Илья Кукулин ЯНВАРСКИЕ номера литературных журналов имеют странную особенность: в трех из них ("Знамя", "Новый мир" и "Москва") напечатаны новые рассказы Виктора Астафьева, причем везде разные (те, что датированы - написаны или закончены в 2000 г.), а в четвертом ("Наша улица") - интервью того же самого Астафьева Нине Красновой. Событие это интересно дважды. Во-первых, предъявлен корпус новых текстов - по сути, небольшой сборник - одного из самых известных современных русских авторов. Во-вторых, рассказы напечатаны в журналах, которые все 90-е годы были непримиримыми идейными оппонентами, - "Знамени" и "Москве". "Новый мир" между ними, но ближе к "Знамени". Полагаю, что Астафьев сделал некоторый сознательный жест, который был вольно или невольно поддержан редакциями журналов; жест стал явным из-за того, что все они, скорее всего, не сговариваясь, поставили тексты Астафьева в январские номера. Это событие требует анализа, поэтому мы не включили рассказы Астафьева в аннотации журналов и рассматриваем отдельно.
В каждом случае рассказы более или менее соответствуют идеологии журнала, если не современной, то когда-то существовавшей: в "Знамени" - два про войну, жесткие, "окопные", в "Новом мире" - отчаянный социально-критический и антимещанский рассказ "Пролетный гусь" (по-моему, хороший), который завершается полной жизненной катастрофой и самоубийством главной героини, в "Москве" - самые крестьянские: только в них действие происходит в деревне; в "Знамени" и "Новом мире" - на фронте или в небольших провинциальных городках.
С другой стороны - это все единый Астафьев. Идеология его новых текстов, насколько можно ее реконструировать, примерно такова. Есть бурление и тайная преемственность русской народной жизни, и реальнее всего она в провинции. Держится эта народная жизнь на тружениках и бескорыстных людях. Но вообще она с необходимостью внутренне разнообразна, и в ней много страшного: пьянства, преступлений, непонимания элементарных нравственных норм, - это страшное воссоздается у Астафьева иногда бескомпромиссно ("Жестокие романсы" в "Знамени"), иногда стилизованно и несколько приторно ("Венку судят" в "Москве").
Труженикам и бескорыстным все время мешают те, кто входит в систему власти. В ХХ веке такими стали коммунисты. Астафьев показывает (в рассказе "Пролетный гусь"), а у него есть опыт очевидца: носители власти в сталинском СССР - прежде всего самовлюбленные мещане. Астафьев различает статусных носителей власти, "начальников" по существу, и людей, нечаянно, по недомыслию покусившихся на этот статус, как, например, неопытный лейтенант в рассказе "Трофейная пушка" ("Знамя").
Бросается в глаза сходство этого идейного комплекса с идеологией позднего Льва Толстого. Различий, однако, тоже много, и самое заметное из них: художественная идеология (именно художественная, что важно) Астафьева гораздо более индивидуалистична и менее нравоучительна - хотя, кажется, заражена разнообразными стихийными мифами. Но тут уж Астафьев принципиально некритичен: эти мифы для него - часть народной жизни.
Если искать житейские аналоги этой художественной идеологии, то ближайший - психология технически прогрессивного и социально активного фермера, который полагается только на себя, от власти не ждет ничего хорошего, но живо интересуется всем, что происходит за пределами его хутора. Одной из необходимых частей этого образа - скажу, надеюсь, не в обиду Виктору Астафьеву - является хитрость. С помощью хитрости и трудолюбия такой фермер может приспособиться к любым обстоятельствам, кроме катастрофических - войны и советской власти, да и при них как-нибудь выдержит. На войне его герои смелы, но без экзальтации.
Рассматривая же факт публикации в противостоящих друг другу журналах, обнаруживаем другую сторону: писательская стратегия Астафьева неожиданно напоминает стратегию Василия Розанова. Розанов тоже публиковался в газетах совершенно разных направлений - крайне правом "Гражданине", относительно либеральном "Русском слове" и символистских "Весах". Сам Розанов комментировал так: "Я любил одновременно во многих органах сотрудничать: "Одна часть души пойдет у Берга┘"
В поздравительном тексте к юбилею "Знамени" (блок "Однажды в "Знамени" - см. аннотацию первого номера) Астафьев пишет: "Желаю "Знамени" выжить и заново процветать, я всем "толстым" журналам этого желаю". Оттого и печатается сразу в нескольких, вероятно.
Когда Астафьева спрашивают в интервью про его собственные вкусы, он всегда выступает как почвенник и крайний консерватор: ругает Людмилу Улицкую (интервью "НГ" по поводу присуждения Пушкинской премии Тепфера) и Венедикта Ерофеева (интервью в журнале "Наша улица" # 1 за 2001 г.), утверждает, что студенты интересуются Есениным, а не Бродским (там же) и т.п. Однако эти выпады мало связаны с собственной работой Астафьева. Его художественная стратегия намного интереснее и глубже того, что он говорит в интервью. Сибирь и русскую провинцию он действительно любит и болеет за них душой. Но если продолжить аналогию с фермером: вообще-то крестьянин, что русский, что другой - не слишком терпим к чужому. Он различает тонкие оттенки и причины трагедии в соседнем доме, но долго привыкает к странному приезжему из города. Это в мегаполисе можно встретить кого угодно - и панка, и феминистку, а в твоей фирме за соседним столом будет сидеть мусульманин. А в деревне они странны и непонятно, откуда взялись. Для Ерофеева условное пьянство его героя - повод для игры с языками и метафизический символ, а Астафьев видит тут бытовое явление.
Дарья Гармоненко