Андрей Мартынов
Елена Бальзамо. Август Стриндберг: Лики и судьба. - М.: Новое литературное обозрение, 2009. – 324 с.
Он мог бы сказать о себе словами Кириллова из «Бесов» Федора Достоевского: «Меня всю жизнь Бог мучил». Современный исследователь творчества писателя и драматурга Августа Стриндберга (1849–1912) Елена Бальзамо (Франция) подробно останавливается на чрезвычайно напряженном религиозном поиске мэтра, в котором его взгляды и убеждения обретали не меньшую реальность, чем герои его пьес или романов.
Правда, на первый взгляд искания вполне коррелируются с разнообразными интересами и экспериментаторствами Стриндберга. Обратим внимание, что его наследие (73 тома сочинений и 22 тома писем) включает в себя не только романы или многочисленные пьесы, но и работы по химии, лингвистике┘ Бальзамо указывает, что Стриндберг был последним из художников-мыслителей, кто стремился к энциклопедичности, следованию образцам эпохи возрождения или просвещения. Хотя в отличие от Леонардо или Ламетри его естественно-научные изыскания оказались, мягко скажем, дилетантскими┘
Но как раз в стремлении к богопознанию дилетантизма и нет. Есть поиск. Страдание. Отчаяние.
В молодости было своеобразное богоборчество. «Я не признаю иного Бога, кроме Бога-творца и хранителя мироздания, и не думаю, чтобы он нуждался в помощниках. Но вы, по-видимому, не считаете его достаточно могущественным, раз, подобно язычникам, сотворили двух и даже трех кумиров», – в полемическом задоре говорил он устами героя своей пьесы с говорящим названием «Вольнодумец». Дальше – больше. Не только религия, но и мораль, мыслятся Стриндбергом, как удел слабых. Ведь это всего лишь «маски и козлы отпущения, в которых не нуждается сильный человек, ибо он сам способен нести бремя своего поступка или сбросить его с помощью размышления». Христос Спаситель, таким образом, представляется ему Богом слабых, «жалким Богом». Такого не было даже у Фридриха Ницше (а Стриндберг успел побывать и ницшеанцем), признававшего Иисуса и противопоставлявшего его собственно историческому христианству и исторической Церкви.
Правда, в отличие от Ницше исторические Церковь и христианство писатель воспринимал скорее положительно, ибо заменившая их атеистическая картина мира заменила религию детерминизмом, то есть безответственностью. А это уже «большое жульничество», индульгенция для «слабого человека». Дальнейшее превращение земли в ад, сумасшедший дом, кладбище.
Но «непонятный Спаситель» не оставлял драматурга. И Стриндберг совершает новый поворот. Он развивает теорию шведского мистика Эммануила Сведенборга, согласно которой имела место инкарнация без искупления. Иными словами, Христос умер не за нас, а вместо нас. Отсюда своеобразное, чисто стриндбергианское, «подражание Христу». Любой человек может расплатиться за другого и тем самым спасти его. Правда, и здесь не обошлось без извечного богоборчества – лично Стриндбергу не нужна жертва Спасителя – «ибо самим собой я точно займусь сам».
И лишь в конце жизни писатель возвращается к мысли, что Христос есть прежде всего, если не исключительно, жертвенный Агнец. То есть тот самый «козел отпущения», о котором столь презрительно он отзывался в пору молодости. Елена Бальзамо справедливо обращает внимание, что если с точки зрения теологии он описал круг, то с точки зрения психологии он, безусловно, продвинулся вперед. Ведь автор «Пути в Дамаск» «понял необходимость и значимость страданий».
Такие вот метаморфозы. Кому-то они покажутся наивными, кому-то – еретическими. Но, как говорил Николай Бердяев по поводу все того же Ницше, искреннее богоборствование автора «Заратустры» более угодно Христу, чем теплохладная вера обывателя. А Август Стриндберг был искренен.
