за океаном, а перед ним простирались «наши российские лужи, и понедельник к тому же», как поется в одной современной песне. По ту сторону Земли среди капиталистических джунглей за ним неотвратимо следовало одиночество. Но то было чужое, эдакое заграничное одиночество. Выйдя из терминала Шереметьево, он еще не подозревал, что здесь, уютно примостившись за поворотом, его поджидает свое, родное одиночество.

Наедине со своим одиночеством. Иван Крамской. Христос в пустыне.1872. ГТГ

Мои друзья активно пытались меня навестить в лазарете. Но мне почему-то этого совершенно не хотелось. После операции ко мне приехали родители и сестра, которым я был очень рад. Приехала девушка, и ей я тоже был рад. Еще бы я был не рад! Лежишь себе такой дохлый на спине, ни мяса не съесть, ни фисташками не закусить, а тут приходит она – легкая, красивая, улыбающаяся, весенняя. Но вот парадокс. Помню, в детстве, оказавшись в больнице, я отсчитывал минуты до часов посещения, чуть ли не плакал, когда мама или папа уходили домой. А сейчас во время визитов близких отчего-то становился раздражительным, даже непроизвольно грубил и, лишь оставшись один, успокаивался. Некоторые мои друзья даже обижались на меня, когда я говорил, что приезжать не надо. А кому-то я и вовсе не сказал, что случилось. Спустя две недели после операции я позвонил своей подруге и на вопрос, куда пропал, поведал о своей борьбе с аппендицитом.

– И ты так долго молчал?! – разгневалась она.

А я подумал: в наш фейсбучный век, когда число друзей исчисляется сотнями, а порой и тысячами, хотя активных френдов, как правило, в лучшем случае десятка полтора, мы вроде становимся как-то ближе друг к другу и ошибочно думаем, что больше знаем друг о друге. Выпадение кого-либо хотя бы на несколько дней из соцсетей сразу сеет опасения: а не умер ли он часом? Наверное, стоило создать общий чат и написать: «Друзья, я загремел в больницу с аппендицитом! С уважением, Алексис!» 

В больнице я понял, что человек никогда не остается один. С ним всегда рядом его одиночество. Одиночество – не физическое состояние. Оно не определяется числом людей вокруг, подписчиками в Instagram или количеством пропущенных вызовов. Оно определяется резонансом, в который входят отзвуки душевных переживаний. Впрочем, переживания – это хорошо. Если есть переживания, значит, одиночество еще рядом, и ты не один. А если их больше нет, то рядом уже лишь пустота. И она не способна обнять и согреть ледяной хваткой, как одиночество. Она не даст второго шанса. Не надо бояться одиночества, бояться надо пустоты. Она слишком бесконечна, чтобы поместиться в карман пиджака. Одиночество же всегда можно взять с собой.