Андрей Мартынов
Владимир Ильин. Пожар миров. – М.: Прогресс-Традиция, 2010. – 752 с.
Поэт и мемуарист Кирилл Померанцев вспоминал, как однажды, когда он купил тяжелый мотоцикл, к нему пристал Владимир Ильин с просьбой прокатить по автостраде. Начали со 120 км/ч. «А быстрей нельзя?» – продолжил свои просьбы Владимир Николаевич. 140 км/ч. «Быстрей!» – «Мотоцикл разорвется!» – взмолился Померанцев. Потом Ильин рассказывал знакомым, как все автомобили на трассе «были посрамлены».
На первый взгляд рядовая история, если бы не два «но». Пассажиром у Померанцева был профессор Свято-Сергиевского богословского института в Париже. И этому профессору тогда было 66 лет. В те же годы он регулярно ездил в летние лагеря, организуемые Русским студенческим христианским движением, где довольно успешно конкурировал с молодежью в плавании и скалолазании, благо все происходило в Альпах. А ведь научная деятельность Владимира Ильина (1890–1974) мало располагала к подобным эскападам. Его главным образом интересовали культура и религия. В самых разнообразных проявлениях (философия, музыка, литература).
Впрочем, Владимир Николаевич видел в основании культуры не только религиозное первоначало – идеи самой по себе и не новой, сформулированной до него многими мыслителями. Вспомним «общечеловеческие корни идеализма» священника Павла Флоренского. Интереснее утверждение философа, что «христианство и, в частности, патристика и литургика принесли с собой совершенно новое, вечно обновляющееся учение о красоте». Новое здесь заключается в конечности, «эсхатологичности всякой подлинной красоты», захватывающей человека и уносящей в горний мир┘
Именно поэтому Ильин уделял особенное внимание «метафизическим и нравственным устоям русской литературы» (название одной из статей), и не только в творчестве Александра Пушкина или Федора Достоевского, но и в таких на первый взгляд экзотических темах, как эзотеризм в поэзии Константина Случевского, оккультизм Тургенева (на примере его знаменитых «Призраков»).
Или Лев Толстой. «С формально-канонической точки зрения, конечно, еретик». Но «он не пошел искать чего-нибудь вне Евангелия и Слова Божия, а остался внутри, никогда не выходя за их пределы, никогда не впадая ни в материализм, ни в атеизм». И еще: «Трагедия Толстого есть трагедия русского морального сознания». Парадокс? Но разве парадокс не является стимулом мысли и не приближает к истине?
Религиозное начало интересует Ильина и в музыке (Петр Чайковский, Игорь Стравинский), и в философии, когда он рассуждает об истоках эстетики или учении о монадах Готфрида Лейбница. Переиначив богослова и философа Сергея Булгакова, можно сказать, что культура в статьях Ильина предстает как религиозный тип.
Концепция Ильина может рассматриваться как определенное богопознание через культуру. Одновременно статьи Владимира Николаевича лежат в той же традиции, что и капитальные труды по истории русской философии священника Василия Зеньковского или Николая Лосского. Суть ее – доказать все тот же приоритет религиозного начала в отечественной культуре. Тоже некоторым образом парадокс. Потому уже, например, что мощному течению позитивизма (Максим Ковалевский, Евгений Де-Роберти) ими уделялось не так уж и много места.
Гуманитарное знание сродни вере – оно субъективно. И религиозный взгляд Владимира Ильина имеет не меньшее право на существование и на благодарного читателя, чем позитивистский взгляд того же Максима Ковалевского. И еще: религия – это стремление познать истину. А парадокс, как уже было сказано, к истине приближает.
