Михаил Бойко Андрея Рудалев считает, что «нулевые» годы – время литературного прорыва, а «новый реализм» – манифест поколения 30-летних. На мой взгляд, все обстоит точно наоборот: «нулевые» – это литературный регресс, выхолащивание, имитация, а с «новым реализмом» мне, сверстнику Рудалева, не хочется иметь ничего общего. Но не это послужило поводом для беседы┘
– Андрей, что же все-таки произошло? Действительно ли тебя вынудили уволиться после того, как ты организовал визит в город Северодвинск писателя Сергея Шаргунова, выступившего в центральной городской библиотеке, а также перед студентами Северодвинска и Архангельска?
– Конечно, все это произошло не вдруг, и ситуацию с Сергеем можно обозначить последней каплей. Стало модно стучать, наушничать, сливать информацию, многие конформисты думают, что этим заработают себе дополнительные баллы. Вот и в отношении меня последние месяцы пошел активный сбор подобной информации. Проблема не в моем «диссидентстве», а в настойчивых попытках новой местных чиновников сделать Горсовет, в котором я трудился, марионеточным, лишить собственного голоса.
Собственно, в день увольнения, я беседовал со своим начальством два раза: утром, когда мне начали объяснять, что нельзя общаться с определенными неугодными журналистами. Мне заявили: «Это наши враги!» Мои доводы, что по специфике работы, должен поддерживать отношения со всеми наравне, не были услышаны. Потом уже был вызван после обеда, и мой руководитель хмуро начал читать листки с анонсами выступлений Шаргунова, добросовестно распечатанными из интернета с рукописными пометками, вслух: «Шаргунов сравнивал современные официальные СМИ с газетой «Штюрмер», выходящей во времена Гитлера. Критиковал «Единую Россию», Путина┘ Ты ради него брал отгулы? Тогда пиши заявление».
Что я должен был сделать в этой ситуации? Выждать паузу, повиниться, откреститься от всех друзей и знакомых? Но знаешь, как бы там ни было, есть важные ценности в жизни человека: дружба и убеждения – одни из них, и их я готов отстаивать.
Хотя, на самом деле, меня как муниципального служащего крайне сложно было бы уволить. Это могло тянуться месяцы, а то и годы. Кроме шуток. А ты вот теперь представь, каково шагнуть в никуда в маленьком городе, где крайне ограниченное число СМИ. Благо меня приютили друзья, и сейчас тружусь корреспондентом в нашем новом информагентстве «Беломорканал».
Со мной приключилась довольно рядовая ситуация по нынешним временам. Но и в ней можно найти позитив: властные клерки стали бояться живого мощного слова, у них возникает страх перед писателем, носителем этого слова. Поэтому можно надеяться, что роль литературы в нашем обществе будет возрастать.
– Меня смущает одно обстоятельство. Ты мне сам говорил, что раньше очень скептично относился к прозе Шаргунова, а после личного знакомства с ним вдруг переменил свое мнение. Выходит личное знакомство с автором имеет значение для оценки литературного произведения?
– Отсутствие личного общения тоже рождает некоторые штампы и стереотипы. Меня, к примеру, одно время отталкивал образ Сергея, созданный в СМИ. И эти эмоции, не имеющие ничего общего с литературой, перенес на его тексты. Притом, что повесть Шаргунова «Малыш наказан» всегда выделял. Непрофессионально? Да. Но равно, как знакомство, так и отсутствие его влияет на восприятие. Другое дело, если предположить, что книгу написала машина или человек, удаленный во времени веками.
Вопрос здесь не в том знаком или нет, кореш или недоброжелатель. А о личном вхождении в территорию, которая называется «современный литературный процесс», об усилии примирения с ним, с фактом его существования. Когда я начинал баловаться критикой, то писал о Григории Паламе, житии Сергия Радонежского, Ахматовой, Лермонтове, Рубцове, Абрамове. Мне невыносимо было думать, что займусь своими современниками. Абрамов и Рубцов уже были большими уступками. Зачем? С какой стати разменивать себя по сомнительным пустякам, когда есть более совершенные образцы?!
Кстати, слоняясь по недавней ярмарке non/fiction, из всего печатного многообразия выбрал сочинения Кирилла Туровского, подготовленные Владимиром Владимировичем Колесовым. Тянет туда постоянно обратно в глубину, de profundis.
Так вот, на своем примере, могу сказать, что это большой труд, на самом деле, оправдать сам факт существования современной литературы, примириться с ней. Многим проще остаться в своих предпочтениях в веке IV, XII, XIX. Сейчас же ты делаешь ставки, и твои риски не защищены.
Так вот, в момент моего вхождения в литературу современную я обрушивался и на Шаргунова, и на Сенчина, и на Сигарева, много на кого еще. Потом пришло понимание, что это авторы другого времени и являются важными составляющими литланшафта современности.
– Разве литературный критик, пару раз выпивший с писателем, может оставаться к нему объективным, сохранять дистанцию? Не следует ли проводить отдельные форумы для критиков и для прозаиков/поэтов?
– Тогда, ради чистоты эксперимента, критик должен сидеть в норе, изолированный от всего общества, злой и голодный. Как с писаной торбой носиться повсюду со своими норными, кабинетными представлениями о мире.
Ты знаешь, в свое время, я любил повторять что-то подобное: мне наплевать на биографические сведения о том или ином авторе, болел ли у него живот или зуб, когда писал то или иное произведение. Нужен только текст и все. Потом уже вычленяешь надтекстовые и подтекстовые уровни, например, интуитивное восприятие философии исихазма в стихотворении Ахматовой. Можешь легко вбуравиться и в психологию автора.
Все-таки критики – это не какая-то надлитературная секта мистагогов. Каждый из них многогрешен, то есть необъективен. Критик, входя в профессию, обозначает свое понимание современной литературной ситуации и выделяет в ней свою лакуну. Далее он обустраивает эту территорию, подстраивает под круг своих интересов. Выстраивает свой мир, структурирует его архитектонику, придумывает легенду, сказку. И здесь, естественно, будут возникать свои штампы, определенные иллюзии – необъективности. Поэтому очень важна мобильность критика, его отзывчивость, жажда быть открытым для понимания. Сегодня ты называл этого автора последним графоманом, но все может измениться и к этому нужно быть готовым. Это вовсе не конформизм, не конъюнктурность, это другое.
Вообще критика – это определенная система допущений. Первым из которых является допущение, что современная литература существует, потом ты делаешь предположение, что тот или иной автор чего-либо стоит и так далее. Эти допуски выстраиваются в определенную воронку – позицию, мировоззрение критика. Зная об огромном количестве допущений у каждого, к этому всему нужно относиться с определенной долей юмора, по крайней мере, не стоит устраивать кому-то аутодафе.
– В твоих статьях, когда речь идет о сверстниках, упоминаются почти исключительно участники форумов в пансионате «Липки»? А кто напишет о тех, кто игнорирует это мероприятие? Не формируют ли подобные мероприятия зашоренный взгляд?
– «Липки» помогли мне войти в современный литпроцесс, без них я едва ли стал бы им заниматься. Ну а зашоренностей ровно столько, сколько их в любой человеческой деятельности. Конечно, многие выпадают, не ездят, кто-то не пишет, хотя и мог бы... Но так же можно сказать: кто напишет о тех, кто публикуется в каких-то самиздатовских местных сборниках, провинциальных малотиражных газетах. Все-таки липкинский форум – это определенный мейнстрим нового поколения, которое что-то пытается сделать в литературе или, по крайней мере, сказать свое слово.
– Насколько вредит объективности оценок личная симпатия?
– Нужно честно признаться и сказать себе, что от этого никуда не деться. К кому-то ты более снисходителен, другому лишнюю запятую не можешь простить... Объективность – это бред и всяческие побасенки, выдуманные любителями мер и весов. Ты можешь быть либо честен в своих оценках, либо начинаешь ломать себя и под что-то подстраиваться. Если меня не радует текст даже близкого мне автора, то я просто о нем умолчу.
Потом, знаешь, личное знакомства иногда и помогает. Недавно познакомился с Андреем Аствацатуровым, общались совсем немного. Но потом в поезде прочел его «Людей в голом». Это не шедевральное произведение, но дающее ощущение общения с необычайно симпатичным человеком, который может заинтересовать и вкусно рассказать о любой глупости, причем держит внимание до самой последней страницы. Как у читателя, у меня создалось ощущение беседы с автором. Я его видел, слышал, разговаривал с ним.
Текущий литпроцесс – это еще не литература, поэтому произведение или автор здесь может быть ценен не только с художественных позиций. Возьмем тот же маканинский «Асан». Неудача автора в художественном отношении. Особенно, по сравнению с его же произведениями 80-х годов. Но с точки зрения общественного резонанса, то что роман был прочитан и не только узким литературным сословием – это прорыв. Таким же прорывом стали «нулевые» годы. Наверное, помнишь завалы крайне низкосортных книг, а также вал переводных текстов на книжном рынке. Было ощущение, что все это плотно заасфальтирует территорию и погубит любые новые ростки. Но вот сейчас в книжных, даже на периферии, есть достаточно большой набор книг современных авторов. О них можно спорить, разносить в пух. Но все это не макулатура, а ведь мы стояли перед реальной опасностью поглощения макулатурой.
– Не кажется ли тебе, что возникает свого рода «липкинское братство» – сообщество литераторов, подпиаривающих друг друга? Лично мне это очевидно┘
– Ну, хорошо. Даже если это так, даже если очевидно, то что в этом плохого? В политике – питерские, в литературе – липкинские...
На самом деле, у каждого немзера есть свой клуб любимых авторов, а любое поколение «подпиаривает» себя и после этого с ним начинают считаться. Можно здесь и лицейское пушкинское братство вспомнить и так называемых «шестидесятников». Если бы у Кафки не было Макса Брода, то кто бы о нем узнал?.. Я твердо уверен, что мое поколение, этот «липкинский» полк – большое явление в литературе.
– Если тебе так нравится писатель Захар Прилепин (которого я считаю пронырой, спекулирующим своей мнимой оппозиционностью), то почему ты не примкнешь к нацболам?
– Слово «нравится» здесь не совсем подходит. Я и критиковал его и не все с восторгом принимаю. Что касается нацбольства, то на лбу он себе это не выгравировал. Журналистам нравится этот штрих в биографии Прилепина, и они его используют. Причем здесь Захар? Если говорить обо мне, то часто возникает ощущение некоего единомыслия, многие вещи воспринимаются нами одинаково.
Кстати, относительно Захара, мы с тобой как-то беседовали. Как мне показалось, твои выводы связаны лишь только с его «сценическим» образом, но никак не с творчеством. То есть такая же история получается, как и у меня когда-то с Шаргуновым...
– Не кажется ли тебе, что происходит образование леволиберального фронта в литературе и в политике?
– Как иначе, если центр весь напрочь зачищен, нет живого бурлящего эмоциями и идеями пространства, поэтому полюса будут неизбежно притягиваться друг к другу. Хотя, знаешь, эта терминология, в которой фигурируют партии, фронты, движения мне не особенно интересна. Это особые бирки, клейма и не более. Есть друзья, единомышленники, соратники, все остальное от лукавого.
– Как бы ты охарактеризовал поколение 30-40-летних? Какими болезнями оно поражено?
– Вот Дмитрий Новиков недавно сказал мне, что мы очень пессимистичны... Может поэтому витает какая-то революционная романтика, радикализм.
У Лермонтова есть замечательное стихотворение «Дума», где он размышляет над образом «нашего поколения». Жизнь протекает по инерции, отсутствует способность к волевому поступку, потеряно героическое начало, переживание постоянного ощущения несвободы, ум становится бесплодным, прогрессирует неискренность чувств, пренебрежительное отношение к прошлому... Он описывал безжизненное, при молодости лет старческое поколение, унылое и постепенно умирающее. Так вот литература, сопричастность к ней многих нас спасла от всего этого. Конечно, я не объективен, но в надежде пребываю.
– Ты поддерживаешь «новый реализм». Неужели у тебя есть критерий, что считать реальностью, а что нет?
– «Новый реализм» – важный объединяющий концепт литературы «нулевых». Что еще столь масштабно в ней проявилось? Не хочу углубляться в вопрос о дефинициях, уже столько всего было высказано по этому поводу. Наверное, «новый реализм» стал своеобразным манифестом нашего поколения. Но вывел писателя из тупиков и лабиринтов собственного эго, пресек камерность, локальность литературы, ее узкокружковое предназначение. У литературы всегда были большие внелитературные задачи. Она должна влиять на общество, быть определенным арбитром и экспертом, интуитивно пророчествовать, а для этого ей необходимо принять время и социально-политический контекст в себя. Иначе, что она? Бесполезная игрушка, висящая на стене, кожаный корешок, являющийся милым предметом интерьера?
– Не кажется ли тебе, что термин «реальность» – это инструмент манипулирования неразвитым сознанием?
– Неразвитость – это в плане отсутствия постижения глубины, извлечения смыслов? И каждый сможет написать одну книгу, особенно о своей жизни, и она будет «человеческим документом»?..
«Реальность» для каждого – это своя система допусков, о которых я уже говорил. Это легенда о своем личном интериорном космосе, эгопространстве. Здесь важно не утонуть в этой обволакивающей среде, не жить в замкнутом мире зеркал и штампов, а попытаться самому манипулировать «реальностями». Тогда появится и глубина и будет работа над стилем, станут возникать шедевры, вроде «Мертвых душ», «Анны Карениной» и «Братьев Карамазовых». Тогда автор с горизонтали «реальности» выйдет на переживание цельности пространства и времени и станет проводником текста, который изменит общество. В это я тоже искренне и с предельной наивностью верю.
– Кто из литературных критиков тебе наиболее интересен?
– Радуюсь, когда попадаются новые статьи Валерии Пустовой, Кирилла Анкудинова, Сергея Белякова. С Беляковым мы, кстати, уже больше года делаем проект совместных диалогов. Обсуждаем различные, в основном, литературные темы. При всей своей неистовости часто точен Виктор Топоров. Критики вообще интересные ребята, хотя иногда и бывают бестолковыми... По большей части, все они по роду занятий в литературе. У меня так не получается, поэтому и пребываю в роли читателя, хотя и заинтересованного, переживающего. И еще очень важно не замыкаться в рамках сугубо литературной проблематики. Критик должен быть симфоничен в своих интересах, в состоянии высказываться на острые социально-политические, философские, религиозные темы, тогда он интересен и больше, чем просто неудавшийся прозаик или филолог с амбициями.
